В разделе материалов: 341
Показано материалов: 301-305 |
Страницы: « 1 2 ... 59 60 61 62 63 ... 68 69 » |
|
- Распущена! - все повторяли слушатели, будто никак не могли поверить в то, что услышали.
- То, что вы говорите, очень важно, сударь! - проговорил г-н Пажоль.
- Вы находите, генерал?
- Несомненно!.. Ведь это государственный переворот.
- Да?.. Что ж, в таком случае его величество Карл Десятый совершил государственный переворот.
- Вы уверены в своих словах? - спросил Лафайет.
- Ах, господин маркиз!.. (Сальватор словно забыл, что Лафайет и Монморанси отказались от своих титулов 4 августа 1789 года.) Я не стал бы говорить то, в чем не уверен.
Потом он прибавил непреклонным тоном:
- Я полагал, что имею честь быть вам знакомым, чтобы вы не сомневались в моем слове.
Старик протянул молодому человеку руку и с улыбкой проговорил вполголоса:
- Перестаньте называть меня маркизом.
- Прошу прощения, - рассмеялся Сальватор, - но вы для меня всегда маркиз.
- Хорошо, пусть так! Для вас, человека неглупого, я готов остаться кем пожелаете, но при других зовите меня генералом.
Вернувшись к первоначальной теме разговора, Лафайет спросил:
- Когда огласят этот прелестный ордонанс?
- Это уже сделано.
- То есть, как? - не понял г-н де Маранд. - Почему же мне об этом ничего не известно?
- Возможно, вы узнаете в свое время. И не надо сердиться на вашего осведомителя за опоздание: просто у меня есть свой способ видеть сквозь стены: нечто вроде хромого беса, который приподнимает крыши, чтобы я увидел, что происходит на заседании Государственного совета.
- И когда вы смотрели сквозь стены Тюильри, вы видели, как составлялся ордонанс? - уточнил банкир.
- Больше того, я заглядывал через плечо тому, кто водил пером. О, фраз там не было или, вернее, была одна-единственная:
"Карл Десятый, Божьей милостью и так далее, заслушав доклад нашего государственного секретаря, министра иностранных дел и так далее, постановляет распустить национальную гвардию города Парижа". И все.
- И этот ордонанс?..
- ...разослан в двух экземплярах: один - в "Монитор", другой - маршалу Удино.
- И завтра пакет будет в "Мониторе"?
- Он уже там. Правда, номер с ордонансом еще не вышел из печати.
Присутствовавшие переглянулись.
Сальватор продолжил:
- Завтра или, точнее, сегодня, потому что уже перевалило за полночь, - итак, сегодня в семь часов утра национальных гвардейцев сменят с постов королевская гвардия и пехотный полк.
- Да, - заметил кто-то, - а потом национальные гвардейцы сменят с постов пехотинцев и солдат королевской гвардии!
- Это, возможно, и произойдет в один прекрасный день, - сверкнув глазами, молвил Сальватор, - только не по приказанию короля Карла Десятого!
- Невозможно поверить в такое ослепление! - проговорил Араго.
- Ах, господин Араго, - возразил Сальватор, - вы, астроном, можете до часа, до минуты предсказать затмения. Неужели вы не видите, что происходит на королевском небосводе?
- Чего ж вы хотите! - заметил прославленный ученый. - Я человек рассудительный и привык сомневаться.
- Иными словами, вам нужно доказательство? - подхватил Сальватор. - Будь по-вашему! Вот вам доказательство.
Он вынул из кармана небольшой, еще влажный листок.
- Держите! - сказал он. - Вот пробный оттиск ордонанса, который будет напечатан в завтрашнем номере "Монитора". Ах, жалость какая! Буквы немного смазаны: этот листок отпечатали нарочно для меня и очень торопились.
Он усмехнулся и прибавил:
- Это меня и задержало: я ждал, когда будет отпечатан ордонанс.
Он подал оттиск г-ну Араго, и листок пошел гулять по рукам. Когда Сальватор насладился произведенным впечатлением, он, как актер, приберегающий эффекты, произнес:
- Это не все!
- Как?! Что еще? - послышались со всех сторон голоса.
- Герцог Дудовильский, суперинтендант королевского дома, подал в отставку.
- О! - воскликнул Лафайет. - Я знал, что с тех пор, как полиция нанесла оскорбление телу его отца, он ждал лишь удобного случая.
- Что же, - заметил Сальватор, - роспуск национальной гвардии - случай подходящий.
- Отставка была принята?
- Незамедлительно.
- Самим королем?
- Король заупрямился было, но герцогиня заметила ему, что это место словно нарочно создано для принца Полиньяка.
- То есть, как - для принца Полиньяка?
- Да, для его высочества Анатоля-Жюля де Полиньяка, приговоренного к смерти в тысяча восемьсот четвертом году, помилованного благодаря вмешательству императрицы Жозефины, ставшего римским принцем в тысяча восемьсот четырнадцатом году, пэром - в тысяча восемьсот шестнадцатом и послом в Лондоне - в тысяча восемьсот двадцать третьем. Надеюсь, теперь ошибки быть не может?
- Однако, раз он посол в Лондоне...
- О, это не помеха, генерал: он будет отозван.
- А господин де Виллель дал на это согласие? - полюбопытствовал г-н де Маранд.
- Он немножко посопротивлялся, - ответил Сальватор, с непонятным упорством сохраняя шутливый тон, - ведь господин де Виллель - хитрый лис, так, во всяком случае, рассказывают; я-то имею честь его знать не более чем большинство мучеников... Во всяком случае, он сказал так: "Что до меня, то я никогда не слышал, чтобы мученики жили коммуной, - да, мученики, иначе их не назвать! - Их обычно не более пяти на сотню". И, как хитрый лис, он дал понять, что говорит и о Бартелеми и о Мери. Потому что, хоть и поется:
Встал Виллель, всему глава, Несокрушимо, как скала, - он понимает, что нет такой скалы, пусть даже самой твердой, которую нельзя было бы взорвать. Доказательство тому - Ганнибал, который, преследуя Тита Ливия, продолбил проход в цепи Альпийских гор, - и он боится, как бы господин де Полиньяк не продолбил его скалу.
|
|
- Ах, черт побери! - бросил Людовик. - Я в отчаянии:
и зачем только я отказался от твоего приглашения, Жан Робер!
- А теперь уже поздно! - воскликнул тот и вытащил часы. - Половина десятого! Невозможно...
- Вы хотите пойти на бал к госпоже де Маранд? - спросил Сальватор.
- Да, - кивнул Людовик. - Я бы хотел нынешней ночью не расставаться со своими друзьями... Разве не должно что-то произойти с минуты на минуту?
- По-видимому, ничего особенного не произойдет, - возразил Сальватор. - Но это не причина, чтобы расставаться с вашими друзьями.
- Ничего не поделаешь, ведь у меня нет приглашения.
Лицо Сальватора осветила свойственная ему загадочная улыбка.
- Попросите нашего поэта представить вас, - предложил он.
- О, я не настолько вхож в дом... - запротестовал Жан Робер и едва заметно покраснел.
- В таком случае, - продолжал Сальватор, обратившись к Людовику, - попросите господина Жана Робера вписать ваше имя вот на этой карточке.
И он вынул из кармана отпечатанное приглашение, гласившее:
"Господин и госпожа де Маранд имеют честь пригласить господина ... на вечер с танцами, который они дают в своем особняке на улице д'Артуа в воскресенье 29 апреля.
Париж. 20 апреля 1827 года".
Жан Робер взглянул на Сальватора с удивлением, граничившим с изумлением.
- Вы боитесь, что не узнают ваш почерк? - продолжал Сальватор. - Подайте-ка мне перо, Жюстен.
Жюстен протянул Сальватору перо. Тот вписал имя Людовика в приглашение, несколько изменив свой изящный аристократический почерк и выведя обычного размера буквы. Затем он протянул карточку молодому доктору.
- Вы сказали, что сами вы идете не к госпоже, а к господину де Маранду? - уточнил Жан Робер, обратившись к Сальватору.
- Совершенно верно.
- Как же мы встретимся?
- Действительно, ведь вы-то идете к госпоже! - продолжая улыбаться, молвил Сальватор.
- Я иду на бал, который дает мой друг, и не думаю, что на этом балу будут говорить о политике.
- Верно... Однако в половине двенадцатого, как только закончится выступление нашей бедняжки Кармелиты, начнется бал. А ровно в полночь в конце галереи, занятой под оранжерею, отворится дверь в кабинет господина де Маранда. Туда пропустят всех, кто скажет два слова: "Хартия" и "Шартр". Их нетрудно запомнить, не так ли?
- Нет.
- Вот мы обо всем и договорились. А теперь, если хотите успеть переодеться, чтобы в половине одиннадцатого быть в голубом будуаре, времени терять нельзя!
- У меня в коляске есть одно место, - предложил Петрус.
- Возьми Людовика! Вы - соседи, а я дойду к себе пешком, - сказал Жан Робер.
- Хорошо!
- Итак, в половине одиннадцатого в будуаре госпожи де Маранд, где будет петь Кармелита, - предупредил Петрус. - А в полночь - в кабинете господина де Маранда, где мы узнаем, что произошло в Тюильри.
И трое молодых людей, пожав руки Сальватору и Жюстену, удалились, оставив двух карбонариев с глазу на глаз.
Мы видели, как в одиннадцать часов Жан Робер, Петрус и Людовик собрались у г-жи де Маранд и аплодировали Кармелите. В половине двенадцатого, пока г-жа де Маранд и Регина приводили в чувство Кармелиту, молодые люди преподали Камиллу урок, о котором мы уже рассказали. Наконец, в полночь, пока г-н де Маранд, задержавшийся в будуаре, чтобы справиться о состоянии Кармелиты, галантно целовал руку своей жене и просил как величайшей милости позволения зайти после бала к ней в спальню, молодые люди проникли в кабинет банкира, назвав условный пароль: "Хартия" и "Шартр".
Там собрались все старейшие заговорщики из Гренобля, Бельфора, Сомюра и Ла-Рошели - словом, все, кто чудом уцелел: Лафайеты, Кеклены, Пажоли, Дермонкуры, Каррели, Гинары, Араго, Кавеньяки - и каждый из них представлял особое мнение, а все вместе они шли к великой цели.
Гости ели мороженое, пили пунш, говорили о театре, искусстве, литературе... Но уж никак не о политике!
Трое друзей вошли вместе и поискали глазами Сальватора.
Сальватор еще не пришел.
Тогда они разделились и разошлись по разным кружкам:
Жан Робер примкнул к Лафайету, который любил его как сына; Людовик - к Франсуа Араго, этому великодушному красавцу и умнице; Петрус - к Орасу Берне, чьи полотна все как одно были отвергнуты Салоном и тогда художник организовал выставку в своей мастерской, где перебывал весь Париж.
Кабинет г-на де Маранда представлял собой любопытнейшее собрание недовольных, представлявших все партии. И вот приглашенные разговаривали об искусстве, науке, войне, но всякий раз, как отворялась дверь, все взгляды обращались на входившего: должно быть, они кого-то ждали.
И действительно, они ожидали вестника из дворца.
Наконец дверь распахнулась, пропуская молодого человека лет тридцати, одетого с безупречным изяществом.
Петрус, Людовик и Жан Робер едва сдержались, чтобы не вскрикнуть от удивления: это был Сальватор.
Вновь прибывший поискал глазами и, заметив г-на де Маранда, пошел к нему.
Господин де Маранд протянул ему руку.
- Вы припозднились, господин де Вальзиньи, - заметил банкир.
- Да, сударь, - отвечал молодой человек, изменив голос и сопровождая свою речь непривычными жестами. Он поднес к правому глазу лорнет, словно без него не мог узнать Жана Робера, Петруса и Людовика. - Да, я пришел поздно, вы правы.
Однако я задержался у тетушки, старой вдовы, подруги герцогини Ангулемской: она передала мне дворцовые новости.
Все присутствовавшие стали слушать с удвоенным вниманием. Сальватор обменялся приветствиями с несколькими гостями, подошедшими к нему поближе, вкладывая в свои слова ровно столько дружеского участия, почтительности или непринужденности, сколько, по мнению элегантного г-на де Вальзиньи, полагалось каждому из них.
- Дворцовые новости! - повторил г-н де Маранд. - Значит, во дворце что-то происходит?
- А вы не знаете?.. Да, состоялось заседание Совета.
- Это, дорогой господин де Вальзиньи, давно не новости, - рассмеялся г-н де Маранд.
- Однако заседание может принести кое-что новое, что и произошло.
- Неужели?
- Да.
Все приблизились к Сальватору.
- По предложению господина де Виллеля, господина де Корбьера, господина де Пейроне, господина де Дама и господина де Клермон-Тоннера, а также по настоянию ее высочества наследной принцессы, которую очень задели крики: "Долой иезуитов!" - и несмотря на возражение господина де Фрейсину и господина де Шаброля, голосовавших за частичное расформирование, национальная гвардия распущена!
- Распущена?!..
- Полностью распущена! Вот и я был каптенармусом, а теперь я не у дел, придется искать другое занятие! |
|
- Открывайте!
Господин де Виллель отодвинул оконную задвижку, и окно распахнулось.
Вместе с вечерним ветерком, о г которого затрепетали огни свечей, в кабинет вихрем ворвался гул толпы. Слышались и крики радости, и угрозы - одним словом, тот шум, что поднимается над встревоженным городом, когда нельзя понять намерений его жителей и возбуждение их тем более пугает, что понимаешь:
впереди - неизвестность
Среди общего гула время от времени вспыхивали призывы, напоминавшие зловещие предсказания: "Долой Виллеля! Долой Пейроне! Долой иезуитов!"
- Ага! - с улыбкой обронил король. - Это мне знакомо.
Вы не присутствовали нынче утром на смотре, господа?
- Я там был, сир, - отвечал г-н де Пейроне.
- Верно! Я, кажется, видел вас среди штабных офицеров.
Господин Пейроне поклонился.
- Так это - продолжение Марсова поля, - заметил король.
- Надобно подавить эту наглую выходку, сир! - вскричал г-н де Виллель.
- Как вы сказали, сударь! - холодно переспросил король.
- Я сказал, сир, - продолжал настаивать министр финансов, подхлестнутый чувством долга, - что, по моему мнению, оскорбления, брошенные министру, падают на короля. И мы пришли узнать у его величества, как ему нравится происходящее?
- Господа! - проговорил в ответ король. - Не надо преувеличивать! Не думаю, что мне грозит какая-либо опасность со стороны моего народа. Я уверен, мне довольно будет показаться - и все эти разнообразные крики сольются в один: "Да здравствует король!"
- Ах, сир! - послышался позади Карла X женский голос. - Надеюсь, король не допустит неосторожности и не станет выходить!
- А-а, это вы, ваше высочество!
- Разве король сам не позволил мне прийти?
- Верно... Так что вы предлагаете мне предпринять, господа?
- Сир! Вы знаете, что громче всего кричат: "Долой священников"? - вставила свое слово герцогиня Ангулемская.
- Да, действительно... Я хорошо слышал: "Долой иезуитов!"
- Ну и что, сир? - не поняла ее высочество.
- Это не совсем одно и то же, дочь моя... Спросите лучше у его высокопреосвященства архиепископа. Господин де Фрейсину, будьте с нами откровенны! Крики: "Долой иезуитов!" - адресованы духовенству? Как вы полагаете?
- Я бы сделал различие, сир, - отвечал архиепископ, человек тихий и прямой.
- А для меня, - поджав тонкие губы, возразила наследная принцесса, - различия не существует!
- Ну, господа, занимайте свои места, и пусть каждый выскажет по данному поводу свои соображения, - предложил король.
Министры сели, и обсуждение продолжилось.
ХХ
Господин де Вальзиньи
Пока обсуждение, подробности и результаты которого мы узнаем позднее, разворачивалось вокруг стола, покрытого зеленым сукном, на котором столько раз были поставлены судьбы Европы; пока г-н де Маранд, рядовой вольтижер во 2-м легионе, возвращается к себе, за весь день не проронив ни слова одобрения или осуждения, по которому можно было бы судить о его политических пристрастиях, потом стягивает мундир с торопливостью, свидетельствующей о его неприязни ко всему военному и, как если бы его заботил лишь большой бал, который он собирается дать в этот вечер, он сам руководит всеми приготовлениями к вечеру, - наши молодые герои, не видавшие Сальватора с тех пор, как он дал им последние указания перед смотром, поспешили, как и г-н де Маранд, сбросить униформу и собрались у Жюстена как у общего источника, чтобы узнать, как им лучше себя держать в непредсказуемых грядущих обстоятельствах.
Жюстен и сам ждал Сальватора.
Молодой человек пришел к девяти часам; он тоже успел переодеться и снова превратился в комиссионера. Судя по испарине, выступившей у него на лбу, а также высоко вздымавшейся груди, после возвращения со смотра он не терял времени даром.
- Ну что? - хором спросили четверо молодых людей, едва завидев Сальватора.
- Министры заседают, - ответил тот.
- По какому поводу?
- Обсуждают, как наказать славную национальную гвардию, которая позволила себе неповиновение.
- А когда станут известны результаты заседания?
- Как только будет какой-нибудь результат.
- Так у вас есть пропуск в Тюильри?
- Я могу пройти повсюду.
- Дьявольщина! - вскричал Жан Робер. - Как жаль, что я не могу ждать: у меня приглашение на бал, которое я не могу манкировать.
- Я тоже, - сказал Петрус.
- У госпожи де Маранд? - спросил Сальватор.
- Да! - с удивлением отвечали оба приятеля. - Как вы узнали?
- Я знаю все.
- Однако завтра на рассвете вы сообщите нам новости, не правда ли?
- Зачем же? Вы все узнаете нынче вечером.
- Мы же с Петрусом уходим к госпоже де Маранд...
- Вот у нее вы обо всем и услышите.
- Кто же нам передаст?..
- Я.
- Как?! Вы будете у госпожи де Маранд?
Сальватор лукаво улыбнулся.
- Не у госпожи, а у господина де Маранда.
С той же особенной улыбкой на устах он продолжал:
- Это мой банкир! |
|
Затем король галопом выехал из рядов гвардейцев и занял место на фланге, а впереди него продолжало волноваться людское море.
Парад начался.
Каждая рота, проходя перед королем, выкрикивала свой призыв. Большинство гвардейцев кричали: "Да здравствует король!" Лицо Карла X мало-помалу просветлело.
После парада король сказал маршалу Удино:
- Все могло бы пройти и лучше. Было несколько путаников, но в массе своей гвардия надежна. В целом я доволен.
И они снова поскакали галопом в Тюильри.
По возвращении во дворец маршал подошел к королю.
- Сир! - обратился он. - Могу ли я передать в газеты сообщение, что вы, ваше величество, удовлетворены смотром?
- Не возражаю, - отвечал король. - Однако я бы хотел знать, в каких выражениях будет сказано о моем удовлетворении.
Дворецкий объявил, что кушать подано, и его величество подал руку герцогине Орлеанской, герцог Орлеанский повел к столу герцогиню Ангулемскую, а герцог Шартрский предложил руку герцогине Беррийской. Все перешли в столовую.
Тем временем национальные гвардейцы расходились по своим квартирам, но перед тем они долго обсуждали ответ Карла X Бартелеми Лелонгу: "Я прибыл сюда для того, чтобы меня восхваляли, а не поучали".
Высказывание сочли чересчур аристократичным, учитывая место, где оно было произнесено: Карл X сказал это на той самой площади, где тридцать семь лет назад возвышался алтарь отечества, и с него Людовик XVI принес клятву Французской революции. (По правде говоря, Карл X, в то время граф д'Артуа, не слышал этой клятвы, ведь с 1789 года он находился в эмиграции.) И вот едва король удалился с Марсова поля, сдерживаемые дотоле крики вспыхнули с новой силой, вся огромная арена, казалось, содрогнулась, грянула "ура!", и в крике этом слышались гнев и проклятия.
Однако это было не все: каждый легион, возвращаясь в свой округ, уносил с собой возбуждение, которое почерпнул в общении с представителями всего Парижа, и гвардейцы распространяли это возбуждение на всем протяжении пути. Если бы их крики не нашли отклика в парижанах, они скоро угасли бы, как забытый костер. Однако похоже было на то, что, напротив, крики солдат явились искрами, сыпавшимися на готовый вспыхнуть хворост.
Крики прокатились в толпе, делаясь все громче; стоявшие на порогах своих домов парижане потрясали шапками, женщины махали из окон платками и подвывали мужьям, но теперь отовсюду доносилось не: "Да здравствует король! Да здравствует Хартия! Да здравствует свобода печати!", а "Да здравствует национальная гвардия! Долой иезуитов! Долой министров!" Воодушевление переросло в протест, а протест уже грозил мятежом.
Те легионы, что возвращались по улице Риволи и через Вандомскую площадь, должны были пройти мимо министерства финансов и министерства юстиции. Вот уж там крики обратились в вопли! Несмотря на приказы командиров следовать дальше, легионы остановились, гвардейцы забарабанили прикладами о мостовую и взвыли: "Долой Виллеля! Долой Пейроне!" - да так, что в домах зазвенели стекла!
Видя, что их приказ продолжать следование не исполняется, несколько офицеров с возмущением удалились; однако другие офицеры остались, но не для того, чтобы утихомирить солдат, поддавшихся общему возбуждению: командиры кричали вместе с подчиненными, а некоторые из них даже громче остальных.
То была серьезная демонстрация: бунтовала не толпа, не сброд из предместий, не шайка мастеровых - восстала конституционная армия, политическая сила; теперь буржуазия, объединившись со всем французским народом, выражала протест устами двадцати тысяч вооруженных солдат.
Министры в это время обедали у австрийского посла, г-на Апони. Предупрежденные полицией, они поднялись из-за стола, приказали подавать свои экипажи и отправились держать совет в министерство внутренних дел. Оттуда они в полном составе прибыли в Тюильри.
Из окон своего кабинета король мог при желании видеть происходящее и оценить серьезность положения, но и его величество обедал - в салоне у Дианы, куда до августейших сотрапезников не доходило ни звука.
Король Луи-Филипп, тоже, кажется, завтракал, когда в 1848 году ему объявили, что караульные помещения на площади Людовика XV захвачены...
Министры ожидали в зале заседаний Совета приказаний короля, которого лакей пошел предупредить об их прибытии во дворец.
Карл X кивнул, однако остался сидеть за столом.
Обеспокоенная герцогиня Ангулемская спрашивала взглядом дофина и отца: дофин был занят зубочисткой и ничего не видел и не слышал; Карл X ответил улыбкой, которая означала:
не стоит беспокоиться.
И обед продолжался.
К восьми часам все вышли из столовой и разошлись по своим апартаментам.
Король, настоящий рыцарь, проводил герцогиню Орлеанскую до ее кресла, а затем направился в зал заседаний.
По дороге ему встретилась герцогиня Ангулемская.
- Что случилось, сир? - спросила она.
- Ничего, как мне кажется, - отозвался Карл X.
- Говорят, министры ожидают короля в зале Совета.
- Во время обеда мне уже докладывали, что они во дворце.
- В Париже беспорядки?
- Не думаю.
- Да простит король мое беспокойство!.. Могу ли я полюбопытствовать, как обстоят дела?
- Пришлите ко мне дофина.
- Пусть король извинит, что я настаиваю, я бы предпочла пойти сама...
- Хорошо, приходите через несколько минут.
- Король слишком добр ко мне!
Герцогиня поклонилась, потом подошла к г-ну де Дама и отвела его к окну.
Герцог Шартрский и герцогиня Беррийская беседовали с беззаботностью, свойственной молодости: герцогу Шартрскому было шестнадцать лет, герцогине Беррийской исполнилось двадцать пять. Герцог Бордоский, пятилетний малыш, играл в ногах у матери.
Герцог Орлеанский стоял опершись на камин и казался беззаботным, хотя на самом деле прислушивался к малейшему шуму. Порой он проводил платком по лицу - только этим он и выдавал снедавшее его беспокойство.
Тем временем король Карл X вошел в зал заседаний Совета.
Министры ожидали его стоя и находились в большом возбуждении, что проявлялось у каждого из них в зависимости от темперамента: г-н де Виллель был желтого цвета, словно в жилах его вместо крови текла желчь; г-н де Пейроне раскраснелся так, будто его вот-вот хватит апоплексический удар; г-н де Корбьер был пепельного цвета.
- Сир!.. - начал г-н де Виллель.
- Сударь, - перебил его король, давая понять министру, что тот нарушил этикет, посмев заговорить первым, - вы не дали мне времени расспросить вас о вашем здоровье, а также о здоровье госпожи де Виллель.
- Вы правы, сир. А все потому, что для меня интересы вашего величества гораздо важнее здоровья вашего покорного слуги.
- Так вы пришли поговорить о моих интересах, господин де Виллель?
- Разумеется, государь.
- Я вас слушаю.
- Вашему величеству известно, что происходит? - спросил председатель Совета.
- Так, значит, ч го-то происходит? - отозвался король.
- Недавно вы, ваше величество, приглашали нас послушать радостные крики парижской толпы!
- Верно!
- Не угодно ли королю послушать теперь угрозы?
- Куда я должен для этого отправиться?
- О, недалеко: достаточно отворить это окно. Король позволит?.. |
|
В одиннадцать часов двадцать тысяч национальных гвардейцев построились в боевом порядке перед Военной школой. Они шагали по той самой земле Марсова поля, что хранила столько воспоминаний и была перекопана их отцами в величайший день федерации, превративший Францию в отечество, а всех французов в братьев. Марсово поле! Это единственный памятник, сохранившийся после грозной революции, ставившей перед собой задачу не созидать, а разрушать. Чему же она прежде всего должна была положить конец? Старой династии Бурбонов, представитель которых осмелился в ослеплении, являющемся заразной болезнью всех королей, попрать эту землю, более раскаленную, чем лава Везувия, более зыбкую, нежели пески Сахары!
Смотр национальной гвардии не производился вот уже несколько лет. У солдат-граждан психология особая; если их посылают в караул, они ропщут; ежели их распускают, они возмущаются.
Национальная гвардия устала от бездействия и с радостью откликнулась на призыв. Она была теперь усилена шестью тысячами одетых с иголочки ремесленников, отлично вооруженных, а также прекрасной выправки.
В ту минуту, как гвардейцы выстраивались в боевой порядок, фронтом к Шайо, то есть лицом в ту сторону, откуда должен был прибыть король, триста тысяч зрителей стали занимать места на откосе, насыпанном вокруг плаца. Судя по одобрительным взглядам, громким приветственным крикам, вспыхивавшим с новой силой и подолгу не умолкавшим, каждый из этих трехсот тысяч зрителей благодарил национальную гвардию за старания достойно представить столицу; своим присутствием гвардейцы как бы выражали признательность королю за то, что он откликнулся на чаяния целой нации, отменив ненавистный закон (надо заметить, что, за исключением заговорщиков, которые наследуют от отцов и передают своим сыновьям великую революционную традицию, основанную такими, как Сведенборг или Калиостро, все, кто находился в эту минуту на Марсовом поле, в Париже, во Франции, были преисполнены благодарности и симпатии к Карлу X).
Только всевидящее око способно было проникнуть сквозь три года и увидеть в этом 29 апреля другой день: 29 июля <Правильнее, наверное, 25 июля - день, когда в 1830 году были опубликованы знаменитые указы Карла X, уничтожавшие демократические свободы и спровоцировавшие революцию, что вынудило короля к отречению (Примеч. пер.)>.
Кто возьмется объяснить эти величайшие повороты в общественном мнении, когда в несколько лет, в несколько месяцев, зачастую в несколько дней то, что было наверху, опускается, а то, что лежало на дне, всплывает на поверхность?
Апрельское солнце, еще желтое, чей лик, омытый росой, с нежностью влюбленного взирает на землю, поэтичную и искреннюю Джульетту, поднимающуюся из своей гробницы и складка за складкой роняющую саван, - апрельское солнце выглядывало из-за купола Дома Инвалидов, словно вознамерившись оживить смотр.
В час орудийные залпы и далекие крики возвестили о прибытии короля, подъехавшего верхом в сопровождении его высочества дофина, герцога Орлеанского, юного герцога Шартрского и целой толпы старших офицеров. Герцогиня Ангулемская, герцогиня Беррийская и герцогиня Орлеанская ехали следом в открытой коляске.
При виде блестящего кортежа по рядам зрителей пробежало волнение.
Что же за ощущение в иные минуты едва касается нашего сердца своими огненными крыльями, заставляет содрогнуться с головы до ног и толкает нас на крайности?
Смотр начался; Карл X объехал первые линии под крики:
"Да здравствует Хартия! Да здравствует свобода печати!" - но еще чаще доносилось: "Да здравствует король!"
Во всех легионах были распространены обращения, в которых рекомендовалось избегать какой бы то ни было демонстрации, дабы не оскорбить короля. Автор этих строк находился в тот день в рядах гвардейцев, и один оттиск остался в его руках.
Вот он:
ОБРАЩЕНИЕ К НАЦИОНАЛЬНЫМ ГВАРДЕЙЦАМ ПЕРЕДАТЬ ПО ЦЕПИ
"Не поддавайтесь слухам, будто легионы обязаны кричать:
"Да здравствует король! Долой министров! Долой иезуитов!"
Только недоброжелатели заинтересованы в том, чтобы национальная гвардия изменила себе".
Как бы осторожно ни было составлено это обращение, его следует расценить как документ исторический.
Прошло несколько минут, и могло показаться, что гвардейцы решили внять обращению: по всему фронту гремели крики:
"Да здравствует король! Да здравствует Хартия! Да здравствует свобода печати!" Однако по мере того, как король ехал дальше, все явственнее стали доноситься и другие призывы: "Долой иезуитов! Долой министров!"
Заслышав их, старый король остановил коня.
Не понравившиеся королю призывы стихли. Благожелательная улыбка, которая сошла было с его лица, снова заиграла на губах. Он снова поехал вдоль легионов, но между третьей и четвертой шеренгами мятежные выкрики возобновились, несмотря на то, что трепетавшие гвардейцы шепотом призывали друг друга к осторожности; они и сами не понимали, каким образом призывы: "Долой министров! Долой иезуитов!" - которые солдаты пытались сдержать в своих сердцах, против воли срывались с их губ.
В рядах национальных гвардейцев таился инородный, незнакомый, подстрекательский элемент, - это были простые люди, которые под влиянием руководителей общества карбонариев смешались в тот день с буржуа.
Гордость короля снова была задета, когда он услышал эти крики, которые словно навязывали ему определенный политический выбор.
Он в другой раз остановился и оказался против высокого гвардейца атлетического сложения - Бари <Французский скульптор и акварелист (1795 - 1875 гт ), известен как анималист. Антуан-Луи Бари - автор рельефа "Лев" на цоколе Июльской колонны, установленной в Париже на площади Бастилии в честь граждан, сражавшихся во время революции в июле 1830 года (При меч пер )> непременно избрал бы его моделью для человека-льва или льва-народа.
Это был Жан Бычье Сердце.
Он потрясал ружьем, будто прутиком, и кричал (а ведь он не умел читать!):
- Да здравствует свобода печати!
Громовой голос, мощный жест удивили старого короля. Он заставил своего коня пройти еще несколько шагов и подъехал к крикуну поближе. Тот тоже вышел на два шага вперед - есть люди, которых словно притягивает опасность, - и, продолжая трясти ружьем, прокричал:
- Да здравствует Хартия! Долой иезуитов! Долой министров!
Карл X, как все Бурбоны, даже Людовик ХVI, умел порой повести себя с большим достоинством.
Он знаком показал, что хотел бы говорить, и двадцать тысяч человек будто онемели.
- Господа! - произнес король. - Я прибыл сюда для того, чтобы меня восхваляли, а не поучали!
Он повернулся к маршалу Удино и продолжал:
- Прикажите начинать парад, маршал. |
|