В категории материалов: 263
Показано материалов: 206-210 |
Страницы: « 1 2 ... 40 41 42 43 44 ... 52 53 » |
|
Но как ни трогательно было красноречие внука Генриха IV, оно не тро-
нуло эти каменные сердца. Никто из сторожей и не шелохнулся. Тогда Бофор
обозвал их болванами и сделал их всех своими смертельными врагами.
Всякий раз, когда Шавиньи приходил к герцогу, - а он являлся к нему
раза два-три в неделю, - тот не упускал случая постращать его.
- Что сделаете вы, - говорил он, - если в один прекрасный день сюда
явится армия закованных в железо и вооруженных мушкетами парижан, чтобы
освободить меня?
- Ваше высочество, - отвечал с низким поклоном Шавиньи, - у меня на
валу двадцать пушек, а в казематах тридцать тысяч зарядов. Я постараюсь
стрелять как можно лучше.
- А когда вы выпустите все свои заряды, они всетаки возьмут крепость,
и мне придется разрешить им повесить вас, что мне, конечно, будет крайне
прискорбно.
И герцог, в свою очередь, отвешивал самый изысканный поклон.
- А я, вате высочество, - возражал Шавиньи, - как только первый из
этих бездельников взберется на вал или ступит в подземный ход, буду при-
нужден, к моему величайшему сожалению, собственноручно убить вас, так
как вы поручены моему особому надзору и я обязан сохранить вас живого
или мертвого.
Тут он снова кланялся его светлости.
- Да, - продолжал герцог. - Но так как эти молодцы, собираясь идти
сюда, предварительно, конечно, вздернут на виселицу Джулио Мазарини, то
вы не посмеете ко мне прикоснуться и оставите меня в живых из страха,
как бы парижане не привязали вас за руки и за ноги к четверке лошадей и
не разорвали на части, что будет, пожалуй, еще похуже виселицы.
Такие кисло-сладкие шуточки продолжались минут десять, четверть часа,
самое большее двадцать минут. Но заканчивался разговор всегда одинаково.
- Эй, Ла Раме! - кричал Шавиньи, обернувшись к двери.
Ла Раме входил.
- Поручаю вашему особому вниманию герцога де Бофора, Ла Раме, - гово-
рил Шавиньи. - Обращайтесь с ним со всем уважением, приличествующим его
имени и высокому сапу, и потому ни на минуту не теряйте его из виду.
И он удалялся с ироническим поклоном, приводившим герцога в страшную
ярость.
Таким образом, Ла Раме сделался непременным собеседником герцога, его
бессменным стражем, его тенью. Но надо сказать, что общество Ла Раме,
разбитного малого, веселого собеседника и собутыльника, прекрасного иг-
рока в мяч и, в сущности, славного парня, имевшего, с точки зрения г-на
де Бофора, только один серьезный недостаток - неподкупность, вовсе не
стесняло герцога и даже служило ему развлечением.
К несчастью, сам Ла Раме относился к этому иначе. Хоть он и ценил
честь сидеть взаперти с таким важным узником, но удовольствие иметь сво-
им приятелем внука Генриха IV все-таки не могло заменить ему удо-
вольствие навещать от времени до времени свою семью.
Можно быть прекрасным слугой короля и в то же время хорошим мужем и
отцом. А Ла Раме горячо любил свою жену и детей, которых видал только с
крепостных стен, когда они, желая доставить ему утешение как отцу и суп-
ругу, прохаживались по ту сторону рва. Этого, конечно, было слишком ма-
ло, и Ла Раме чувствовал, что его жизнерадостности (которую он привык
считать причиной своего прекрасного здоровья, не задумываясь над тем,
что она скорее являлась его следствием) хватит ненадолго при таком обра-
зе жизни. Когда же отношения между герцогом и Шавиньи обострились до то-
го, что они совсем перестали видаться, Ла Раме пришел в отчаяние: теперь
вся ответственность за Бофора легла на него одного. А так как ему, как
мы говорили, хотелось иметь хоть изредка свободный денек, то он с вос-
торгом отнесся к предложению своего приятеля, управителя маршала Граммо-
на, порекомендовать ему помощника. Шавиньи, к которому Ла Раме обратился
за разрешением, сказал, что охотно даст его, если, разумеется, кандидат
окажется подходящим.
Мы считаем излишним описывать читателям наружность и характер Гримо.
Если, как мы надеемся, они не забыли первой части нашей истории, у них,
наверное, сохранилось довольно ясное представление об этом достойном че-
ловеке, который изменился только тем, что постарел на двадцать лет и
благодаря этому стал еще угрюмее и молчаливее. Хотя Атос, с тех пор как
в нем совершилась перемена, и позволил Гримо говорить, но тот, объясняв-
шийся знаками в течение десяти или пятнадцати лет, так привык к молча-
нию, что эта привычка стала его второй натурой.
XX
ГРИМО ПОСТУПАЕТ НА СЛУЖБУ
Итак, обладающий столь благоприятной внешностью Гримо явился в Вен-
сенскую крепость. Шавиньи мнил себя непогрешимым в уменье распознавать
людей, и это могло, пожалуй, служить доказательством, что он действи-
тельно был сыном Ришелье, который тоже считал себя знатоком в этих де-
лах. Он внимательно осмотрел просителя и пришел к заключению, что срос-
шиеся брови, тонкие губы, крючковатый нос и выдающиеся скулы Гримо сви-
детельствуют как нельзя больше в его пользу. Расспрашивая его, Шавиньи
произнес двенадцать слов; Гримо отвечал всего четырьмя.
- Вот разумный малый, я это сразу заметил, - сказал Шавиньи. - Сту-
пайте теперь к господину Ла Раме в постарайтесь заслужить его одобрение.
Можете сказать ему, что я нахожу вас подходящим во всех отношениях.
Гримо повернулся на каблуках и отправился к Ла Раме, чтобы подверг-
нуться более строгому осмотру. Понравиться Ла Раме было гораздо трудней.
Как Шавиньи всецело полагался на Ла Раме, так и последнему хотелось най-
ти человека, на которого мог бы положиться он сам.
Но Гримо обладал как раз всеми качествами, которыми можно прельстить
тюремного надзирателя, выбирающего себе помощника. И в конце концов,
после множества вопросов, на которые было дано вчетверо меньше ответов,
Ла Раме, восхищенный такой умеренностью в словах, весело потер себе руки
и принял Гримо на службу.
- Предписания? - спросил Гримо.
- Вот: никогда не оставлять заключенного одного, отбирать у него все
колющее или режущее, не позволять ему подавать знаки посторонним лицам
или слишком долго разговаривать со сторожами.
- Все? - спросил Гримо.
- Пока все, - ответил Ла Раме. - Изменятся обстоятельства, изменятся
и предписания.
- Хорошо, - сказал Гримо. |
|
- Тогда, быть может, министр финансов Эмерп, подаривший своему сыну,
господину Торе, к свадьбе ренту в триста тысяч ливров и дом, по сравне-
нию с которым Тюнльри - шалаш, а Лувр - лачуга?
Собака отрицательно мотнула головой.
- Значит, не он, - продолжал герцог. - Ну, поищем еще. Уж не светлей-
ший ли это негодяй Мазарини ди Пишина, скажи-ка!
Писташ с десяток раз поднял и опустил голову, что должно было озна-
чать "да".
- Вы видите, господа, - сказал герцог, обращаясь к присутствующим,
которые на этот раз не осмелились усмехнуться даже криво, - вы видите,
что величайшим вором на свете оказался светлейший негодяй Мазарини ди
Пишипа. Так, по крайней мере, уверяет Писташ.
Представление продолжалось.
- Вы, конечно, знаете, господа, - продолжал де Бофор, пользуясь гро-
бовым молчанием, чтобы объявить программу третьего отделения, - что гер-
цог де Гиз выучил всех парижских собак прыгать через палку в честь гос-
пожи де Понс, которую провозгласил первой красавицей в мире. Так вот,
господа, это пустяки, потому что собаки не умели делать разделения (г-н
де Бофор хотел сказать "различия") между той, ради кого надо прыгать, и
той, ради кого не надо. Писташ сейчас докажет господину коменданту, рав-
но как и всем вам, господа, что он стоит несравненно выше своих соб-
ратьев. Одолжите мне, пожалуйста, вашу тросточку, господин де Шавиньи.
Шавиньи подал трость г-ну де Бофору.
Бофор сказал, держа трость горизонтально на фут от земли:
- Писташ, друг мой, будьте добры прыгнуть в честь госпожи де Монба-
зон.
Все рассмеялись: было известно, что перед своим заключением герцог де
Бофор открыто состоял любовником госпожи де Монбазон.
Писташ без всяких затруднений весело перескочил через палку.
- Но Писташ, как мне кажется, делает то же самое, что и его собратья,
прыгавшие в честь госпожи де Понс, - заметил Шавиньи.
- Погодите, - сказал де Бофор. - Писташ, друг мой, прыгните в честь
королевы!
И он поднял трость дюймов на шесть выше.
Собака почтительно перескочила через нее.
- Писташ, друг мой, - сказал герцог, поднимая трость еще на шесть
дюймов, - прыгните в честь короля!
Собака разбежалась и, несмотря на то что трость была довольно высоко
от полу, легко перепрыгнула через нее.
- Теперь внимание, господа! - продолжал герцог, опуская трость чуть
не до самого пола. - Писташ, друг мой, прыгните в честь светлейшего не-
годяя Мазарини ди Пишина.
Собака повернулась задом к трости.
- Что это значит? - сказал герцог, обходя собаку и снова подставляя
ей тросточку. - Прыгайте же, господин Писташ!
Но собака снова сделала полуоборот и стала задом к трости.
Герцог проделал тот же маневр и повторил свое приказание. Но на этот
раз Писташ вышел из терпения. Он яростно бросился на трость, вырвал ее
из рук герцога и перегрыз пополам.
Бофор взял из его пасти обломки и с самым серьезным видом подал их
г-ну де Шавиньи, рассыпаясь в извинениях и говоря, что представление
окончено, но что месяца через три, если ему угодно будет посетить предс-
тавление, Писташ выучится новым штукам.
Через три дня собаку отравили.
Искали виновного, но, конечно, так и не нашли.
Бофор велел воздвигнуть на могиле собаки памятник с надписью:
"ЗДЕСЬ ЛЕЖИТ ПИСТАШ, САМАЯ УМНАЯ ИЗ ВСЕХ СОБАК НА СВЕТЕ".
Против такой хвалы возразить было нечего, и Шавиньи не протестовал.
Тогда герцог стал говорить во всеуслышанье, что на его собаке прове-
ряли яд, приготовленный для него самого; и однажды, после обеда, кинулся
в постель, крича, что у него колики и что Мазарини велел его отравить.
Узнав об этой новой проделке Бофора, кардинал страшно перепугался.
Венсенская крепость считалась очень нездоровым местом: г-жа де Рамбулье
сказала както, что камера, в которой умерли Пюилоранс, маршал Орнано и
великий приор Вандомский, ценится на вес мышьяка, и эти слова повторя-
лись на все лады. А потому Мазарини распорядился, чтобы кушанья и вино,
которые подавались заключенному, предварительно пробовались при нем. Вот
тогда-то и приставили к герцогу офицера Ла Раме в качестве дегустатора.
Комендант, однако, не простил герцогу его дерзостей, за которые уже
поплатился ни в чем не повинный Писташ. Шавиньи был любимцем покойного
кардинала; уверяли даже, что он его сын, а потому притеснять умел на
славу. Он начал мстить Бофору и прежде всею велел заменить его серебря-
ные вилки деревянными, а стальные ножи - серебряными. Бофор выказал ему
свое неудовольствие. Шавиньи велел ему передать, что так как кардинал на
днях сообщил г-же де Вандом, что ее сын заключен в замок пожизненно, то
он, Шавиньи, боится, как бы герцог, узнав эту горестную новость, не
вздумал посягнуть на свою жизнь. Недели через две после этого Бофор уви-
дел, что дорога к тому месту, где он играл в мяч, усажена двумя рядами
веток, толщиной в мизинец. Когда он спросил, для чего их насадили, ему
ответили, что здесь когда-нибудь разрастутся для него тенистые деревья.
Наконец, раз утром к Бофору пришел садовник и, как бы желая обрадовать
его, объявил, что посадил для пего спаржу. Спаржа, как известно, вырас-
тает даже теперь через четыре года, а в те времена, когда садоводство
было менее совершенным, на это требовалось пять лет. Такая любезность
привела герцога в ярость.
Он пришел к заключению, что для него наступила пора' прибегнуть к од-
ному из своих сорока способов бегства из тюрьмы, и выбрал для начала са-
мый простой из них - подкуп Ла Раме. Но Ла Раме, заплативший за свой
офицерский чин полторы тысячи экю, очень дорожил им. А потому, вместо
того чтобы помочь заключенному, он кинулся с докладом к Шавиньи, и тот
немедленно распорядился удвоить число часовых, утроить посты и поместить
восемь сторожей в комнате Бофора. С этих пор герцог ходил со свитой, как
театральный король на сцене: четыре человека впереди и четыре позади, не
считая замыкающих.
Вначале Бофор смеялся над этой строгостью: она забавляла его. "Это
преуморительно, - говорил он, - это меня разнообразит (г-н де Бофор хо-
тел сказать: "меня развлекает", но, как мы уже знаем, он говорил не
всегда то, что хотел сказать). К тому же, - добавлял он, - когда мне
наскучат все эти почести и я захочу избавиться от них, то пущу в ход
один из оставшихся тридцати девяти способов".
Но скоро это развлечение стало для него мукой. Из бахвальства он вы-
держивал характер с полгода; но в конце концов, постоянно видя возле се-
бя восемь человек, которые садились, когда он садился, вставали, когда
он вставал, останавливались, когда он останавливался, герцог начал хму-
риться и считать дни.
Это новое стеснение еще усилило ненависть герцога к Мазарини. Он
проклинал его с утра до ночи и твердил, что обрежет ему уши. Положи-
тельно, страшно было слушать его. И Мазарини, которому доносили обо
всем, происходившем в Венсене, невольно поглубже натягивал свою карди-
нальскую шапку.
Раз герцог собрал всех сторожей и, несмотря на свое неуменье выра-
жаться толково и связно (неуменье, вошедшее даже в поговорку), обратился
к ним с речью, которая, сказать правду, была приготовлена заранее.
- Господа! - сказал он. - Неужели вы потерпите, чтобы оскорбляли и
подвергали низостям (он хотел сказать: "унижениям") внука доброго короля
Генриха Четвертого? Черт р-раздери, как говаривал мой дед. Знаете ли вы,
что я почти царствовал в Париже? Под моей охраной находились в течение
целого дня король и герцог Орлеанский. Королева в те времена была очень
милостива ко мне и называла меня честнейшим человеком в государстве. Те-
перь, господа, выпустите меня на свободу. Я пойду в Лувр, сверну шею Ма-
зарини, а вас сделаю своими гвардейцами, произведу всех в офицеры и наз-
начу хорошее жалованье. Черт р-раздери! Вперед, марш! |
|
Эти долгие годы, в течение которых мог бы одуматься всякий другой че-
ловек, нисколько не повлияли на Бофора. В самом деле, всякий другой со-
образил бы, что если бы он не упорствовал в своем намерении тягаться с
кардиналом, пренебрегать принцами и действовать в одиночку, без помощни-
ков, за исключением - по выражению кардинала де Реца - нескольких мелан-
холиков, похожих на пустых мечтателей, то уж давно сумел бы либо выйти
на свободу, либо приобрести сторонников. Но ничего подобного не приходи-
ло в голову герцогу Бофору. Долгое заключение только еще больше озлобило
его против Мазарини, который получал о нем ежедневно не слишком приятные
для себя известия.
Потерпев неудачу в стихотворстве, Бофор обратился к живописи и нари-
совал углем на стене портрет кардинала. Но так как его художественный
талант был весьма невелик и не позволял ему достигнуть большого
сходства, то он, во избежание всяких сомнений относительно оригинала,
подписал внизу: "Ritratto dell'illustrissimo facchino Mazarini" [11].
Когда г-ну де Шавиньи доложили об этом, он явился с визитом к герцогу
и попросил его выбрать себе какоенибудь другое занятие или, по крайней
мере, рисовать портреты, не делая под ними подписей. На другой же день
все стены в комнате были испещрены и подписями и портретами. Герцог Бо-
фор, как, впрочем, и все заключенные, был похож на ребенка, которого
всегда тянет к тому, что ему запрещают.
Господину де Шавиньи доложили о приросте профилей. Недостаточно дове-
ряя своему умению и не пытаясь рисовать лицо анфас, Бофор не поскупился
на профили и превратил свою комнату в настоящую портретную галерею. На
этот раз комендант промолчал; но однажды, когда герцог играл во дворе в
мяч, он велел стереть все рисунки и заново побелить стены.
Бофор благодарил Шавиньи за внимательность, с какой тот позаботился
приготовить ему побольше места для рисования. На этот раз он разделил
комнату на несколько частей и каждую из них посвятил какому-нибудь эпи-
зоду из жизни Мазарини.
Первая картина должна была изображать светлейшего негодяя Мазарини
под градом палочных ударов кардинала Бентиволио, у которого он был лаке-
ем.
Вторая - светлейшего негодяя Мазарини, играющего роль Игнатия Лойолы
в трагедии того же имени.
Третья - светлейшего негодяя Мазарини, крадущего портфель первого ми-
нистра у Шавиньи, который воображал, что уже держит его в своих руках.
Наконец, четвертая - светлейшего негодяя Мазарини, отказывающегося
выдать чистые простыни камердинеру Людовика XIV Ла Порту, потому что
французскому королю достаточно менять простыни раз в три месяца.
Эти картины были задуманы слишком широко, совсем не по скромному та-
ланту художника. А потому он пока ограничился только тем, что наметил
рамки и сделал подписи.
По для того чтобы вызвать раздражение со стороны г-на де Шавиньи,
достаточно было и одних рамок с подписями. Он велел предупредить заклю-
ченного, что если тот не откажется от мысли рисовать задуманные им кар-
тины, то он отнимет у него всякую возможность работать над ними. Бофор
ответил, что, не имея средств стяжать себе военную славу, он хочет прос-
лавиться как художник. За невозможностью сделаться Баярдом или Три-
бульцием он желает стать вторым Рафаэлем или Микеланджело.
Но в один прекрасный день, когда г-н де Бофор гулял в тюремном дворе,
из его комнаты были вынесены дрова, и не только дрова, но и угли, и не
только угли, но даже зола, так что, вернувшись, он не нашел решительно
ничего, что могло бы заменить ему карандаш.
Герцог ругался, проклинал, бушевал, кричал, что его хотят уморить хо-
лодом и сыростью, как уморили Пюилоранса, маршала Орнано и великого при-
ора Вандомского. Па это Шавиньи ответил, что герцогу стоит только дать
слово бросить живопись или, по крайней мере, обещать не рисовать истори-
ческих картин, и ему сию же минуту принесут дрова и все необходимое для
топки. Но герцог не пожелал дать этого слова и провел остаток зимы в не-
топленой комнате.
Больше того, однажды, когда Бофор отправился на прогулку, все его
надписи соскоблили, и комната стала белой и чистой, а от фресок не оста-
лось и следа.
Тогда герцог купил у одного из сторожей собаку по имени Писташ. Так
как заключенным не запрещалось иметь собак, то Шавиньи разрешил, чтобы
собака перешла во владение другого хозяина. Герцог по целым часам сидел
с ней взаперти. Подозревали, что он занимается ее обучением, но никто не
знал, чему он ее учит. Наконец, когда собака была достаточно выдрессиро-
вана, г-н де Бофор пригласил г-на де Шавиньи и других должностных лиц
Венсена на представление, которое намеревался дать в своей комнате.
Приглашенные явились. Комната была ярко освещена; герцог зажег Все све-
чи, какие только ему удалось раздобыть. Спектакль начался.
Заключенный выломил из стены кусок штукатурки и провел им по полу
длинную черту, которая должна была изображать веревку. Писташ, по перво-
му слову хозяина, встал около черты, поднялся на задние лапы и, держа в
передних камышинку, пошел по черте, кривляясь, как настоящий канатный
плясун. Пройдя раза два-три взад и вперед, он отдал палку герцогу и про-
делал то же самое без балансира.
Умную собаку наградили рукоплесканиями.
Представление состояло из трех отделений. Первое кончилось, началось
второе.
Теперь Писташ должен был ответить на вопрос: который час?
Шавиньи показал ему свои часы. Было половина седьмого. Писташ шесть
раз поднял и опустил лапу, затем в седьмой раз поднял ее и удержал на
весу. Ответить яснее было невозможно: и солнечные часы не могли бы пока-
зать время точнее. У них к тому же, как всем известно, есть один большой
недостаток: по ним ничего но узнаешь, когда не светит солнце.
Затем Писташ должен был объявить всему обществу, кто лучший тюремщик
во Франции.
Собака обошла три раза всех присутствующих и почтительнейше улеглась
у ног Шавиньи.
Тот сделал вид, что находит шутку прелестной, и посмеялся сквозь зу-
бы, а кончив смеяться, закусил губы и нахмурил брови.
Наконец, герцог задал Пнсташу очень мудреный вопрос: кто величайший
вор на свете?
Писташ обошел комнату и, не останавливаясь ни перед кем из при-
сутствующих, подбежал к двери и с жалобным воем стал в нее царапаться.
- Видите, господа, - сказал герцог. - Это изумительное животное, не
найдя здесь того, о ком я его спрашиваю, хочет выйти из комнаты. Но
будьте покойны, вы все-таки получите ответ. Писташ, друг мой, - продол-
жал герцог, - подойдите ко мне.
Собака повиновалась.
- Так кто же величайший вор на свете? Уж не королевский ли секретарь
Ле Камю, который явился в Париж с двадцатью ливрами, а теперь имеет де-
сять миллионов?
Собака отрицательно мотнула головой. |
|
"Гм, ты не так глуп, как я думал", - пробормотал про себя Мазарини.
- К тому же не забывайте, монсеньер, что комендант Венсенского замка
- господин де Шавиньи, - продолжал Ла Раме, - а он не принадлежит к
друзьям герцога де Бофора.
- Да, но господин де Шавиньи иногда отлучается.
- Когда он отлучается, остаюсь я.
- Ну а когда вы сами отлучаетесь?
- О, на этот случай у меня есть один малый, который метит сделаться
королевским надсмотрщиком. Этот, ручаюсь вам, стережет на совесть. Вот
три недели, как он у меня служит, и я лишь в одном могу упрекнуть его, -
он слишком суров к узнику.
- Кто же этот цербер? - спросил кардинал.
- Некий господин Гримо, монсеньер.
- А что он делал до того, как поступил к вам на службу в замок?
- Он жил в провинции, набедокурил там по глупости и теперь, кажется,
рад укрыться от ответственности, надев королевский мундир.
- А кто рекомендовал вам этого человека?
- Управитель герцога де Граммона.
- Так, по-вашему, на него можно положиться?
- Как на меня самого, монсеньер.
- И он не болтун?
- Господи Иисусе! Я долго думал, монсеньер, что он немой: он и гово-
рит и отвечает только знаками. Кажется, его прежний господин приучил его
к этому.
- Так скажите ему, милый господин Ла Раме, - продолжал кардинал, -
что если он будет хорошим и верным сторожем, мы закроем глаза на его ша-
лости в провинции, наденем на него мундир, который заставит всех отно-
ситься к нему с уважением а в карманы мундира положим несколько писто-
лей, чтобы он выпил за здоровье короля.
Мазарини был щедр на обещания - полная противоположность славному
Гримо, которого так расхвалил Ла Раме: тот говорил мало, по делал много.
Кардинал забросал Ла Раме еще кучей вопросов об узнике, о его помеще-
нии, о том, как он спит, как его кормят. На эти вопросы Ла Раме дал та-
кие исчерпывающие ответы, что кардинал отпустил его почти совсем успоко-
енный.
Затем, так как было уже девять часов утра, он встал, надушился, одел-
ся и прошел к королеве, чтобы сообщить ей о причинах, задержавших его.
Королева, боявшаяся де Бофора не меньше самого кардинала и почти столь
же суеверная, заставила его повторить слово в слово все уверения Ла Раме
и все похвалы, которые тот расточал своему помощнику; затем, когда кар-
динал кончил, сказала вполголоса:
- Как жаль, что у нас нет такого Гримо для каждого принца.
- Терпение, - сказал Мазарини со своей итальянской улыбкой, - быть
может, когда-нибудь мы этого и добьемся, а пока...
- А пока?..
- Я все же приму кое-какие меры предосторожности.
И он написал д'Артаньяну, чтобы тот немедленно возвратился.
XIX
ЧЕМ РАЗВЛЕКАЛСЯ ГЕРЦОГ БОФОР В ВЕНСЕНСКОМ ЗАМКЕ
Узник, наводивший такой страх на кардинала и смущавший покой всего
двора своими сорока способами побега, нимало не подозревал о страхах,
которые внушала в Пале-Рояле его особа.
Его стерегли так основательно, что он понял всю невозможность выр-
ваться на свободу, и месть его заключалась только в том, что он всячески
поносил и проклинал Мазарини.
Он даже попробовал было сочинять на него стихи, по скоро принужден
был отказаться от этого. В самом деле, г и де Бофор не только не обладал
поэтическим даром, но даже и прозой изъяснялся с величайшим трудом. Не-
даром Бло, известный сочинитель сатирических песенок того времени, ска-
зал про него:
Гремит он и сверкает в сече,
Своим врагам внушая страх;
Когда ж его мы слышим речи,
У всех усмешка на устах.
Гастон к сраженьям непривычен,
Зато слова ему легки.
Зачем Бофор косноязычен?
Зачем Гастон лишен руки?
После этого понятно, почему Бофор ограничивался только бранью и прок-
лятиями.
Герцог Бофор был внук Генриха IV и Габриэли д'Эстре, такой же добрый,
храбрый и горячий, а главное, такой же гасконец, как его дед, но далеко
не такой образованный. После смерти Людовика XIV он был некоторое время
любимцем и доверенным лицом королевы и играл первую роль при дворе; по в
один прекрасный день ему пришлось уступить первое место Мазарини и пе-
рейти на второе. А на другой день, так как он был настолько неблагоразу-
мен, что рассердился, и настолько неосторожен, что высказал громко свое
неудовольствие, королева велела арестовать его и отправить в Венсен, что
и было поручено Гито, тому самому Гито, с которым читатель познакомился
в начале нашей повести и с которым он будет иметь случай еще встре-
титься. Само собой разумеется, что, говоря "королева", мы хотим сказать
"Мазарини". Таким образом не только избавились от Бофора и его притяза-
ний, но и совсем перестали считаться с ним, невзирая на его былую попу-
лярность, и вот он уже шестой год жил в Венсенском замке, в комнате,
весьма мало подходящей для принца. |
|
- Нисколько, - ответил твердо веривший в предсказание гвардеец. - Он
предсказал много вещей, которые сбылись: например, что королева родит
сына, что Колиньи будет убит на дуэли герцогом Гизом, наконец, что ко-
адъютор будет кардиналом. И что же, королева родила не только одного сы-
на, но через два года еще второго, а Колиньи был убит.
- Да, - ответил Мазарини, - по коадъютор еще не кардинал.
- Нет еще, монсеньер, но он им будет.
Мазарини поморщился, словно желая сказать: "Ну, шапки-то у него еще
нет". Потом добавил:
- Итак, вы уверены, мой друг, что господин де Бофор убежит?
- Так уверен, монсеньер, - ответил солдат, - что если ваше преосвя-
щенство предложит мне сейчас должность господина де Шавиньи, коменданта
Венсенского замка, то я ее не приму. Вот после троицы - это дело другое.
Ничто так не убеждает нас, как глубокая вера другого человека. Она
влияет даже на людей неверующих; а Мазарини не только не был неверующим,
но даже был, как мы сказали, суеверным. И потому он ушел весьма озабо-
ченный.
- Скряга! - сказал гвардеец, который стоял, прислонившись к стене. -
Он притворяется, будто не верит вашему колдуну, Сен-Лоран, чтобы только
ничего вам не дать; он еще и к себе не доберется, как заработает на ва-
шем предсказании.
В самом деле, вместо того чтобы пройти в покои королевы, Мазарини
вернулся в кабинет и, позвав Бернуина, отдал приказ завтра с рассветом
послать за надзирателем, которого он приставил к де Бофору, и разбудить
себя немедленно, как только тот приедет.
Солдат, сам того не зная, разбередил самую больную рапу кардинала. В
продолжение пяти лет, которые Бофор просидел в тюрьме, не проходило дня,
чтобы Мазарини ее думал о том, что рано ли, поздно ли, а Бофор оттуда
выйдет. Внука Генриха IV в заточении всю жизнь не продержишь, в особен-
ности когда этому внуку Генриха IV едва тридцать лет от роду. Но каким
бы путем он ни вышел из тюрьмы, - сколько ненависти он должен был ско-
пыть за время заключения к тому, кто был в этом повинен; к тому, кто
приказал схватить его, богатого, смелого, увенчанного славой, любимого
женщинами и грозного для мужчин; к тому, кто отнял у него лучшие годы
жизни - ведь нельзя же назвать жизнью прозябание в тюрьме! Пока что Ма-
зарини все усиливал надзор за Бофором. Но он походил на скупца из басни,
которому не спалось возле своего сокровища. Не раз ему снилось, что у
него похитили Бофора, и он вскакивал по ночам. Тогда он осведомлялся о
нем и всякий раз, к своему огорчению, слышал, что узник самым благопо-
лучным образом пьет, ест, играет и среди игр, вина и песен не перестает
клясться, что Мазарини дорого заплатит за все те удовольствия, которые
насильно доставляют ему в Вепсепе.
Эта мысль тревожила министра даже во сне, так что, когда в семь часов
Бернуин вошел разбудить его, первыми его словами были:
- А? Что случилось? Неужели господин де Бофор бежал из Венсена?
- Не думаю, монсеньер, - ответил Бернуин, которому никогда не изменя-
ла его выдержка. - Во всяком случае, вы сейчас узнаете все новости, по-
тому что надзиратель Ла Раме, за которым вы послали сегодня утром в Вен-
сенский замок, прибыл и ожидает ваших приказаний.
- Откройте дверь и введите его сюда, - сказал Мазарини, поправляя по-
душки, чтобы принять Ла Раме, сидя в постели.
Офицер вошел. Это был высокий и полный мужчина, толстощекий и предс-
тавительный. Он имел такой безмятежный вид, что Мазарини встревожился.
- Этот парень, по-моему, очень смахивает на дурака, - пробормотал он.
Надзиратель молча остановился у дверей.
- Подойдите, сударь! - приказал Мазарини.
Надзиратель повиновался.
- Знаете ли вы, о чем здесь болтают?
- Нет, ваше преосвященство.
- Что герцог Бофор убежит из Венсена, если еще не сделал этого.
На лице офицера выразилось величайшее изумление. Он широко раскрыл
свои маленькие глазки и большой рот, словно впивая шутку, которой удос-
тоил его кардинал. Затем, но в силах удержаться от смеха при подобием
предположении, расхохотался, да так, что его толстое тело затряслось,
как от сильного озноба.
Мазарини порадовался этой довольно непочтительной несдержанности, но
тем не менее сохранил свой серьезный вид.
Вдоволь насмеявшись и вытерев глаза, Ла Раме решил, что пора наконец
заговорить и извиниться за свою неприличную веселость.
- Убежит, монсеньер! Убежит! - сказал он. - Но разве вашему преосвя-
щенству не известно, где находится герцог де Бофор?
- Разумеется, я знаю, что он в Венсенском замке.
- Да, монсеньер, и в его комнате стены в семь футов толщиной, окна с
железными решетками, и каждая перекладина в руку толщиной.
- Помните, - сказал Мазарини, - что при некотором терпении можно про-
долбить любую стену и перепилить решетку часовой пружиной.
- Вам, может быть, неизвестно, монсеньер, что при узнике состоят во-
семь караульных: четверо в его комнате и четверо в соседней, и они ни на
минуту не оставляют его.
- Но ведь он выходит из своей комнаты, играет в шары и в мяч.
- Монсеньер, все эти развлечения дозволены заключенным. Впрочем, если
вам угодно, его можно лишить их.
- Нет, нет, - сказал Мазарини, боясь, чтобы его узник, лишенный и
этих удовольствий, не вышел из замка (если он когда-нибудь из него вый-
дет) еще более озлобленным против него. - Я только спрашиваю, с кем он
играет.
- Он играет с караульным офицером, монсеньер, со мной или с другими
заключенными.
- А не подходит ли он близко к стенам во время игры?
- Разве вашему преосвященству не известно, какие это стены? Почти
шестьдесят футов высоты. Едва ли герцогу Бофору так надоела жизнь, чтобы
он рискнул сломать себе шею, спрыгнув с такой стены.
- Гм! - отозвался кардинал, начиная успокаиваться. - Итак, вы полага-
ете, мой милый господин Ла Раме, что...
- Что пока герцог не ухитрится превратиться в птичку, я за него руча-
юсь.
- Смотрите не увлекайтесь, - сказал Мазарини. - Господин де Бофор
сказал конвойным, отводившим его в замок, будто он не раз думал о том,
что может быть арестован, и потому держит в запасе сорок способов бежать
из тюрьмы.
- Монсеньер, если бы из этих сорока способов был хоть один годный, -
ответил Ла Раме, - он бы давно был на свободе. |
|