В разделе материалов: 176
Показано материалов: 111-115 |
Страницы: « 1 2 ... 21 22 23 24 25 ... 35 36 » |
|
- Значит, вы обманули меня, Генрих! - воскликнула г-жа де Сов. - Значит, королева Маргарита - ваша жена на самом деле!
Генрих улыбнулся.
- Знаете, Генрих, - заметила г-жа де Сов, - эти улыбки выводят меня из себя, и, хотя вы и король, иногда у меня возникает жестокое желание выцарапать вам глаза!
- Значит, мне все же удается кое-кого провести этой мнимой близостью, - заметил Генрих, - коль скоро бывают случаи, когда вам хочется выцарапать мне глаза, хотя я и король, значит, и вы верите в эту близость.
- Генрих, Генрих! По-моему, сам Господь Бог не знает, что у вас на уме! - сказала г-жа де Сов.
- Я так рассуждаю, душенька моя, - сказал Генрих, - сначала Екатерина приказала вам любить меня, потом заговорило ваше сердце, и теперь, когда заговорили оба эти голоса, вы прислушиваетесь только к голосу сердца. Я тоже люблю вас всей душой, и потому-то, если бы у меня и были тайны, я не поверил бы их вам из боязни повредить вам.., ведь дружба королевы-матери ненадежна - это дружба тещи!
Совсем не такого ответа ждала Шарлотта: каждый раз, как она пыталась проникнуть в бездны души своего возлюбленного, ей казалось, что между ними опускается плотный занавес и тотчас превращается в непроницаемую стену, отделяющую их Друг от друга. Она почувствовала, что глаза у нее наполняются слезами, и, услыхав, что часы бьют десять, сказала Генриху:
- Государь, пора спать: завтра я должна очень рано явиться к королеве-матери.
- Сегодня вы прогоняете меня, душенька? - спросил Генрих.
- Генрих, мне грустно. А раз мне грустно, вам станет со мной скучно, и вы меня разлюбите. Поймите, что лучше вам уйти.
- Хорошо! - отвечал Генрих. - Раз вы этого хотите, Шарлотта, я уйду, но, ради Бога, сделайте милость, разрешите присутствовать при вашем переодевании!
- Государь! А как же королева Маргарита? Неужели вы заставите ее ждать, пока я буду переодеваться?
- Шарлотта, - серьезным тоном сказал Генрих, - мы условились никогда не говорить о королеве Наваррской, а сегодня мы проговорили о ней чуть ли не весь вечер.
Госпожа де Сов вздохнула и села за туалетный столик. Генрих взял стул, пододвинул его к своей возлюбленной, стал коленом на сиденье и оперся на спинку стула.
- Ну вот, малютка Шарлотта, - сказал Генрих, - теперь я вижу, как вы наводите красу, и притом наводите для меня, что бы вы там ни говорили. Боже мой! Сколько тут разных разностей, сколько баночек с ароматными кремами, сколько пакетиков с пудрой, сколько флаконов, сколько коробочек с помадой!
- Это только кажется, что всего много, - со вздохом отвечала Шарлотта, - а на самом деле очень мало; оказывается, и этого недостаточно, чтобы царить в сердце вашего величества безраздельно.
- Послушайте! Не будем возвращаться в область политики, - сказал Генрих. - Что это за маленькая тоненькая кисточка? Не для того ли, чтобы подводить брови моему Юпитеру Олимпийскому?
- Да, государь, - с улыбкой ответила г-жа де Сов, - вы угадали.
- А этот гребешок слоновой кости?
- Делать пробор.
- А эта прелестная серебряная коробочка с резной крышечкой?
- О, это прислал мне Рене, государь; это его опиат, который он уже давно обещал изготовить для смягчения моих губ, хотя вы, ваше величество, благоволите находить их иногда достаточно нежными без всяких опиатов.
Тут Генрих, как бы в знак согласия с очаровательной женщиной, лицо которой светлело по мере того, как она возвращалась в царство кокетства, поцеловал ее в губы, которые баронесса внимательно рассматривала в зеркале.
Шарлотта протянула было руку к коробочке, служившей темой вышеприведенного разговора, очевидно, желая, показать Генриху, как нужно накладывать на губы эту красную помаду, как вдруг короткий стук в дверь заставил обоих влюбленных вздрогнуть.
- Сударыня, кто-то стучится, - сказала Дариола, высунув голову из-за портьеры.
- Посмотри - кто и доложи, - ответила г-жа де Сов.
Генрих и Шарлотта тревожно переглянулись, и Генрих уже решил было скрыться в молельню, где он не раз находил себе убежище, как снова появилась Дариола.
- Сударыня, это парфюмер Рене.
При этом имени Генрих нахмурился и невольно закусил губы.
- Если хотите, я откажусь его принять, - сказала Шарлотта.
- Нет, нет! - возразил Генрих. - Рене никогда не делает ничего, не продумав своих действий заранее, и если он пришел к вам, значит, не без причины.
- Тогда, может быть, вы спрячетесь?
- Ни в коем случае, - отвечал Генрих, - Рене знает все на свете и, конечно, прекрасно знает, что я здесь.
- Но, может быть, вам, ваше величество, его общество тягостно?
- Мне? Нисколько! - отвечал Генрих с усилием, которого при всем своем самообладании он, однако, не мог скрыть. - Правда, отношения у нас были прохладные, но с кануна святого Варфоломея они наладились.
- Впусти его! - сказала г-жа де Сов Дариоле. Вошел Рене и одним взглядом осмотрел всю комнату.
Госпожа де Сов по-прежнему сидела за туалетным столиком.
Генрих снова уселся на кушетке. Шарлотта сидела на свету, Генрих - в тени.
- Сударыня, я явился принести вам мои извинения. - почтительно, но непринужденно сказал Рене.
- А в чем вы провинились, Рене? - спросила г-жа де Сов с той благосклонностью, какую хорошенькие женщины всегда оказывают всем своим поставщикам, которые теснятся вокруг них и помогают им стать еще более хорошенькими.
- В том, что я давно уже обещал вам потрудиться для ваших красивых губок, и в том...
- Ив том, что сдержали ваше обещание только сегодня, да? - спросила Шарлотта.
- Только сегодня? - переспросил Рене.
- Да, я получила эту коробочку только сегодня, да и то вечером.
- Ах да! - произнес Рене, с каким-то странным выражением лица глядя на коробочку с опиатом, стоявшую на столике перед г-жой де Сов и как две капли воды похожую на те, что остались у него в лавке.
«Так я и знал!» - подумал он.
- А вы уже пользовались моим опиатом? - спросил он вслух.
- Нет еще; я как раз собиралась испробовать его, когда вошли вы.
Лицо Рене приняло задумчивое выражение, и это не ускользнуло от Генриха, от которого, впрочем, мало что ускользало.
- Рене, что с вами? - спросил король.
- Со мной, государь? Ничего, - ответил парфюмер, - я смиренно жду, не скажете ли вы мне что-нибудь, ваше величество, до того, как меня отпустит баронесса.
- Полноте! - с улыбкой сказал Генрих. - Вы и без слов прекрасно знаете, что я всегда рад вас видеть. |
|
Екатерина собралась уходить.
- Ваше величество, прикажете проводить вас? - спросил Рене.
- Только до конца моста, - ответила Екатерина. - а там меня дожидаются мои дворяне с носилками.
Они вышли из лавки и дошли до угла улицы Барийри, где Екатерину ждали четыре дворянина верхом и носилки без гербов.
Вернувшись в лавку, Рене первым делом пересчитал коробочки с опиатом.
Одна из них исчезла.
Глава 3
ПОКОИ ГОСПОЖИ ДЕ СОВ
Екатерина не ошиблась: Генрих не изменил своим привычкам и каждый вечер отправлялся к г-же де Сов. Сначала эти посещения Держались в глубочайшей тайне, но мало-помалу осмотрительность Генриха ослабла, он перестал принимать меры предосторожности, а потому Екатерине нетрудно было убедиться, что Маргарита лишь называлась королевой Наваррской, а на самом деле ею была г-жа де Сов.
В начале нашего повествования мы успели сказать два слова о покоях г-жи де Сов, но дверь, открытая Дариолой королю Наваррскому, закрылась за ним накрепко, покои г-жи де Сов и место таинственных любовных свиданий пылкого Беарнца остались нам неведомы.
Такие комнаты августейшие особы обыкновенно предоставляют во дворце своим придворным, которых желают всегда иметь под рукой; покои эти были, разумеется, не столь просторны и не столь удобны, как собственные городские квартиры. Как уже известно читателю, покои г-жи де Сов помещались в третьем этаже, почти под комнатами Генриха, и дверь из них выходила в коридор, дальний конец которого освещался готическим окном с маленькими стеклами в свинцовом переплете, пропускавшими лишь тусклый свет даже в самый ясный день. Зимою же после трех часов дня приходилось зажигать лампу, но и зимой в лампу масла наливали столько же, сколько летом, и к десяти часам вечера она гасла, обеспечивая любовникам в эти зимние дни наибольшую безопасность свиданий.
Маленькая передняя, обитая шелком с большими желтыми цветами, приемная, затянутая синим бархатом, и спальня, где стояла кровать с витыми колонками и вишневым атласным пологом, отделенная от стены узким проходом, и где висело зеркало в серебряной оправе и две картины, изображавшие любовь Венеры и Адониса, составляли покои - теперь сказали бы «гнездышко» - очаровательной придворной дамы королевы Екатерины Медичи.
Если поискать внимательнее, то в темном углу, напротив туалета со всеми принадлежностями, можно было заметить дверцу в своего рода молельню. Там, на возвышении, к которому вели две ступени, стояла скамеечка для коленопреклонений. Там на стенах, как бы в противовес упомянутым картинам на мифологические сюжеты, висели три-четыре картинки самого возвышенного, духовного содержания. Между картинами, на золоченых гвоздиках. висело женское оружие, так как и женщины в ту эпоху - эпоху тайных интриг - носили при себе оружие и, случалось, владели им не хуже мужчин.
Вечером, на следующий день после описанной нами сцены у Рене, г-жа де Сов сидела у себя в спальне на кушетке и говорила Генриху о своей любви к нему и о своем страхе за него, доказывая и любовь, и страх той преданностью, какую она обнаружила в ночь, последовавшую за Варфоломеевской, то есть в ночь, когда Генрих, как помнит читатель, ночевал у своей жены, Генрих выражал ей свою признательность. Г-жа де Сов в простом батистовом пеньюаре была очаровательна, а Генрих был ей глубоко признателен.
В такой обстановке Генрих, искренне влюбленный, предавался мечтам. А г-жа де Сов, воспылавшая самой горячей любовью, начавшейся по приказанию Екатерины, пристально всматривалась в Генриха, желая удостовериться, то ли, что губы, говорят его глаза.
- Генрих, - молвила г-жа де Сов, - скажите откровенно: в ту ночь, когда вы спали в кабинете ее величества королевы Наваррской, а в ногах у вас спал Ла Моль, - вы не жалели о том, что этот достойный дворянин лежал между вами и спальней королевы?
- Жалел, душенька моя, - отвечал Генрих. - ведь я неминуемо должен был пройти через ее спальню, чтобы попасть в ту комнату, где мне так - хорошо и где в эту минуту я так счастлив.
Госпожа де Сов улыбнулась.
- А после вы туда ходили?
- И всякий раз говорил вам об этом.
- И вы не пойдете туда тайком от меня?
- Никогда.
- Поклянитесь.
- Поклялся бы, будь я гугенотом, но...
- Что «но»?
- Но католическая религия, догматы которой я сейчас изучаю, научила меня, что клясться не надо никогда.
- Сейчас видно гасконца! - покачивая головой, сказала г-жа де Сов.
- Шарлотта, а если бы я стал вас расспрашивать, вы ответили бы на мои вопросы?
- Конечно, - ответила молодая женщина. - Мне нечего скрывать от вас.
- В таком случае объясните мне, Шарлотта, как случилось, что, оказав мне отчаянное сопротивление до моей женитьбы, вы после нее перестали быть жестокой по отношению ко мне, беарнскому увальню, смешному провинциалу, к государю настолько бедному, что он не может придать драгоценностям своей короны должный блеск?
- Генрих, вы требуете, чтобы я разгадала загадку, которую на протяжении трех тысячелетий не могут разгадать философы всех стран, - отвечала Шарлотта. - Генрих, никогда не спрашивайте женщину, за что она вас любит; довольствуйтесь вопросом: «Вы меня любите?».
- Вы меня любите, Шарлотта? - спросил Генрих, - Люблю, - ответила г-жа де Сов с обаятельной улыбкой, кладя свою красивую руку на руку возлюбленного. Генрих сжал ее руку.
- А что, если бы разгадку, которую тщетно ищут философы на протяжении трех тысячелетий, я нашел, по крайней мере, в вашей любви, Шарлотта? - преследуя свою мысль, настаивал он.
Госпожа де Сов покраснела.
- Вы меня любите, - продолжал Генрих, - значит, мне больше нечего просить у вас, и я считаю себя счастливейшим человеком в мире. Но ведь вы знаете: любому счастью всегда чего-нибудь да не хватает. Даже Адам в раю не чувствовал себя вполне счастливым и вкусил от злосчастного яблока, наградившего всех нас любопытством, а потому всю жизнь мы стремимся узнать то, что нам неведомо. Скажите же, душенька моя, и откройте мне неведомое: может статься, поначалу вам приказала любить меня королева Екатерина?
- Генрих, говорите тише, когда говорите о королеве-матери, - заметила г-жа де Сов.
- O-o! - воскликнул Генрих так свободно и непринужденно, что обманул даже г-жу де Сов. - Когда-то я и впрямь побаивался нашей дорогой матушки и не ладил с нею, но теперь я - муж ее дочери...
- Муж королевы Маргариты! - покраснев от ревности, сказала Шарлотта.
- Лучше говорите тише, - сказал Генрих. - Теперь, когда я - муж ее дочери, мы с королевой-матерью - лучшие друзья. Чего от меня хотели? По-видимому, чтобы я стал католиком. Превосходно: меня коснулась благодать, и предстательством святого Варфоломея я стал католиком. Теперь мы живем одной семьей, как хорошие братья, как добрые христиане.
- А королева Маргарита?
- Королева Маргарита? - переспросил Генрих. - Что ж, она-то и является для всех нас связующим звеном.
- Но вы говорили мне, Генрих, что королева Наваррская на мою к ней преданность ответила великодушием. Если вы сказали мне правду, если королева Маргарита в самом деле относится ко мне великодушно, за что я ей очень признательна, значит, она только звено, которое нетрудно разорвать. И вам не удержаться за него, потому что мнимой близостью с королевой вам никого не провести.
- Однако я держусь за него и езжу на этом коньке уже три месяца. |
|
- У меня есть старинная книга - там есть рассказ об этом, - ответил Рене.
- Хорошо, пройдем в другую комнату, и вы мне дадите эту книгу почитать.
Оба вышли из кельи, и Рене запер за собой дверь.
- Ваше величество, не прикажете ли совершить новые жертвоприношения? - спросил флорентиец.
- Нет, нет, Рене! Я пока вполне убеждена и этими. Подождем, не удастся ли нам добыть голову какого-нибудь осужденного, - тогда в день казни ты сговоришься с палачом.
Рене поклонился в знак согласия, затем, со свечой в руке, подошел к полкам с книгами, встал на стул, взял одну из книг и подал королеве.
Екатерина раскрыла книгу.
- Что это такое? - спросила она. - «Как надлежит вынашивать и питать ловчих птиц, соколов и кречетов, дабы они сделались смелы, сильны и к ловле охочим.
- Ах, простите, я ошибся! Это трактат о соколиной охоте, написанный одним луккским ученым для знаменитого Каструччо Кастракани. Он стоял рядом с той книгой и переплетен в такой же переплет, - я и ошибся. Впрочем, эта книга очень ценная; существуют только три экземпляра во всем мире: один в венецианской библиотеке, другой, купленный вашим предком Лоренцо Медичи, но затем подаренный Пьетро Медичи королю Карлу Восьмому, проезжавшему через Флоренцию, а вот этот - третий.
- Чту его как редкость, - ответила Екатерина, - но он мне не нужен: возьмите его.
Передавая книгу левой рукой, она протянула к Рене правую руку за другой книгой.
На этот раз Рене не ошибся - другая книга была именно той, какая нужна была королеве. Рене слез со стула, полистал книгу и подал Екатерине, открыв на нужной странице.
Екатерина села за стол, Рене поставил перед ней чародейную свечу, и ори свете ее синеватого огонька она вполголоса прочла несколько строк.
- Хорошо, - закрыв книгу, сказала она, - тут все, что мне хотелось знать.
Она поднялась со стула, оставив книгу на столе, но унося в голове мысль, которая только зарождалась и должна была еще созреть.
Рене со свечой в руке почтительно ожидал, когда королева, видимо собиравшаяся уходить, даст ему новые распоряжения или обратится с новыми вопросами.
Екатерина, склонив голову и приложив палец к губам, молча сделала несколько шагов по комнате.
Затем она вдруг остановилась перед Рене и подняла на него свои круглые, устремленные вперед, как у хищной птицы, глаза.
- Признайся, ты сделал для нее какое-то приворотное зелье! - сказала она.
- Для кого? - затрепетав, спросил Рене.
- Для Сов.
- Я? Никогда не делал! - ответил Рене.
- Никогда?
- Клянусь душой, ваше величество.
- А все-таки тут не без колдовства: он безумно влюблен в нее, хотя никогда не отличался постоянством.
- Кто он?
- Он, проклятый Генрих, тот самый, который станет преемником моих трех сыновей и назовется Генрихом Четвертым, а ведь он сын Жанны д'Альбре!
Последние слова Екатерины сопровождались таким вздохом, что Рене вздрогнул, вспомнив о пресловутых перчатках, которые он, по приказанию Екатерины, приготовил для королевы Наваррской.
- Разве он по-прежнему бывает у нее? - спросил Рене.
- По-прежнему.
- А мне казалось, что король Наваррский окончательно вернулся к своей супруге.
- Комедия, Рене, комедия! Не знаю, с какой целью, но все как сговорились меня обманывать! Даже Маргарита, моя родная дочь, и та настроена против меня. Быть может, и она рассчитывает на смерть своих братьев - быть может, надеется стать французской королевой.
- Да, быть может, - сказал Рене, снова уйдя в свою думу и откликаясь, как эхо, на страшное подозрение Екатерины.
- Что ж, посмотрим! - сказала Екатерина и направилась к входной двери, очевидно не считая нужным идти потайной лестницей, будучи уверена, что она здесь одна.
Рене шел впереди, и через несколько секунд оба очутились в лавке парфюмера.
- Ты обещал мне новые кремы для рук и для губ. - сказала королева-мать. - теперь зима, а ты ведь знаешь, как моя кожа чувствительна к холоду.
- Я уже позаботился об этом, ваше величество, и все принесу вам завтра.
- Завтра ты не застанешь меня раньше девяти-десяти часов вечера. Днем я буду в церкви.
- Хорошо, сударыня, я буду в Лувре в десять часов вечера.
- У госпожи де Сов красивые губы и руки, - небрежным тоном заметила Екатерина. - А какой крем она употребляет?
- Для рук?
- Да, для рук.
- Крем на гелиотропе.
- А для губ?
- Для губ она будет теперь употреблять новый опиат моего изобретения; завтра я принесу коробочку вашему величеству, а заодно - и ей.
Екатерина на мгновенье задумалась.
- Она действительно красива, - промолвила королева-мать, словно отвечая самой себе на какую-то тайную мысль, - нет ничего удивительного, что Беарнец влюбился в нее по уши.
- А главное, она предана вашему величеству, по крайней мере, мне так кажется, - сказал Рене. Екатерина усмехнулась и пожала плечами.
- Разве может любящая женщина быть предана кому-нибудь, кроме своего любовника? - сказала она. - А все-таки, Рене, какое-то приворотное зелье ты ей изготовил! - сказала она.
- Клянусь, что нет!
- Ну хорошо, оставим этот разговор. Покажи-ка мне твой новый опиат, от которого ее губки станут еще красивее и свежее.
Рене подошел к полке и указал на шесть одинаковых круглых серебряных коробочек, стоявших в ряд, одна к другой.
- Вот единственное приворотное зелье, какое она у меня просила, - сказал Рене. - И как вы, ваше величество, совершенно верно изволили заметить, этот крем я изготовил специально для госпожи де Сов, так как ее губы настолько чувствительны и нежны, что трескаются и от солнца и от ветра.
Екатерина раскрыла одну из коробочек с помадой карминного цвета удивительно красивого оттенка.
- Рене, дай мне крем для рук; я возьму его с собой. Рене взял свечу и пошел за кремом для королевы в другое отделение лавки. По дороге он быстро обернулся, и ему показалось, что Екатерина стремительным движением руки схватила одну коробочку и спрятала ее под своей длинной накидкой. Но Рене давно привык к таким кражам королевы-матери, а потому не допустил неловкости и не подал виду, что заметил это. Он достал требуемый крем, запакованный в бумажный мешочек с лилиями.
- Вот он, ваше величество, - сказал он.
- Спасибо, Рене! - ответила она и, помолчав с минуту, добавила:
- Не носи этого опиата госпоже де Сов раньше, чем через неделю или десять дней; я хочу попробовать его первая. |
|
Глава 2
ЧЕРНЫЕ КУРЫ
Обе пары исчезли как раз вовремя. Екатерина вставила ключ в замочную скважину второй двери, когда герцогиня Неверская и Коконнас сбегали по наружной лестнице, так что, войдя в комнату, она услышала, как заскрипели ступеньки под ногами беглецов.
Она пытливо осмотрела комнату и подозрительно взглянула на склонившегося перед ней Рене.
- Кто здесь был? - спросила она.
- Влюбленные, вполне довольные моим уверением, что они любят друг друга.
- Бог с ними, - пожав плечами, сказала Екатерина - Здесь больше никого нет?
- Никого, кроме вашего величества и меня.
- Вы сделали то, что я вам сказала?
- Это насчет черных кур?
- Да.
- Они здесь, ваше величество.
- Ах, если б вы были еврей! - пробормотала Екатерина.
- Я - еврей? Почему?
- Тогда вы могли бы прочесть мудрые книги, написанные евреями о жертвоприношениях Я велела перевести для себя одну из них и узнала, что евреи искали предсказаний не в сердце и не в печени, как римляне, а в строении мозга и в форме букв, начертанных на нем всемогущей рукой судьбы.
- Верно, ваше величество! Я слышал об этом от одного моего друга, старого раввина.
- Бывают буквы, - продолжала Екатерина, - начертанные так, что открывают весь пророческий путь, но халдейские мудрецы советуют...
- Советуют.., что? - спросил Рене, понимая, что Екатерина не решается продолжать.
- Советуют делать опыты на человеческом мозге, как более развитом и более чувствительном к воле вопрошающего.
- Увы, ваше величество, вы хорошо знаете, что это невозможно, - сказал Рене.
- Во всяком случае, трудно, - заметила Екатерина. - Ах, Рене, если б мы об этом знали в день святого Варфоломея!.. Как это было просто!. При первой казни... Я подумаю об этом. Ну, а пока будем действовать в пределах возможного. Комната для жертвоприношений готова?
- Да, ваше величество.
- Пойдем туда.
Рене зажег свечу; судя по запаху, то сильному и тонкому, то удушливому и противному, в состав свечи входило несколько веществ Освещая путь Екатерине, парфюмер первым вошел в келью.
Екатерина сама выбрала нож синеватой стали, а Рене подошел к углу и взял одну из кур, вращавших своими золотистыми глазами.
- Какие опыты мы будем делать?
- У одной мы исследуем печень, у другой мозг Если оба опыта дадут один и тот же результат, значит, все верно, особенно, если эти результаты совпадут с полученными раньше.
- С чего мы начнем?
- С опыта над печенью.
- Хорошо, - сказал Рене.
Он привязал курицу к жертвеннику за два вделанных по его краям кольца, положил курицу на спину и закрепил так, что птица могла только трепыхаться, не двигаясь с места.
Екатерина одним ударом ножа рассекла ей грудь. Курица прокудахтала три раза, некоторое время потрепыхалась и околела.
- Опять три раза! - прошептала Екатерина. - Предзнаменование трех смертей.
Затем она вскрыла трупик курицы.
- И печень сместилась влево, - продолжала она, - как всегда, влево.., три смерти и конец династии. Знаешь. Рене, это ужасно!
- Ваше величество, надо еще посмотреть, совпадут ли эти предсказания с предсказаниями второй жертвы.
Рене отвязал курицу и, бросив ее в угол, пошел за второй жертвой, но она, видя судьбу своей подруги, попыталась спастись и начала бегать по келье, а когда Рене загнал ее наконец в угол, взлетела у него над головой, и ветер, поднявшийся от взмахов ее крыльев, загасил чародейную свечу в руке Екатерины.
- Вот видите, Рене, - сказала королева, - так угаснет и наш род. Смерть дунет на него, и он исчезнет с лица земли... Три сына! Ведь три сына! - грустно прошептала она.
Рене взял у нее погасшую свечу и пошел зажечь ее в соседнюю комнату.
Вернувшись, он увидел, что курица спрятала голову в воронку.
- На этот раз криков не будет, - сказала Екатерина, - я сразу отрублю ей голову.
В самом деле, как только Рене привязал курицу, Екатерина исполнила свое обещание и отрубила голову одним ударом. Но в предсмертной судороге куриный клюв три раза раскрылся и закрылся.
- Видишь! - сказала Екатерина в ужасе. - Вместо трех криков - три вздоха. Три, все время три! Умрут все трое. Все эти души, отлетая, считают до трех и кричат троекратно. Теперь посмотрим, что покажет голова.
Екатерина срезала побледневший гребешок на голове птицы, осторожно вскрыла череп, разделила его так, чтобы ясно были видны мозговые полушария, и стала выискивать в кровавых извилинах мозговой пульпы что-нибудь похожее на буквы.
- Все то же! - вскрикнула она и всплеснула руками. - Все то же! И на этот раз предсказание яснее, чем когда бы то ни было! Посмотри!
Рене подошел.
- Что это за буква? - спросила Екатерина, указывая на сочетание линий в одном месте.
- Г, - ответил флорентиец.
- Сколько их? Рене пересчитал.
- Четыре! - сказал он.
- Вот, вот! Все так!.. Я понимаю - Генрих Четвертый! О, я проклята в своем потомстве! - отшвырнув нож, простонала она.
Страшна была фигура этой женщины, сжимавшей окровавленные руки, бледной как смерть, освещенной зловещим светом.
- Он будет царствовать, будет царствовать! - сказала она со вздохом отчаяния.
- Он будет царствовать. - повторил Рене, погруженный в глубокую задумчивость.
Однако мрачное выражение быстро исчезло с лица Екатерины при свете какой-то новой мысли, видимо, вспыхнувшей в ее мозгу.
- Рене, - сказала она, не оборачиваясь, не поднимая головы, опущенной на грудь, и протягивая руку к флорентийцу, - была ведь какая-то ужасная история, когда один перуджинский врач отравил губной помадой и свою дочь, и ее любовника - обоих вместе!
- Была, сударыня.
- А кто был ее любовником? - все время думая о чем-то, спросила Екатерина.
- Король Владислав:
- Ах да, верно! - прошептала Екатерина. - А вы не знаете подробностей этой истории? |
|
Ла Моль повиновался.
В то же мгновение послышался стук отворяемой двери во второй половине комнаты и чьи-то легкие шаги. Любопытный и ни во что не веровавший Коконнас, опасаясь, что Рене опять сделает ему замечание, как тогда, когда он собирался отворить дверь в келью, вынул кинжал, проткнул толстый ковер, разделявший комнату, приложил глаз к дырке и вскрикнул от изумления. А в ответ ему вскрикнули две женщины.
- Что там такое? - спросил Ла Моль и едва не уронил фигурку, но Рене подхватил ее.
- А то, - ответил Коконнас, - что там герцогиня Неверская и королева Маргарита.
- Ну что, маловер? - с суровой улыбкой сказал Рене. - Вы и теперь будете сомневаться в силе взаимочувствия?
Увидав свою королеву, Ла Моль застыл на месте. На одно мгновение закружилась голова и у Коконнаса, когда он узнал герцогиню Неверскую. Ла Моль вообразил, что Маргарита только призрак, вызванный чарами Рене, Коконнас же, видевший, как в приоткрытую дверь вошли очаровательные призраки, сразу нашел объяснение чуда в области обычного и материального.
Пока Ла Моль крестился и дышал так, словно ворочал каменные глыбы, Коконнас предавался философским размышлениям и отгонял злого духа кропилом, именуемым неверием; в щель задернутого занавеса он видел и изумление герцогини Неверской, и чуть язвительную улыбку Маргариты и решил, что это момент решающий; сообразив, что от лица своего друга можно сказать то, чего нельзя сказать от своего лица, Коконнас подошел не к герцогине Неверской, а прямо к Маргарите и, став на одно колено, подобно царю Артаксерксу в ярмарочных представлениях, произнес довольно громким голосом, к которому примешивались хрипы от раны в легком:
- Сударыня! Сию минуту мэтр Рене, по просьбе моего друга графа де Ла Моля, вызвал вашу тень; и вот, к моему великому изумлению, тень ваша появилась, но не одна, а в сопровождении телесной оболочки, столь для меня драгоценной, что я хочу представить ее моему другу. Тень ее величества королевы Наваррской, соблаговолите приказать телесной оболочке вашей спутницы выйти из-за занавеса!
Маргарита рассмеялась и сделала Анриетте знак, чтобы та подошла к ним.
- Ла Моль, друг мой, - сказал Коконнас, - поговори с герцогиней и будь красноречив, как Демосфен, как Цицерон, как канцлер Л'Опиталь, и прими во внимание, что речь идет о моей жизни и смерти и что, стало быть, ты должен убедить телесную оболочку герцогини Неверской, что я самый преданный, самый покорный, самый верный ее слуга.
- Но... - пролепетал Ла Моль.
- Делай, что тебе говорят! А вы, мэтр Репе, позаботьтесь, чтобы нам никто не помешал, - распорядился Коконнас.
Рене спустился вниз.
- Черт побери! Вы остроумный человек, сударь. - заметила Маргарита. - Я слушаю вас. Послушаем, что вы мне скажете.
- Сударыня, я хочу сказать, что тень моего друга, - а он лишь тень, доказательством чему служит его полная неспособность вымолвить хоть одно словечко, - так вот, тень моего друга умоляет меня воспользоваться способностью телесных оболочек говорить вразумительно, чтобы сказать вам следующее: прекрасная тень, вышеупомянутый бестелесный дворянин утратил от ваших суровых взоров не только тело, но и дух. Если бы передо мной стояли вы собственной персоной, я скорее попросил бы мэтра Рене засунуть меня в какую-нибудь дыру, полную горячей серы, чем разговаривать так вольно с дочерью короля Генриха Второго, сестрой короля Карла Девятого и супругой короля Наваррского. Но тени чужды земной гордыне и не сердятся, когда их любят. Поэтому, сударыня, умолите ваше тело хоть сколько-нибудь полюбить душу несчастного Ла Моля, душу, страдающую от небывалых мук; душу, сначала потерпевшую от друга, который трижды вонзал в се нутро несколько дюймов стали; душу, сожженную огнем ваших глаз - огнем, в тысячу раз более жгучим, чем адский пламень. Сжальтесь над этой бедной душой, немного полюбите то, что некогда было красавцем Ла Молем, и, если вы утратили дар слова, ответьте хоть улыбкой, хоть жестом. Душа моего друга очень умная, она поймет все. Итак, начинайте! В противном случае я проткну мэтра Рене шпагой за то, что, вызвав столь своевременно вашу тень, он вместе с тем воспользовался своею властью над тенями и внушил ей, чтобы она вела себя отнюдь не так, как подобает столь любезной тени, какую, на мой взгляд, вы представляете собой.
Когда пьемонтец закончил свою речь и встал перед Маргаритой в позу Энея, спускающегося в преисподнюю, она не смогла удержаться от гомерического хохота и молча, как и подобает в таких случаях королевской тени, протянула ему руку.
Коконнас бережно взял ее руку и позвал Ла Моля.
- Тень моего друга, приди ко мне, не медля! - воскликнул пьемонтец.
Ла Моль, растерянный и трепещущий, повиновался.
- Вот и отлично, - сказал Коконнас, беря его за затылок. - Теперь нагните тень вашего красивого смуглого липа к этой тени белоснежной ручки королевы.
Сопровождая слова действием, Коконнас нагнул голову Ла Моля к изящной ручке Маргариты и с минуту удерживал их обоих в этом положении, хотя белая ручка и не пыталась уклониться от нежного прикосновения губ.
Маргарита все время улыбалась, зато не улыбалась герцогиня Неверская, все еще взволнованная неожиданным появлением молодых людей. Она испытывала болезненное чувство все нараставшей ревности: ей казалось, что Коконнас не должен был до такой степени пренебрегать своими интересами ради интересов чужих.
Ла Моль увидел ее нахмуренные брови, заметил недобрые огоньки в глазах и, несмотря на свою страсть, призывавшую отдаться упоительному волнению его души, он понял, какая опасность грозит его другу, и сообразил, что надо сделать для его спасения.
Встав с колен и оставив руку Маргариты в руке Коконнаса, Ла Моль подошел к герцогине Неверской, взял ее за руку и преклонил колено.
- Самая прекрасная, самая обаятельная из женщин! - заговорил он. - Я имею в виду живых женщин, а не тени, - с улыбкой взглянул он на Маргариту, - разрешите душе, освобожденной от ее грубой телесной оболочки, загладить рассеянность некоего тела, всецело проникнутого земной Дружбой. Перед вами господин де Коконнас - это всего-навсего человек: крепкий, смелый, это тело, может быть, и красивое, однако бренное, как и всякое живое тело - omnis саго fenum. Хотя этот дворянин с утра до вечера говорит мне о вас, сопровождая свои речи самыми горячими мольбами, хотя вы сами видели, как он наносит невиданные во Франции удары, этот силач, столь красноречивый в присутствии тени, не обладает достаточной смелостью, чтобы заговорить с живой женщиной. Вот почему, сам обратившись к тени королевы, он поручил мне говорить с вашей прекрасной телесной оболочкой и сообщить вам, что свое сердце и свою душу он кладет к вашим ногам; что он просит ваши божественные глаза взглянуть на него с чувством сострадания, ваши горячие розовые пальчики - поманить его к себе, ваш звонкий музыкальный голос - сказать ему слова, которые забыть невозможно: если же сердце ваше не смягчится, он умоляет меня пустить в ход мою шпагу - не тень ее, тень у шпаги бывает лишь при солнце, а настоящий клинок, - и еще раз пронзить его тело, ибо он не сможет жить, если вы не позволите ему жить только ради вас.
Насколько речь Коконнаса была полна воодушевления и шутливости, настолько мольба Ла Моля была проникнута чувствительностью, пленительной силой и нежною покорностью.
Анриетта, внимательно слушавшая Ла Моля, оторвала глаза от него и устремила взгляд на Коконнаса, желая убедиться, соответствует ли выражение его лица любовным речам его друга. По-видимому, она была вполне удовлетворена; раскрасневшаяся, еле переводя дыхание, с улыбкой открывая два ряда жемчугов, оправленных в кораллы, она спросила:
- Это правда?
- Черт побери! - воскликнул Коконнас, завороженный ее взглядом и сгорая в том же огне, что и она. - Правда! О да, да, сударыня, истинная правда! Клянусь вашей жизнью! Клянусь моей смертью!
- Тогда подойдите! - сказала Анриетта и протянула ему руку, отдаваясь чувству, которое сквозило в томном выражении ее глаз.
Коконнас подкинул вверх свой бархатный берет и одним прыжком очутился рядом с герцогиней, а Ла Моль, повинуясь жесту Маргариты, призывавшей его к себе, обменялся дамой со своим другом, как в кадрили любви.
В эту минуту у двери в глубине комнаты появился Рене.
- Тише!.. - произнес он таким тоном, что сразу потушил все пламенные чувства. - Тише!
В толще стены послышался лязг ключа в замочной скважине и скрип двери, повернувшейся на петлях.
- Мне кажется, однако, - гордо заявила Маргарита, - что, когда здесь мы, никто не имеет права сюда войти.
- Даже королева-мать? - спросил ее на ухо Рене. Маргарита мгновенно устремилась к выходу, увлекая за собой Ла Моля; Анриетта и Коконнас, обняв друг друга за талию, бросились за ними, и четверо влюбленных улетели, как улетают от подозрительного шума прелестные птички, только что щебетавшие на цветущей ветке. |
|