В разделе материалов: 341
Показано материалов: 316-320 |
Страницы: « 1 2 ... 62 63 64 65 66 ... 68 69 » |
|
- Умираете от беспокойства? - переспросил старый генерал. - Вот уж это точно выше моего понимания! Неужто я буду удостоен счастья услышать от вас просьбу? Не боитесь ли вы, часом, что мое дурное расположение духа повлияет на мой ответ?
- О, мудрый философ! - воскликнула г-жа де Маранд. - Кто научил вас разгадывать тайны чужих сердец?
- Дайте вашу прекрасную ручку, мадам.
Лидия протянула старому генералу руку, любезно сняв перед тем перчатку.
- Какое чудо! - вскричал генерал. - Я уж было подумал, что таких рук больше не существует на свете!
Он поднес ее к губам, но вдруг замер.
- Клянусь, это похоже на святотатство: чтобы губы семидесятилетнего старика лобзали подобный мрамор!
- Как?! - жеманно проговорила г-жа де Маранд. - Вы отказываетесь целовать мою руку, генерал?
- Принадлежит ли мне эта рука хотя бы одну минуту?
- Целиком и полностью, генерал.
Старый граф повернулся к Петрусу.
- Подойди, мой мальчик, - приказал генерал, - и поцелуй скорее эту руку!
Петрус подчинился.
- Ну, теперь держись! После такого подарка я считаю себя вправе лишить тебя наследства!
Обращаясь к г-же де Маранд, старик продолжал:
- Говорите, графиня! Недостойный раб у ваших ног и ждет приказаний!
- Нет, я упряма как всякая женщина. Прежде я хочу знать, что послужило причиной вашего беспокойства, дорогой генерал.
- Об этом вам доложит вон тот плут!.. Ах, графиня, в его возрасте я был готов умереть ради того, чтобы облобызать такую ручку! Почему нельзя снова лишиться рая и зачем я не Адам?!
- Ах, генерал, - отвечала г-жа де Маранд, - нельзя быть и Адамом, и змеем! Ну, Петрус, рассказывайте, что стряслось с вашим дядей!
- Дело вот в чем, графиня. Мой дядя, взявший в привычку тщательно обдумывать каждый свой серьезный шаг, перед обедом проводит в одиночестве целый час, и мне кажется...
- Вам кажется?..
- ...мне кажется, что сегодня его свято охраняемое одиночество было нарушено.
- Не то! - перебил племянника генерал. - Ты сосчитал про себя до десяти - сосчитай до двадцати!
- Мой дядюшка, - продолжал Петрус, нимало не заботясь замечанием старого генерала, - принимал нынче между пятью и шестью часами маркизу Иоланду Пантальте де Латурнель.
Регина ждала лишь удобного случая подойти к Петрусу поближе и не упустить ни слова из его уст, заставлявшего биться ее сердце; заслышав имя своей тети, она решила, что это удобный повод, чтобы вступить в разговор.
Она поднялась с козетки и неслышно подошла к говорившим.
Петрус не видел и не слышал ее, но он почувствовал приближение любимой и вздрогнул всем телом.
Глаза его закрылись, голос затих.
Девушка поняла, что с ним происходит, и по ее телу разлилась сладкая истома.
- В чем дело? - спросила она, и голос ее прозвучал нежнее эоловой арфы. - Вы замолчали, потому что подошла я, господин Петрус?
- О, молодость, молодость! - пробормотал граф Эрбель.
Окружавшие генерала дамы и мужчины в самом деле дышали молодостью, здоровьем, счастьем, весельем, так что старик, глядя на них, тоже помолодел.
Он бросил на Петруса взгляд, и стало ясно, что он может одним словом развеять очарование племянника; но, как ни был старик эгоистичен, он сжалился над витавшим в облаках юношей и, напротив, подставил свою грудь для удара.
- Давай, мой мальчик, давай! Ты на верном пути!
- Раз дядя сам позволяет, - проговорил Петрус, вынужденный продолжать свою мальчишескую выходку, - я вам скажу, что у маркизы де Латурнель, как у всех...
Петрус собирался сказать: "Как у всех старых дам", но в нескольких шагах от себя вовремя увидел угрюмое лицо богатой вдовы и спохватился:
- Я вам скажу, что у маркизы де Латурнель, как у всех маркиз, есть мопс или, вернее, моська по кличке Толстушка.
- Прелестное имя! - заметила г-жа де Маранд. - Я не знала, как зовут собачку, но видела ее.
- Значит, вы сможете подтвердить, что я не лгу, - продолжал Петрус. - Кажется, от мопса или, точнее, моськи прямо-таки разит мускусом... Я прав, дядюшка?
- Абсолютно прав! - поддакнул старый генерал.
- А от этого запаха, похоже, свертываются соусы. Мадемуазель Толстушка - большая гурманка: всякий раз как маркиза де Латурнель приходит навестить моего дядю, ее собачка наведывается к повару... Могу поспорить, что ужин моему дорогому дядюшке был нынче отравлен - вот отчего он смотрит мрачно и в то же время так печален.
- Браво, мальчик мой! Ты все объяснил чудесным образом.
Впрочем, если бы я захотел отгадать, почему ты сам сегодня так весел и в то же время рассеян, думаю, я оказался бы прорицателем ничуть не хуже тебя... Однако мне не терпится узнать, чего от меня угодно прекрасной сирене, а потому отложу объяснение до другого дня.
Он обернулся к г-же де Маранд.
- Вы сказали, графиня, что хотели обратиться ко мне с просьбой: я вас слушаю.
- Генерал! - начала г-жа де Маранд, вложив в свой взгляд всю нежность, на какую была способна. - Вы имели неосторожность неоднократно заявлять, что я могу рассчитывать на вашу руку, вашу голову - словом, на все, что вам принадлежит. Вы это говорили, не так ли?
- Да, графиня, - отвечал граф с галантностью, какую в 1827 году можно было встретить разве что у стариков. - Я вам сказал, что, не имея возможности жить ради вас, я был бы счастлив за вас умереть.
- И вы по-прежнему имеете это похвальное намерение, генерал?
- Больше чем когда-либо!
- В таком случае у вас появилась возможность доказать мне свою преданность.
- Даже если эта возможность висит на волоске, графиня, я и тогда готов за нее ухватиться.
- Слушайте же, генерал!
- Я весь обратился в слух, графиня.
- Именно эта часть вашей личности мне и нужна во временное пользование.
- Что вы имеете в виду?
- Мне на сегодняшний вечер понадобятся ваши уши, генерал.
- Что же вы сразу-то не сказали, чаровница?! Подайте ножницы, и я сейчас принесу их вам в жертву без страха, без сожаления, даже без упрека... с одним-единственным условием:
вслед за ушами вы не станете требовать мои глаза.
- Что вы, генерал, успокойтесь! - вымолвила г-жа де Маранд. - Речь не идет о том, чтобы отделять их от ствола, на котором, как мне кажется, они прекрасно сидят! Я хотела лишь попросить вас повернуть их в ту сторону, куда я вам укажу, всего на час, и внимательно послушать. Иными словами, генерал, я буду иметь честь представить вам одну из своих подруг по пансиону - лучшую подругу, - девушку, которую мы с Региной зовем сестрой. Должна вам сказать, она достойна вашего внимания, как и нашей дружбы. Она сирота.
- Сирота! - вмешался Жан Робер. - Вы только что сами сказали, что вы и графиня Рапт - ее сестры, не так ли? .
Госпожа де Маранд одарила Жана Робера благодарной улыбкой и продолжала: |
|
Самым шумным из счастливцев, удостоенных милости посетить будуар г-жи Лидии де Маранд, оказался молодой человек, с которым мы встречались при неприятных или страшных обстоятельствах: г-н Лоредан де Вальженез. В каком бы уголке будуара он ни находился, с какой бы дамой ни беседовал, он время от времени обменивался быстрым, словно молния, и многозначительным взглядом со своей сестрой, мадемуазель Сюзанной де Вальженез, подругой бедняжки Мины по пансиону.
Господин Лоредан был настоящий светский лев: никто не умел улыбнуться, как он; никто лучше него не умел вложить при желании в свой взгляд столько обожания, как он: граф де Лоредан был в высшей степени куртуазен, так что его любезность граничила с наглостью и в те времена, то есть с 1820 по 1827 год, никто не мог превзойти его в искусстве выбрать галстук и, не снимая перчаток, завязать модный узел, не порвав при этом атлас или батист.
В эту минуту он беседовал с г-жой де Маранд и восхищался ее веером в стиле рококо как большой любитель подобных безделушек, нередко встречающихся на полотнах Ванлоо или Буше.
Помимо Лоредана взгляды женщин привлекал (не столько красотой и элегантностью, сколько благодаря своей репутации, которой он был обязан несколькими удачными постановками в театре, а также своими высказываниями, скорее оригинальными, чем умными) поэт Жан Робер. После первых же успехов на него градом посыпались отпечатанные приглашения, однако он воздерживался от ответа, и лишь два-три приглашения, написанные от руки прекрасной Лидией (она мечтала превратить свою гостиную в артистический салон, точно так же, как ее муж хотел сделать из своей приемной салон политический для величайших умов своего времени), одержали над его сомнениями верх. Нельзя сказать, что он относился к самым усердным посетителям г-жи де Маранд, но он бывал у нее регулярно; поэт присутствовал на всех сеансах, которые Лидия вот уже три недели давала его другу Петрусу: Жан Робер хотел, чтобы прелестная молодая женщина вышла на портрете оживленной, и развлекал ее беседой. Надобно отметить, что Жан Робер преуспел в этом деле и на сей раз: никогда еще взгляд Лидии не был так оживлен, а улыбка - столь ослепительна, как в этот вечер.
Прошло всего два дня с тех пор, как готовый портрет доставили из мастерской Петруса в особняк Марандов и хозяин дома, завидев Жана Робера, стал его расхваливать и благодарить за то, что тот избавил г-жу де Маранд от необходимости позировать в неестественной позе.
Жан Робер поначалу не понял, говорит ли граф серьезно или смеется. Он бросил взгляд на банкира, и ему показалось, что на лице г-на де Маранда мелькнуло насмешливое выражение.
Собеседники встретились глазами и с минуту внимательно друг друга разглядывали, после чего граф де Маранд с поклоном повторил:
- Господин Жан Робер! Я говорю совершенно серьезно.
Госпожа де Маранд доставляет мне огромное удовольствие, поддерживая знакомство с человеком, обладающим такими достоинствами!
И он протянул поэту руку с такой искренностью, что Жан Робер не мог не ответить ему тем же, хотя и испытывал при этом некоторую неловкость.
Третий персонаж, о котором мы расскажем читателям, был наш проводник Петрус. Мы-то знаем, какая звезда его влечет! Он уже сказал приличные случаю комплименты г-же де Маранд, Жану Роберу, своему дядюшке - старому генералу Эрбелю (тот переваривает ужин, пристроившись в углу на диване и напустив на себя строгий вид), поклонился дамам и спустя мгновение нашел повод, чтобы пристроиться поближе к козетке, на которой полулежит прекрасная Регина, обрывая лепестки с пармских фиалок, уверенная в том, что, когда она встанет и перейдет в другое место, художник бережно соберет обезглавленные ее рукой цветы.
Пятый персонаж - всего-навсего танцовщик. Он принадлежит к породе весьма почитаемых хозяйками салонов людей; впрочем, рядом с поэтами, писателями и художниками они значат так же мало, как статист - рядом с режиссером.
Итак, мы уже упомянули, что Лоредан разговаривал с г-жой де Маранд; Жан Робер наблюдал за ними, облокотившись о мраморную доску камина; Петрус беседовал с Региной, провожая улыбкой каждую фиалку, падавшую из рук его богини; его сиятельство генерал Эрбель старательно переваривал ужин, лежа на софе; наконец, танцовщик расписывал свои кадрили, чтобы успеть потанцевать со всеми дамами, не пропустив ни одной из них, как только заиграет оркестр, наполняя надушенные гостиные призывными звуками все новых кадрилей.
Для большей точности прибавим, что картина, которую мы попытались изобразить, была очень изменчива. Каждую минуту лакей докладывал о прибывавших гостях. Новое лицо входило, и, если это была дама, г-жа де Маранд шла ей навстречу; в зависимости от того, насколько близкие отношения их связывали, хозяйка дома встречала гостью поцелуем или ограничивалась рукопожатием; если входивший оказывался мужчиной, она кивала ему, сопровождая свой жест очаровательной улыбкой или даже несколькими словами. Затем она указывала на свободное место даме, на оранжерею - мужчине, предоставляя вновь прибывшим полную сврбоду: они могли полюбоваться батальными полотнами Ораса Берне, морскими пейзажами Гюдена, акварелями Декана или же, если это им больше было по душе, завязать с кем-нибудь из гостей разговор, а то и внести свою лепту в общую беседу, какая всегда оживляет любую гостиную и в которой охотно участвуют те, кому нечего сказать, или - что тоже по-своему трудно! - кто не умеет молчать.
Человек наблюдательный мог бы заметить: несмотря на то, что хозяйка дома постоянно переходила с места на место, встречая прибывавших гостей, г-н Лоредан де Вальженез умудрялся снова оказаться с ней рядом, едва она успевала кому-то из них кивнуть, кому-то пожать руку, а кого-то поцеловать.
От внимания Лидии не ускользнула настойчивость графа де Вальженеза, и то ли она пришлась г-же де Маранд не по душе, то ли она испугалась, что это будет замечено кем-нибудь еще, она стала избегать графа. Сначала она подошла и села рядом с Региной, прервав на время воркование молодых людей (очень скоро она попеняла себе на это проявление эгоизма). Потом она нашла убежище под крылышком у старого вольтерьянца (мы видели, как строго он следил за датами в разговоре с маркизой де Латурнель).
На сей раз г-жа де Маранд вознамерилась во что бы то ни стало вырвать у старого графа тайну, заставлявшую хмуриться его лицо, с которого обычно не сходила улыбка или, точнее, насмешливое выражение.
Объяснялась ли печаль старого графа душевным расстройством или - а для графа Эрбеля это было не менее серьезно! - расстройством желудка, он, казалось, отнюдь не собирался поверять г-же де Маранд свою тайну.
Несколько слов из их разговора достигли слуха Петруса и Регины и заставили влюбленных спуститься с небес на грешную землю.
Они обменялись взглядами.
Регина будто хотела сказать:
"Мы забыли об осторожности, Петрус! Вот уже полчаса, как мы разговариваем, не замечая никого вокруг, словно находимся в оранжерее на бульваре Инвалидов".
"Да, - отвечал ей Петрус, - мы очень неосторожны, это верно, зато так счастливы, Регина!"
После чего влюбленные шевельнули губами, посылая друг другу поцелуй, идущий от самого сердца. Петрус сделал вид, что заинтересовался разговором дяди с г-жой де Маранд, и подошел к ним с беззаботной улыбкой на устах.
- Дядюшка! - заговорил он с видом избалованного ребенка, которому разрешено говорить все, что ему заблагорассудится, - предупреждаю, что, если вы не откроете госпоже де Маранд, дважды оказавшей вам честь своими расспросами, причину вашей озабоченности, клянусь нашим предком Жосселеном Вторым по прозвищу Жосселен Галантный, удостоившимся его за полтора столетия до того, как была открыта галантность, клянусь этим предком, павшим смертью храбрых на поле любви, клянусь, дядюшка, что выдам вас графине: я расскажу ей об истинной причине ваших огорчений, как бы вы ее ни старались скрыть!
- Расскажи, сынок! - промолвил генерал с печалью в голосе, и это обстоятельство заставило Петруса усомниться в том, что его дядя озабочен единственно хорошим пищеварением. - Расскажи, Петрус! Но прежде - уж поверь старику! - сосчитай про себя до десяти, чтобы не ошибиться.
- Этого я не боюсь, дядюшка! - заявил Петрус.
- Говорите скорее, господин Петрус! Я умираю от беспокойства, - вмешалась г-жа де Маранд; похоже, она тоже сосчитала про себя до десяти, прежде чем решиться на разговор, который на самом деле заставил ее обратиться к графу Эрбелю. |
|
Это Лафайет, Казимир Перье, Руайе-Коллар, Беранже, Пажоль, Кеклин - одним словом, все те, кто занимает во Франции промежуточную позицию между аристократической монархией и республикой. Это те, кто, во всеуслышанье разглагольствуя о Хартии, втайне подготовляют великое событие 1830 "года; и ежели мы не слышим здесь имени г-на Лаффита, то потому, что он в Мезоне ухаживает (с присущей ему преданностью по отношению к друзьям) за больным Манюэлем, которому суждено вскорости умереть.
Ага! Вот и тот, кто нас представит. А уж как только мы переступим порог, то пойдем куда пожелаем.
Мы имеем в виду молодого человека среднего роста, скорее высокого, чем маленького, и великолепного сложения. Молодой человек одет по моде тех лет и в то же время со вкусом, присущим только художникам. Судите сами: темно-зеленый фрак, украшенный бантом ордена Почетного легиона, которого он удостоен совсем недавно (благодаря чьему влиянию? он сам понятия не имеет: он об этом никого не просил, а его дядюшка слишком занят собой, да и не стал бы он хлопотать о племяннике; кстати сказать, он - сторонник оппозиции); черный бархатный жилет, застегнутый на одну пуговицу сверху и на три - снизу, давая выход жабо из английских кружев; обтягивающие панталоны, подчеркивающие стройность ног; ажурные чулки черного шелка и туфли с небольшими золотыми пряжками на изящных ногах; а венец всему - голова Ван-Дейка в двадцать шесть лет.
Вы, конечно, узнали Петруса. Он недавно закончил прелестный портрет хозяйки дома. Он не любит писать портреты. Но его друг Жан Робер очень уговаривал его написать г-жу де Маранд, и молодой художник согласился. Правда, еще один прелестный ротик попросил его о том же однажды вечером, в то время как нежная ручка пожимала его руку; происходило это на балу у герцогини Беррийской, куда Петрус был приглашен по неведомо чьей рекомендации. И этот прелестный ротик сказал ему с восхитительной улыбкой: "Напишите портрет Лидии, я так хочу!"
Художник ни в чем не мог отказать обладательнице прелестного ротика, в которой читатель, несомненно, уже узнал Регину де Ламот-Гудан, графиню Рапт. Петрус распахнул двери своей мастерской перед г-жой Лидией де Маранд. В первый раз она явилась с супругом, пожелавшим лично поблагодарить художника за любезность. Потом она приходила в сопровождении одного лакея.
Само собой разумеется, что за любезность художника такого ранга, как Петрус, равно как и дворянина с громким именем барона де Куртенея, не принято благодарить банковскими билетами: когда портрет был готов, г-жа де Маранд наклонилась к уху красавца художника и сказала:
- Заходите ко мне когда пожелаете. Только предупредите меня заранее записочкой, чтобы я успела пригласить Регину.
Петрус схватил руку г-жи де Маранд и припал к ней губами с такой горячностью, что красавица Лидия не удержалась и заметила:
- Ах, сударь! Как вы, должно быть, любите ее!
На следующий день Петрус получил через Регину простенькую булавку, стоившую едва ли не половину его картины; Петрус более чем кто-либо другой способен был оценить подобную деликатность.
Давайте же последуем за Петрусом; как видите, он имеет возможность ввести нас в дом банкира на улице Артуа и помочь нам проникнуть в гостиные, куда до нас вошло столько знаменитостей.
Пойдемте прямо к хозяйке дома. Она вон там, справа, в своем будуаре.
Любой, кто впервые оказывается в этом будуаре, непременно удивится. А куда же подевались все те знаменитые люди, о которых докладывали при входе? Почему здесь, в будуаре, среди десяти или двенадцати дам находятся едва ли трое-четверо молодых людей? Дело в том, что крупные политики приходят ради встречи с г-ном де Марандом; а г-жа де Маранд ненавидит политику; она уверяет, что не придерживается никакого мнения и лишь находит, что герцогиня Беррийская - очаровательная женщина, а король Карл X был, вероятно, когда-то галантным кавалером.
Однако, если мужчины (будьте покойны, они скоро сюда придут!) пока в меньшинстве, какой ослепительный цветник представляют собой дамы!
Итак, займемся сначала будуаром.
Это премилый салон, выходящий с одной стороны в спальню, с другой - в оранжерею-галерею. Стены обтянуты небесно-голубым атласом с черным и розовым орнаментом Красивые глаза и роскошные бриллианты пленительных подруг г-жи де Маранд сияют на этом лазурном фоне, словно звезды на небосклоне.
Но первая из них, что бросается в глаза, та, о которой мы намерены рассказать особо, самая симпатичная, если не красивая, самая привлекательная, ежели не хорошенькая, это, без сомнения, хозяйка дома - г-жа Лидия де Маранд.
Мы, насколько было возможно, описали трех ее подруг или, вернее, бывших послушниц пансиона при Сен-Дени. Попытаемся теперь набросать и ее портрет.
Госпожа Лидия де Маранд едва достигла, как казалось, двадцатилетнего возраста. Любому, кто склонен видеть в женщине прежде всего тело, а не только душу, она покажется прелестной.
У нее волосы восхитительного оттенка: она кажется белокурой, если волосы слегка завиты, и шатенкой, когда она их гладко зачесывает. Волосы у нее неизменно блестящие и шелковистые.
У г-жи де Маранд красивое лицо, умный и гордый взгляд, белая и гладкая, словно мрамор, кожа.
Глаза ее - наполовину синие, наполовину черные, иногда приобретают опаловый оттенок, а порой кажутся темными, будто ляпис-лазурь, в зависимости от освещения или ее настроения.
Нос у г-жи де Маранд - тонкий, чуть вздернутый; благодаря ему у нее насмешливый вид; рот прекрасно очерчен, но несколько великоват, цвета влажного коралла, чувственный и всегда готовый к улыбке.
Обыкновенно ее пухлые губки чуть приоткрыты, едва обнажая два ряда жемчужных зубов (простите мне это избитое выражение, но я не знаю другого, которое лучше передало бы мою мысль); если г-жа де Маранд поджимает губки, все ее личико приобретает снисходительно-презрительное выражение.
У нее прелестный подбородок, маленький и розовый.
Но что делало ее лицо по-настоящему красивым, что составляло ее сущность, что сообщало ее характеру оригинальность и, мы бы даже сказали, самобытность, так это трепетность, угадывавшаяся в каждой клеточке ее существа; этим объяснялись и свежий цвет лица, и необыкновенный, будто перламутровый оттенок щек, кокетливо подрумяненных, да так, что они казались как бы светящимися изнутри, как у южанок, и в то же время свежими, как у северянок.
Таким образом, если бы она стояла у цветущей яблони в прелестном костюме крестьянки, уроженка Нормандии признала бы в ней, несомненно, свою землячку. Зато ежели бы она лежала в гамаке в тени бананового дерева, то креолка из Гваделупы или Мартиники сочла бы ее своей сестрой.
Выше мы уже дали нашим читателям понять, что все ее тело было как наливное яблочко (она была, скорее, альбановской, а не рубенсовской женщиной); все в ней было соблазнительно, более чем соблазнительно - сладострастно Высокая пышная грудь ее, казалось, никогда не знала тяжких мук корсета, трепетала при каждом вздохе под прозрачными кружевами и наводила на мысль о тех спартанках и афинянках, что позировали для Венер и Геб Праксителя и Фидия.
И если эта яркая красота, которую мы попытались описать, имела своих поклонников, вы должны понимать, что были у нее и недруги, и гонители. Недругами были почти все женщины, а гонителями - те, кто считали себя призванными, да не оказались избранными; в их число входили отвергнутые поклонники; это были пустоголовые красавцы, которые не могли и вообразить, что женщина, наделенная подобными сокровищами, может на них скупиться.
Вот почему г-жа де Маранд не раз бывала оклеветана. Но хотя она по-прежнему сохраняла изысканную соблазнительность и была подвержена чисто женским слабостям, не многие представительницы прекрасного пола могли похвастать, что заслуживали клеветнических нападок меньше, чем она Когда граф Эрбель, как истинный вольтерьянец, каковым он был, сказал своему племяннику: "Что такое госпожа де Маранд? Магдалина, прикрывающаяся громким именем мужа и неспособная к покаянию", генерал, по нашему мнению, заблуждался. Ниже мы еще скажем, как ему следовало бы выразиться, если бы он хоть чуть-чуть желал быть правильно понят. Итак, читатели очень скоро убедятся в том, что г-жа Лидия де Маранд по праву могла называться кающейся Магдалиной.
Мы полагаем, что уделили достаточно времени ее портрету; теперь надобно закончить описание будуара, а также завязать или же возобновить знакомство с теми, кто находится в будуаре в эту самую минуту.
XIV
Глава, в которой речь пойдет о Кармелите
Как мы уже сказали, среди благоухавшего цветника, заполнившего будуар Лидии де Маранд, можно было увидеть всего несколько мужчин. Воспользуемся тем, что общество пока немногочисленно, и примем участие в светской беседе, когда говоришь много, ради того чтобы сказать мало.
|
|
Но происходящее казалось ему совершенно невозможным; чтобы в это окончательно поверить, он хотел не только услышать, но и увидеть воочию г-на Жерара.
Он обеими руками вцепился в посетителя и подтащил его к окну, освещенному закатным солнцем.
Луч выхватил из темноты голову призрака.
Это был в самом деле г-н Жерар.
Аббат отшатнулся к стене с затравленным взглядом, волосы шевелились у него на голове, а зубы стучали от страха.
Он был похож на человека, у которого на глазах мертвец ожил и поднялся из гроба.
- Живой!.. - вырвалось у аббата.
- Разумеется, живой, - подтвердил г-н Жерар. - Господь сжалился над раскаявшимся грешником и послал ему молодого и хорошего врача.
- И он вас вылечил? - вскричал аббат, не желая верить в то, что это не сон.
- Ну да... Я понимаю, вы думали, что я умер... а я вот жив!
- Это вы дважды приходили сюда нынче?
- Совершенно верно. Да я десять раз готов был прийти! Вы же понимаете, насколько для меня важно, чтобы вы перестали думать, что я мертв.
- Да почему же именно сегодня?.. - машинально спросил аббат, растерянно глядя на убийцу.
- Вы что же, газет не читаете? - удивился г-н Жерар.
- Почему же? Читаю... - глухо проговорил монах, начиная понемногу осознавать, какая бездна разверзлась у его ног.
- А раз вы их читали, вы должны понимать, зачем я пришел.
Разумеется, Доминик все понимал, он стоял, обливаясь холодным потом.
- Пока я жив, - понизив голос, продолжал г-н Жерар, - эта исповедь ничего не значит.
- Ничего не значит?.. - автоматически переспросил монах.
- Да ведь священникам запрещено под страхом вечного проклятия обнародовать исповедь, не имея на то позволения кающегося, не так ли?
- Вы дали мне разрешение! - в отчаянии вскричал монах.
- Если бы я умер - да, разумеется. Но раз я жив, я беру свои слова назад.
- Что вы делаете? - вскрикнул монах. - А как же мой отец?!
- Пусть защищается, пусть обвиняет меня, пусть доказывает свою непричастность. Но вы, исповедник, обязаны молчать!
- Ладно, - молвил Доминик, понимая, что бесполезно бороться с роком, представшим пред ним в виде одной из основополагающих догм Церкви. - Ладно, ничтожество, я буду молчать!
Он оттолкнул руку Жерара и двинулся в свою комнату.
Но Жерар вцепился в него снова.
- Что вам еще угодно? - спросил монах.
- Что мне угодно? - повторил убийца. - Документ, который я дал вам, не помня себя.
Доминик прижал руки к груди.
- Бумага при вас, - догадался Жерар. - Она - вон там...
Верните мне ее.
Монах снова почувствовал, как его руку обхватил железный обруч - такова была хватка у Жерара, - а пальцем другой руки убийца почти касался свитка.
- Да, документ здесь, - подтвердил аббат Доминик, - но, слово священника, он останется там, где лежит.
- Вы, значит, собираетесь совершить клятвопреступление?
Хотите нарушить тайну исповеди?
- Я уже сказал, что принимаю условия договора, и пока вы живы, я не пророню ни слова.
- Зачем же вам эта бумага?
- Господь справедлив. Может быть, случайно или в результате Божьей кары вы умрете во время суда над моим отцом.
Наконец, если моему отцу будет вынесен смертный приговор, я подниму этот документ и воззову к Господу: "Господь Всемогущий, Ты велик и справедлив! Порази виновного и спаси невинного!" На это я имею право и как человек, и как священник.
И правом своим я воспользуюсь.
Он оттолкнул г-на Жерара, преграждавшего ему путь, и пошел наверх, властным жестом запретив убийце следовать за собой. Доминик вошел к себе, запер дверь и упал на колени перед Распятием.
- Господи Боже мой! - взмолился он. - Ты все видишь, Ты все слышишь, Ты явился свидетелем того, что сейчас произошло.
Господи Боже мой! Было с моей стороны святотатством обращаться к помощи людей... Взываю к Твоей справедливости!
Потом он глухим голосом прибавил:
- Но если Ты откажешь мне в справедливости, я ступлю на путь отмщения!
XIII
Вечер в особняке Марандов
Месяц спустя после событий, описанных в предыдущих главах, в воскресенье, 30 апреля, улица Лаффит - в те времена она называлась улицей Артуа - около одиннадцати часов вечера выглядела весьма необычно.
Представьте себе, что Итальянский бульвар, а также бульвар Капуцинов вплоть до бульвара Магдалины, бульвар Монмартр - до бульвара Бон-Нувель, а с другой стороны, параллельно бульварам, всю улицу Прованс и прилегающие к ней улицы запрудили экипажи с пылающими факелами. Вообразите улицу Артуа, освещенную двумя гигантскими тисами в лампионах по обе стороны от входа в роскошный особняк; два верховых драгуна охраняют этот вход; двое других стоят на перекрестке, образованном улицей Прованс, - и вы будете иметь представление о зрелище, открывшемся тем, кто находился неподалеку от особняка Марандов в тот час, когда его хозяйка давала "нескольким друзьям" один из вечеров, на которые жаждет попасть весь Париж.
Последуем за одним из экипажей, тянущихся вереницей к особняку, и подойдем вслед за ним к парадному подъезду. Мы остановимся во дворе в ожидании знакомого, который бы нас представил, а пока изучим расположение особняка.
Особняк Марандов находился, как мы уже сказали, на улице Артуа между особняком Керутти, до 1792 года дававшим название улице, и особняком Ампиров.
Три корпуса особняка образовывали вместе с лицевой стеной огромный прямоугольник. Справа были расположены апартаменты банкира, в центре - гостиные политика, а слева - апартаменты очаровательной женщины, уже не раз представленной нашим читателям под именем Лидии де Маранд. Три корпуса соединялись между собой, так что хозяин мог присматривать за всем, что делается в доме, в любое время дня и ночи.
Приемные занимали второй этаж, напротив ворот. В праздничные дни открывались все двери, и гости могли без помех пройти в элегантные будуары хозяйки и строгие кабинеты хозяина.
В первом этаже располагались: слева - кухня и службы, в центре - столовая и передняя, в правом крыле - контора.
Давайте поднимемся по лестнице с мраморными перилами и ступенями, покрытыми огромным саландрузским ковром, и посмотрим, нет ли в толпе, заполнившей передние, какого-нибудь знакомого, который представил бы нас прелестной хозяйке дома.
Мы знакомы с основными гостями, как принято говорить; однако мы не настолько близко с ними знакомы, чтобы попросить их о подобной услуге.
Слушайте! Вот их уже представляют. |
|
И первое, о чем аббат спросил славную женщину, исполнявшую при нем обязанности консьержки и служанки, не приходил ли кто-нибудь в его отсутствие.
- Как же, отец мой, заходил какой-то господин...
Доминик вздрогнул.
- Как его зовут? - поспешил он с вопросом.
- Он не представился.
- Вы никогда его раньше не видели?
- Нет...
- Вы уверены, что это был не тот же господин, что приносил мне третьего дня письмо?
- Нет, того я узнала бы: никогда не видела таких сумрачных лиц, как у него.
- Несчастный отец! - пробормотал Доминик.
- Нет! - продолжала консьержка. - Человек, который заходил дважды - а он был два раза: в полдень и в четыре часа, - худой и лысый. На вид ему лет шестьдесят, у него глубоко посаженные глазки, а голова - как у крота, и вид у него совсем больной. Думаю, вы скоро его увидите; он сказал, что у него дело, а потом он зайдет еще... Пустить его к вам?
- Разумеется, - рассеянно отвечал аббат; в эту минуту его занимала только мысль об отце.
Он взял ключ и вознамерился подняться к себе.
- Господин аббат... - остановила его хозяйка.
- Что такое?
- Вы, стало быть, уже обедали нынче?
- Нет, - возразил аббат.
- Значит, вы ничего не съели за целый день?
- Я об этом как-то не думал... Принесите мне что-нибудь из трактира на свой выбор.
- Если господину аббату угодно, - промолвила славная женщина, бросив взгляд в сторону печки, - я могу предложить отличный бульон.
- Пусть будет бульон!
- А потом я брошу на решетку пару отбивных; это будет гораздо вкуснее, чем в трактире.
- Делайте, как считаете нужным.
- Через пять минут бульон и отбивные будут у вас.
Аббат кивнул и стал подниматься по лестнице.
Войдя к себе, он отворил окно. Последние лучи заходящего солнца позолотили ветви деревьев в Люксембургском саду, на которых уже начинали набухать почки.
Сиреневатая дымка, повисшая в воздухе, свидетельствовала о приближении весны.
Аббат сел, оперся локтем о подоконник и залюбовался вольными воробышками, громко щебетавшими перед возвращением в грабовый питомник.
Верная данному слову, консьержка принесла бульон и пару отбивных; не желая прерывать размышления постояльца - а она уже привыкла видеть его задумчивым, - она придвинула стол к окну, у которого сидел монах, и подала обед.
У аббата вошло в привычку крошить хлеб и подкармливать птиц, слетавшихся к его окну, подобно древним римлянам, стекавшимся к двери Лукулла или Цезаря.
Целый месяц окно оставалось запертым; все это время птицы тщетно взывали к своему покровителю, сидя на внешней половине подоконника и с любопытством заглядывая через стекло.
Комната была пуста: аббат Доминик находился в это время в Пангоэле.
Но когда птахи увидали, что окно снова отворилось, они стали чирикать вдвое громче прежнего. Казалось, они передают друг другу добрую весть. Наконец некоторые из них, те, что были памятливее других, решились подлететь к монаху.
Шум крыльев привлек его внимание.
- А-а, бедняжки! - молвил он. - Я совсем было о вас позабыл, а вы меня помните. Вы лучше меня!
Он взял, как раньше, хлеб и стал его крошить.
И вот уже вокруг него закружились не два-три самых отважных воробышка, а все его старые знакомцы.
- Свободны, свободны, свободны! - бормотал Доминик. - Вы свободны, прелестные пташки, а мой отец - пленник!
Он снова рухнул в кресло и глубоко задумался.
Он автоматически выпил бульон и проглотил отбивные с корочкой хлеба, мякиш от которого отдал птицам.
Тем временем день клонился к вечеру, освещая лишь верхушки деревьев да труб. Птицы улетели, и из грабового питомника доносился их затихающий щебет.
Все так же машинально Доминик протянул руку и развернул газету.
В двух первых колонках пересказывались события, имевшие место накануне. Аббат Доминик знал, чего можно ожидать от правительственной газеты, и пропустил эти колонки. Взглянув на третью, он задрожал всем телом, а на лбу у него выступил холодный пот: не успев еще прочесть статью, он выхватил взглядом несколько раз повторявшееся имя отца.
По какому же поводу упоминали в газете о г-не Сарранти?
Несчастный Доминик испытал потрясение сродни тому, что пережили сотрапезники Валтасара, когда невидимая рука начертала на стене три роковых слова.
Он протер глаза, будто подернувшиеся кровавой пеленой, и попытался читать. Но его руки, сжимавшие газету, дрожали, и строчки запрыгали перед глазами, будто солнечные зайчики, отраженные в колеблющемся зеркале.
Вы, разумеется, догадываетесь, что он прочел, не правда ли?
В газете сообщалось о том, что его отец - вор и убийца!
Прочитав статью, он застыл на месте словно громом пораженный.
Вдруг он подскочил в кресле и бросился к секретеру с криком:
- Слава Богу! Эта клевета будет возвращена в преисподнюю, откуда она вышла!
И он достал из ящика уже известный читателям документ:
исповедь г-на Жерара.
Он страстно припал губами к свитку, от которого зависела человеческая жизнь, более чем жизнь - честь! - честь его отца!
Доминик развернул драгоценный свиток, дабы убедиться в том, что в своей торопливости ничего не перепутал; он узнал почерк и подпись г-на Жерара и снова поцеловал документ, потом спрятал его на груди, вышел из комнаты, запер дверь и торопливо пошел вниз.
В это время навстречу ему поднимался незнакомец. Но аббат не обратил на него внимания и едва не прошел мимо, как вдруг почувствовал, что посетитель схватил его за рукав.
- Прошу прощения, господин аббат, - проговорил незнакомец, - а я как раз к вам.
Доминик вздрогнул при звуке его голоса, показавшегося ему знакомым.
- Ко мне?.. Приходите позже, - сказал Доминик. - У меня нет времени снова подниматься наверх.
- А мне некогда еще раз приходить к вам, - возразил незнакомец и на сей раз схватил монаха за руку.
Доминик испытал неизъяснимый ужас.
Руки, сдавившие его запястье железной хваткой, были похожи на руки скелета.
Он попытался разглядеть того, кто так бесцеремонно остановил его на ходу; но лестница тонула в полумраке, лишь слабый свет сочился сквозь овальное оконце, освещая небольшое пространство.
- Кто вы и что вам угодно? - спросил монах, тщетно пытаясь высвободить руку.
- Я - господин Жерар, - представился гость, - и вы сами знаете, зачем я пришел. |
|