В разделе материалов: 341
Показано материалов: 281-285 |
Страницы: « 1 2 ... 55 56 57 58 59 ... 68 69 » |
|
Описание жизненного пути г-на Сарранти начиналось с его отъезда из Парижа, затем рассказывалось о его пребывании в Индии, при дворе Ранджет-Синга, о связях г-на Сарранти с генералом Лебастаром де Премоном, представлявшемся, в свою очередь, тоже крайне опасным заговорщиком; затем следовал подробный отчет о провалившемся не без помощи г-на Жакаля заговоре в Шенбрунне; потеряв генерала Лебастара из виду по другую сторону моста через Вьенн, рассказчик продолжал следовать за г-ном Сарранти до Парижа вплоть до дня его ареста. На полях стояло: "Обвиняется и подозревается к тому же в похищении детей, краже и убийстве, за каковые преступления и был осужден".
Биография Доминика была столь же подробна. Он находился под наблюдением со времени его выхода из семинарии; его называли учеником аббата Ламане, чьи раскольничьи замашки становились заметны; потом его представляли как посетителя мансард, распространявшего не слово Божие, а революционные идеи; приводилась одна из его проповедей, которая могла бы стоить Доминику нареканий со стороны его начальства, если бы он не состоял в испанском ордене, еще не учрежденном во Франции. Наконец, предлагалось выслать его за границу, так как, по мнению конгрегации, его пребывание в Париже становилось опасным.
В общем, из записки, лежавшей у несчастного доброго короля перед глазами, следовало, что господа Сарранти-старший и Сарранти-младший - кровопийцы, у одного из которых в руках шпага (ей суждено опрокинуть трон), у другого - факел (он должен спалить Церковь).
Итак, отведав этого иезуитского яду, достаточно было всего раз бросить взгляд на листок, чтобы вновь воспылать политическим гневом, остывшим было на одно мгновение, и снова почувствовать, как оживают все призраки революции.
Король вздрогнул и недобро посмотрел на аббата Доминика.
Тот понял смысл его взгляда и почувствовал, как его словно коснулось раскаленное железо. Он горделиво поднял голову, сдержанно поклонился и отступил на два шага назад, приготовившись выйти.
Презрение к королю, отвергавшему движения собственной души и замещавшему их чужой злобой, брезгливость сильного по отношению к слабому мелькнули помимо воли Доминика в его взгляде и усмешке.
Карл X словно прозрел и, будучи Бурбоном прежде всего, то есть мягкосердечным и покладистым, испытал угрызение совести, какое, должно быть, переживал в иные минуты его предок Генрих IV, глядя на Агриппа д'Обинье.
Его озарило или, во всяком случае, он усомнился в своей правоте; он не посмел отказать в просьбе этому честному человеку и окликнул аббата Доминика, когда тот уже собирался удалиться.
- Господин аббат! - сказал король. - Я еще не ответил на вашу просьбу ни отрицательно, ни утвердительно. Если я этого еще не сделал, то только потому, что перед моим внутренним взором проходили тени несправедливо пострадавших праведников.
- Ваше величество! - вскричал аббат, сделав два шага вперед. - Еще есть время, королю достаточно молвить одно слово.
- Даю вам два месяца, господин аббат, - проговорил король в прежнем высокомерном тоне, словно устыдившись и раскаиваясь в собственной слабости. - Но ваш отец должен подать кассацию, слышите?! Мне случается порой снисходительно относиться к бунту против королевской власти, однако я не простил бы недовольства по отношению к правосудию.
- Государь! Не угодно ли вам предоставить мне возможность по возвращении предстать пред вами в любое время дня и ночи?
- Охотно! - согласился король.
Он позвонил.
- Запомните этого господина, - приказал Карл X вошедшему лакею, - когда бы он здесь ни появился, прикажите проводить его ко мне. Предупредите челядь.
Аббат поклонился и вышел, ликуя от переполнявших его радости и признательности.
XXVII
Отец и сын
Все цветы надежды, что медленно прорастают в сердце человека и приносят плоды лишь в определенное время, распускались в душе аббата Доминика, по мере того как он удалялся от короля и приближался к своим согражданам - простым смертным.
Припоминая слабости несчастного монарха, он полагал, что человек этот, согбенный под тяжестью прожитых лет, добросердечный, но безвольный, не способен стать серьезным препятствием на пути великой богини, наступающей с тех пор, как человеческий гений воспламенил ее факел, - богини, что зовется Свободой!
И, странное дело, - это, впрочем, свидетельствовало о том, что, несомненно, он твердо знал, чем ему следует заняться, - все его прошлое вдруг прошло перед глазами. Он стал вспоминать малейшие подробности своей жизни после семинарии, свои необъяснимые колебания в тот момент, когда он произносил обет, внутреннюю борьбу, когда был рукоположен в сан. Но все победила тайная надежда; подобно огненному столпу Моисея, она указывала ему путь и говорила, что поприще, на котором он мог бы принести наивысшую пользу своему отечеству, - религия.
Подобно путеводной звезде волхвов, его совесть сияла и указывала ему верный путь. На одно мгновение непогода закрыла его небосвод и он едва не сбился с пути. Но скоро он снова прозрел и пустился в дорогу, ежели и не с полным доверием, то с непреклонной решимостью.
Доминик с улыбкой ступил на последнюю ступеньку дворцовой лестницы.
Какой затаенной мысли он мог улыбаться в столь затруднительном положении?
Но едва он вышел на двор Тюильрийского дворца, как увидел доброжелательное лицо Сальватора: тот с лихорадочным беспокойством поджидал аббата, беспокоясь за исход дела.
Одного взгляда на несчастного монаха, оказалось достаточно, чтобы понять, чем закончился его визит к королю.
- Отлично! - молвил он. - Вижу, король удовлетворил вашу просьбу и предоставил отсрочку.
- Да, - кивнул аббат Доминик. - В глубине души это прекрасный человек.
- Вот что меня отчасти с ним примиряет, - продолжал Сальватор. - Благодаря этому я готов вернуть свою благосклонность его величеству Карлу Десятому. Прощаю ему слабости в память о его врожденной доброте. Надо быть снисходительным к тем, кому не суждено слышать правду.
Внезапно переменив тон, он продолжал:
- Сейчас возвращаемся в Консьержери, не так ли?
- Да, - только и ответил аббат, пожимая другу руку.
Они сели в проезжавший по набережной свободный экипаж и скоро были на месте.
У ворот мрачной тюрьмы Сальватор протянул Доминику руку и спросил, что тот намерен делать после встречи с отцом.
- Я тотчас покину Париж.
- Могу ли я быть вам полезен там, куда вы отправляетесь?
- Под силу ли вам ускорить получение паспорта?
- Я помогу вам получить его незамедлительно.
- В таком случае ждите меня у себя: я зайду за вами.
- Нет, лучше я буду ждать вас здесь через час, вы найдете меня на углу набережной. В тюрьме разрешено оставаться лишь до четырех часов, сейчас - три.
- Стало быть, через час, - повторил аббат Доминик и еще раз пожал молодому человеку руку.
Он исчез под мрачными сводами.
Пленника препроводили в камеру, где когда-то сидел Лувель и где было суждено оказаться Фьеши. Доминик без затруднений проник к отцу.
Господин Сарранти сидел на табурете. При виде сына он поднялся и шагнул ему навстречу. Тот поклонился с почтительностью, с какой приветствуют мучеников.
- Я ждал вас, сын мой, - сообщил г-н Сарранти.
В его голосе послышался упрек.
- Отец! - отвечал аббат. - Не моя вина в том, что я не пришел раньше.
- Я вам верю, - взяв его руки в свои, отозвался пленник.
- Я только что из Тюильри, - продолжал Доминик.
- Из Тюильри?
- Да, я виделся с королем.
- С королем, Доминик? - удивился г-н Сарранти, пристально вглядываясь в сына.
- Да, отец.
- Зачем вы к нему ходили? Надеюсь, не для того, чтобы добиться отмены приговора?
- Нет, отец, - поспешил сказать аббат.
- О чем же вы его просили?
- Об отсрочке.
- Отсрочка?! Зачем отсрочка? |
|
- Если бы преступление, в котором обвиняют вашего отца и за которое он осужден, касалось только меня, если бы он посягал лишь на мою власть - словом, если бы это было политическое преступление, покушение на государственное благополучие, оскорбление величества или даже покушение на мою жизнь и я оказался бы ранен смертельно, как мой несчастный сын был ранен Лувелем, я сделал бы то же, что и мой умирающий сын, - из уважения к вашей рясе, вашей набожности, которую я высоко ценю. И я помиловал бы вашего отца - вот что я сделал бы перед смертью.
- Ваше величество! Вы так добры!..
- Однако дело обстоит иначе. Товарищ прокурора отклонил обвинение в политическом преступлении, а вот обвинение в краже, похищении детей и убийстве...
- Сир! Ваше величество!
- Я знаю, как больно слышать такое. Но раз уж я отказываю, я должен хотя бы объяснить причины своего отказа...
Обвинение в краже, в похищении детей, в убийстве снято не было. Из этого обвинения следует, что угроза нависла не над королем, не над государством, не над величеством или королевской властью - задеты интересы общества, и отмщения требует мораль.
- Если бы я мог говорить, государь!.. - заламывая руки, вскричал Доминик.
- Эти три преступления, в которых ваш отец не только обвиняется, но и осужден, - осужден, потому что есть решение присяжных, а суд присяжных, дарованный Хартией французам, это непогрешимый трибунал, - итак, эти три преступления - самые низкие, самые подлые, самые, так сказать, наказуемые: за любое из трех можно угодить на галеры.
- Ваше величество! Смилуйтесь, не произносите этого страшного слова!
- И вы хотите... Ведь вы пришли просить меня о помиловании своего отца...
Аббат Доминик пал на колени.
- Вы хотите, - продолжал король, - чтобы я, отец своим подданным, употребил свое право помилования, чем обнадежил бы преступников, вместо того чтобы отправить виновного на плаху, если бы, разумеется - к счастью, это не так, - у меня было право казнить? Вы же, господин аббат, известный заступник для тех, кто приходит к вам исповедаться; спросите же свое сердце и посмотрите, смогли ли бы вы найти для такого же большого преступника, коим является ваш отец, другие слова, нежели те, что продиктованы мне свыше: я прошу Божьего милосердия для мертвого, но обязан свершить справедливость и наказать живого.
- Государь! - вскрикнул аббат, позабыв о вежливости и официальном этикете, за которым строго следил потомок Людовика ХГУ. - Не следует заблуждаться: сейчас не сын с вами говорит, не сын просит за своего отца, не сын взывает к вашему милосердию, а честный человек, который, зная, что другой человек невиновен, вопиет: "Уже не в первый раз людское правосудие совершает ошибку, ваше величество!" Сир! Вспомните Каласа, Лабара, Лезюрка! Людовик Пятнадцатый, ваш августейший предок, сказал, что отдал бы одну из своих провинций за то, чтобы в период его правления Калас не был казнен. Государь! Сами того не зная, вы допустите, чтобы топор пал на шею невиновного; именем Бога живого, сир, говорю вам: виновный будет спасен, а умрет невиновный!
- В таком случае, сударь, - взволнованно произнес король, - говорите! Говорите же! Если вы знаете имя виновного, назовите его; в противном случае, бездушный сын, вы - палач и отцеубийца!.. Ну, говорите, сударь! Говорите! Это не только ваше право, но и обязанность.
- Сир! Долг повелевает мне молчать, - возразил аббат, и на его глаза впервые за все время навернулись слезы.
- Если так, господин аббат, - продолжал король, наблюдавший результат, не понимая причины, - если так, позвольте мне подчиниться приговору, вынесенному господами присяжными.
Он начинал чувствовать себя оскорбленным тем, что ему представлялось упрямством со стороны монаха, и знаком дал понять аббату, что аудиенция окончена.
Но несмотря на властный жест короля, Доминик не послушался, он лишь встал и почтительно, но твердо произнес:
- Государь! Вы ошиблись: я не прошу или, вернее, уже не прошу о помиловании отца.
- Чего же вы просите?
- Ваше величество! Прошу вас об отсрочке!
- Об отсрочке?
- Да, государь.
- На сколько дней?
Доминик задумался, потом проговорил:
- Пятьдесят.
- По закону осужденному положено три дня на кассацию, а на обжалование - сорок дней.
- Это не всегда так, сир; кассационный суд, если его поторопить, может вынести приговор в два дня, а то и в тот же день; и, кстати сказать...
- Кстати сказать?.. - повторил король. - Договаривайте.
- Мой отец не собирается кассировать решение присяжных.
- То есть, как?
Доминик покачал головой.
- Стало быть, ваш отец хочет умереть? - вскричал король.
- Во всяком случае, он ничего не будет предпринимать для того, чтобы избежать смерти.
- Значит, сударь, правосудие свершится так, как ему положено.
- Ваше величество! - взмолился Доминик. - Именем Господа Бога прошу оказать одному из Его служителей милость!
- Хорошо, сударь, я готов это сделать, но при одном условии: осужденный не будет вести себя вызывающе по отношению к правосудию. Пусть ваш отец подаст кассационную жалобу, и я посмотрю, заслуживает ли он помимо трехдневного срока, положенного ему по закону, сорокадневной отсрочки, которую милостиво предоставляю я.
- Сорока трех дней недостаточно, ваше величество! Мне нужно пятьдесят! - решительно возразил Доминик.
- Пятьдесят? На что они вам?
- Мне предстоит долгое и утомительное путешествие; затем я должен буду добиться аудиенции, что очень нелегко; наконец, я попытаюсь убедить одного человека, и то окажется, возможно, так же нелегко, как убедить вас, государь.
- Вы отправляетесь в долгое путешествие?
- Мне предстоит проделать триста пятьдесят лье, ваше величество.
- Вы пройдете этот путь пешком?
- Да, сир, пешком.
- Почему? Отвечайте!
- Именно так путешествуют паломники, добивающиеся высшей милости: обратиться с просьбой к самому Богу.
- А если я оплачу расходы на это путешествие, если дам вам необходимую сумму?
- Ваше величество! Оставьте лучше эти деньги для милостыни. Я дал обет пройти это расстояние, и пройти босиком.
- А через пятьдесят дней вы обязуетесь доказать невиновность своего отца?
- Нет, государь, обещать я не могу. Клянусь королю, что никто на моем месте не мог бы взять на себя подобное обязательство. Но я уверяю, что если после путешествия, которое я намереваюсь предпринять, я не смогу заявить о невиновности своего отца, я смирюсь с приговором людского суда и лишь повторю осужденному слова короля: "Я прошу для вас Божьего милосердия!"
Карла X снова охватило волнение. Он взглянул на аббата Доминика, на открытое, честное лицо монаха, и в его сердце вселилась вера в правоту Доминика.
Однако против воли - как известно, король Карл X не имел счастья всегда оставаться самим собой, - несмотря на огромную симпатию, которую внушало королю лицо благородного монаха - лицо, отражавшее его душу, - король Карл X, словно для того, чтобы набраться сил против доброго чувства, грозившего вот-вот захватить его, в другой раз взялся за листок, лежавший у него на столе, - тот самый, в который он заглянул, когда лакей доложил об аббате Доминике. Он бросил торопливый взгляд, и этого оказалось довольно, чтобы отогнать доброе намерение:
едва на лице короля проступило ласковое выражение, пока он слушал аббата, как сейчас же Карл X снова стал холоден, озабочен, хмур.
Да и было от чего хмуриться: в записке, лежавшей у короля перед глазами, пересказывалась вкратце история г-на Сарранти и аббата Доминика - два портрета, набросанных мастерской рукой, как умеет это делать конгрегация, - в виде биографии двух отпетых революционеров. |
|
Три девушки были заняты разговором. О чем они говорили?
Кармелита, разумеется, о покойном, две другие, возможно, о живых; но вот все три девушки разом поднялись.
Их сердца бились в лад, но, конечно, Фрагола трепетала больше других.
Вдруг до них донесся голосок Пчелки, она, словно прелестный вестник, вырвалась вперед и влетела в оранжерею с криком:
- Вот и мы! Вот и мы! Вот и мы! Сестричка Рина получила аудиенцию.
Вслед за ней появилась Регина с торжествующей улыбкой на губах: она сжимала в руке приглашение на аудиенцию.
Аудиенция была назначена на половину третьего: нельзя было терять ни минуты.
Молодые женщины поцеловались, снова поклявшись в дружбе. Фрагола торопливо вышла, взлетела в экипаж Регины, который обещал доставить ее скорее, чем фиакр, и карета с гербами помчала очаровательную девушку на улицу Макон.
Двое мужчин поджидали Фраголу у окна.
- Это она! - в один голос вскричали они.
- В карете с гербами? - усомнился монах.
- Да. Впрочем, дело совсем не в этом. Привезла ли она приглашение на аудиенцию?
- У нее в руке какая-то бумага! - заметил Доминик.
- Тогда все в порядке, - отозвался Сальватор.
Доминик бросился на лестницу.
- Это я! - крикнула Фрагола. - Приглашение у меня!
- На какой день? - спросил Доминик.
- На сегодня, через два часа.
- О! - вскрикнул Доминик. - Да благословит вас Бог, дитя мое!
- Слава Всевышнему! - подхватила Фрагола, с почтительным видом подаэая монаху зажатое в белой ручке приглашение на аудиенцию к королю.
XXVI
Отсрочка
Король пребывал не в самом веселом расположении духа.
Роспуск национальной гвардии, о чем немногословно сообщалось в утреннем выпуске "Монитора", взволновал всю торговую часть Парижа. "Господа лавочники", как называли их "господа придворные", всегда бывали недовольны: как мы уже говорили, они роптали, когда им приказывали нести караул, они же роптали, когда им запрещали его нести.
Чего же они хотели?
Июльская революция показала, что им было нужно.
Прибавим к тому, что ужасная новость об осуждении г-на Сарранти, распространившаяся по всему городу, немало способствовала возбуждению среди значительной части населения.
И хотя его величество отстоял обедню в обществе их королевских высочеств г-на дофина и герцогини Беррийской, хотя король принял его преосвященство г-на канцлера, их превосходительств министров, государственных советников, кардиналов, князя де Талейрана, маршалов, папского посла, посла Сардинии, посла Неаполя, хранителя королевской печати в палате пэров, хотя король подписал брачный договор г-на Тассена де Лавальер, главного казначея в департаменте Верхних Пиренеев, с мадемуазель Шарле - эти разнообразные занятия не развеселили обеспокоенного монарха, и, повторяем, его величество был далеко не в веселом расположении духа 30 апреля 1827 года между часом и двумя пополудни.
Напротив, его лицо выражало мрачное беспокойство, обыкновенно совсем ему несвойственное. Старый король, добрый и простодушный, отличался поистине детской беззаботностью; он был, кстати, убежден, что идет верным путем, и, будучи последним из породы тех, что встали бы под белое знамя, выбрал своим девизом слова древних героев: "Делай что должно, а там будь что будет!"
Одет он был, по своему обыкновению, в мундир с серебряным галуном; Берне изобразил его в этом мундире принимающим парад. Грудь его украшали лента и планка ордена Святого Духа, с которыми год спустя он принимал Виктора Гюго и отказал в представлении "Марион Делорм". Еще живы стихи поэта об этой встрече, а уж "Марион Делорм" и вовсе будет жить вечно.
Зато где вы, добрый король Карл X, отказывающий сыновьям в помиловании их отцов, а поэтам - в постановке их пьес?
Услышав доклад дежурного лакея о посетителе, за которого хлопотала его невестка, король поднял голову.
- Аббат Доминик Сарранти? - машинально повторил он. - Да, вот именно!
Прежде чем ответить, он взял со стола листок и, быстро пробежав его глазами, приказал:
- Пригласите господина аббата Доминика.
Доминик остановился в дверях, соединил руки на груди и низко поклонился.
Король тоже отвесил поклон, но не человеку, а представителю Церкви.
- Входите, сударь, - предложил он.
Аббат сделал несколько шагов и снова остановился.
- Господин аббат! - продолжал король. - Вы можете судить по моей готовности встретиться с вами, с каким почтением я отношусь ко всем священникам.
- Вы можете этим гордиться, ваше величество, - отвечал аббат, - и в то же время это помогает вам заслужить любовь своих подданных.
- Я вас слушаю, господин аббат, - сказал король с характерным выражением, свойственным сильным мира сего, дающим аудиенцию.
- Сир! - начал Доминик. - Этой ночью моему отцу вынесен смертный приговор.
- Знаю, сударь, и от всего сердца вам сочувствую.
- Мой отец не совершал преступлений, за которые был осужден...
- Простите, господин аббат, - перебил его Карл X, - однако господа присяжные придерживаются другого мнения.
- Ваше величество! Присяжные - живые люди и могут заблуждаться.
- Я готов согласиться с вами, господин аббат, понимая ваши сыновние чувства, но не могу принять ваши слова как аксиому: насколько правосудие может вершиться людьми, настолько оно и было совершено над вашим отцом, и сделали это господа присяжные.
- Сир! У меня есть доказательства невиновности моего отца.
- Неужели? - удивился Карл X.
- Да, ваше величество!
- Почему же вы не представили их раньше?
- Не мог.
- Что ж, сударь... поскольку, к счастью, еще есть время, давайте их мне.
- Вам, государь... - потупился аббат Доминик. - Сожалею, но это невозможно.
- Невозможно?
- Увы, да, ваше величество.
- Что же может помешать человеку заявить о невиновности осужденного, да еще если этот человек - сын, а осужденный - его родной отец?
- Мне нечего ответить вашему величеству; однако король знает: тот, кто побеждает ложь в других, кто посвящает жизнь поискам истины, где бы она ни скрывалась, словом - служитель Господа не может и не захочет солгать. Так вот, государь, пусть меня покарает десница Всевышнего, который меня видит и слышит, если я солгу: я в полный голос заявляю, припадая к стопам вашего величества, что мой отец невиновен; уверяю вас в этом от чистого сердца и клянусь, что рано или поздно представлю вашему величеству неопровержимое доказательство.
- Господин аббат! - отозвался монарх с поистине королевской добротой в голосе. - Вы говорите как сын, и я понимаю и приветствую чувства, которые вами движут, однако, если позволите, я отвечу вам как король.
- О, государь! Умоляю вас об этой милости! |
|
Он заметил трубача и окликнул его.
Трубач поспешил на зов.
- Послушай! - обратился к нему император. - Отнеси этот приказ генералу Лобо и постарайся добраться к нему кратчайшим путем. Это срочно!
Трубач бросил взгляд на дорогу и покачал головой.
- На этом пути нынче жарковато! - заметил он.
- Ты боишься?
- Чтобы кавалер ордена Почетного легиона - и боялся?
- В таком случае отправляйся! Вот приказ.
- Могу ли я просить императора о милости в случае моей смерти?
- Да, говори скорее... Чего ты хочешь?
- Я хочу, чтобы в случае моей смерти моя дочь Атенаис Понруа, проживающая со своей матерью в доме номер семнадцать по улице Амандье, воспитывалась в Сен-Дени как офицерская дочь.
- Так тому и быть: отправляйся спокойно!
- Да здравствует император! - крикнул трубач.
И пустил лошадь в галоп.
Он пересек поле боя и прибыл к графу Лобо, но не успел он подскакать к генералу, как рухнул с лошади, протягивая его сиятельству бумагу с приказанием императора. Однако он не смог при этом вымолвить ни слова: у него было сломано бедро, одна пуля застряла в животе, другая - в груди.
Никто больше никогда не упоминал о трубаче Понруа.
Но император не забыл данного обещания; по прибытии в Йариж он приказал немедленно перевезти осиротевшую девочку в Сен-Дени.
Вот как случилось, что скромная Атенаис Понруа - несколько претенциозное имя, данное ей при крещении, Сальватор заменил Фраголой - была принята в Сен-Дени вместе с полковничьими и генеральскими дочерьми.
Эти четыре девушки, столь непохожие по происхождению и состоянию, оказались однажды тесно связаны и крепко подружились, с тех пор их могла разлучить только смерть. Если бы им довелось представлять, так сказать, все французское общество, они воплотили бы собой аристократию, знать времен Империи, буржуазию и простой народ.
Все четыре девушки были одного возраста и с первых же дней своего пребывания в пансионе почувствовали друг к другу живейшую симпатию, которую, как правило, не дано испытать в коллежах или обыкновенных пансионах ученикам столь разного общественного положения; меж четырех девушек звание, состояние, имя не имели никакого значения: дочь капитана Жерве была просто Кармелитой для Лидии, а дочь трубача Понруа - просто Атенаис для Регины. Мысль о знатности одной или бедности другой не омрачала их чистой любви, которая переросла малопомалу в глубокую дружбу.
Детская печаль, охватывавшая вдруг одну из них, сейчас же отзывалась в сердцах трех других; они делились друг с другом и грустью, и радостью, и надеждами, и мечтами - словом, жизнью, ведь в то время жизнь для них и была всего лишь мечтой.
Их дружба в полном смысле этого слова, возраставшая и крепшая с каждым днем, месяцем, в последний год достигла таких размеров, что вошла в Сен-Дени в поговорку.
Однако приближался день разлуки Еще несколько месяцев, и каждая из них, выйдя из Сен-Дени, должна была отправиться своей дорогой в родительский дом: одна - в предместье СенЖермен, другая - в предместье Сент-Оноре, эта - в предместье Сен-Жак, а та - в Сент-Антуанское предместье. Вот так же и в жизни они должны были пойти разными дорогами и занять место каждая в своем мире, где три другие подруги могли встретить ее лишь по чистой случайности.
Приходил конец их нежной дружбе, этой чудесной жизни вчетвером, в которой никто не проиграл, а каждая из них лишь выиграла! Больше не биться вместе их четырем сердечкам! Конец безмятежному и радостному детству! Все это должно было кануть в вечность. Вчетвером они мечтали о будущем, а жить в нем придется в одиночку! И некому отныне разделить печаль! Жизнь в пансионе была долгим и восхитительным сном, теперь они стояли на пороге реальной жизни.
Несомненно, по прихоти случая или, точнее, - назовем это жестокое божество его настоящим именем - судьбы их вот-вот разбросает в разные стороны, разметает, словно цветы, по всему свету. Однако они мужественно сопротивлялись, склоняясь, будто розовые кусты, но не ломаясь.
Они скрепили в пожатии свои белоснежные руки и торжественно поклялись помогать друг другу, поддерживать одна другую в беде, любить своих подруг - словом, как в пансионе, и так до последнего дня.
Они заключили этот союз, главным условием которого было являться на помощь подругам по первому зову, в любое время дня и ночи, в любую минуту жизни, в каком бы положении - недвусмысленном или щекотливом, рискованном или отчаянном - ни оказалась подруга или даже все три подруги.
Мы видели, как, верные данному слову, они явились на зов Кармелиты; читателю еще предстоит увидеть их в не менее серьезных испытаниях.
Как мы уже упоминали, они договорились встречаться ежегодно в первый день поста во время обедни в соборе Парижской Богоматери.
За два-три года, прошедших со времени их выхода из пансиона, Кармелита и Фрагола виделись с подругами только в этот день.
Одну из таких встреч Фрагола пропустила. Если когда-нибудь нам доведется рассказать историю ее жизни, мы объясним, почему она не явилась на встречу с подругами.
Регина и Лидия виделись несколько чаще.
Однако то обстоятельство, что четыре девушки встречались довольно редко, отнюдь не охладило их дружбы; опираясь друг на друга, они могли бы, зная все обстоятельства дела, добиться того, что оказалось бы не под силу целому отряду дипломатов.
И действительно, они вчетвером, стоя на четырех различных ступенях общественной лестницы, держали ключи от всего общественного здания: двор, аристократия, армия, наука, духовенство, Сорбонна, Университет, академии, народ - все им было подвластно, их ключи подходили ко всем замкам, отпирали все двери; вчетвером они представляли высшую власть, неограниченную и абсолютную.
Только против смерти, как мы уже видели, они были бессильны.
Наделенные одними и теми же добродетелями, воспитанные на одних принципах, проникнутые одинаковыми чувствами, способные на одни и те же жертвы, на одинаковое самопожертвование, они были словно бы рождены для добра и - порознь или все вместе - старались творить его, как только представлялась для этого хоть малейшая возможность.
У нас, без сомнения, еще будет случай убедиться в том, как они борются со всевозможными страстями, и тогда, может быть, мы увидим, как они побеждают в опаснейших схватках, выходят закаленными из сражений.
Теперь давайте послушаем.
Часы бьют полдень, Регина должна вот-вот вернуться.
В начале первого раздался грохот колес. |
|
Обе подруги, как и Пчелка, горячо любившая г-жу де Маранд, радостно вскрикнули.
- А-а, вот и Бирюзовая фея! - воскликнула Пчелка.
У г-жи де Маранд были самые красивые в Париже украшения из бирюзы, вот почему Пчелка так ее прозвала, как называла она свою сестру феей Каритой из-за ее приключения с Розочкой; как называла она Кармелиту феей Славкой из-за ее восхитительного голоса, а Фраголу - феей Крошкой из-за ее небольшого роста и изящной шейки. Когда они собирались все вчетвером, Пчелка уверяла, что все королевство фей в полном составе.
Всем феям суждено было встретиться и в этот день: едва г-жа де Маранд обменялась поцелуем с двумя подругами и села подле них, как дверь отворилась и лакей доложил о Фраголе.
Три подруги устремились четвертой навстречу, ведь она появлялась реже остальных, и стали по очереди ее целовать, а Пчелка, которой не терпелось принять участие в общей радости, выкрикивала, прыгая вокруг подруг:
- А я? Я тоже! Ты меня больше не любишь, фея Крошка?
Фрагола обернулась наконец к Пчелке, подняла девочку, словно птичку, на руки и осыпала поцелуями ее лицо.
- Тебя давно не было видно! - в один голос заметили Регина и г-жа де Маранд, тогда как Кармелита, от которой верная Фрагола не отходила во время болезни, не могла упрекнуть ее в невнимании и протянула руку.
- Верно, сестры! - согласилась Фрагола. - Вы - высокородные дамы, я же - бедная Золушка и должна оставаться у своего очага...
- Только не как Золушка, - возразила Пчелка, - а как Трильби.
Девочка прочла недавно прелестную сказку Шарля Нодье.
- И лишь в особых случаях, - продолжала Фрагола, - когда произойдет что-нибудь серьезное... Тогда я набираюсь смелости и прихожу спросить вас, дорогие сестры, по-прежнему ли вы меня любите?
Ответом ей был поцелуй всех трех подруг.
- Особые случаи?.. Что-нибудь серьезное?.. - повторила Регина. - Ты действительно выглядишь печальной.
- Уж не случилось ли с тобой беды? - спросила г-жа де Маранд.
- С тобой... или с ним? - подхватила Кармелита, понимая, что самая большая беда не всегда та, что случается с нами самими.
- Нет, слава Богу! - вскричала Фрагола. - Не с ним, не со мной, а с одним из наших друзей.
- С кем именно? - полюбопытствовала Регина.
- С аббатом Домиником.
- А-а, верно! - подхватила Кармелита. - Его отец...
- ...осужден!
- На смертную казнь?
- Да.
Девушки едва слышно вскрикнули.
Доминик был другом Коломбана и, значит, их другом.
- Что можно для него сделать? - спросила Кармелита.
- Может, похлопотать о помиловании для господина Сарранти? Мой отец достаточно близок к королю.
- Нет, - возразила Фрагола. - Нужно устроить нечто менее трудное, дорогая Регина, и займешься этим ты.
- Чем именно? Говори!
- Необходимо попросить у короля аудиенции.
- Для кого?
- Для аббата Доминика.
- На какой день?
- На сегодня.
- Это все?
- Да... Все, чего он просит... пока.
- Позвони, сестричка! - приказала Регина Пчелке.
Та позвонила, после чего обратилась с вопросом:
- Ах, сестра, неужели его убьют?
- Мы сделаем все возможное, дабы предотвратить подобное несчастье, - пообещала Регина.
В эту минуту появилась Нанон.
- Прикажите немедленно заложить карету, - приказала Регина, - и предупредите отца, что весьма важное дело призывает меня в Тюильри.
Нанон вышла.
- К кому ты намерена обратиться в Тюильри? - спросила г-жа де Маранд.
- К кому же еще, как не к изумительной герцогине Беррийской?
- Ты едешь к ее высочеству? - подхватила Пчелка. - Возьми меня с собой! Мадемуазель сказала, чтобы я непременно приезжала к ней, когда ты или отец отправитесь ко двору.
- Так и быть, поедем!
- Какое счастье! - обрадовалась Пчелка.
- Дорогое дитя! - воскликнула Фрагола, целуя девочку.
- Пока сестра будет говорить ее высочеству, что нужно сделать для встречи Доминика с королем, я скажу, что мы знаем аббата Доминика и что его отцу не нужно причинять зла.
Четыре девушки со слезами на глазах слушали наивные обещания девочки, которая, еще хорошенько не зная, что такое жизнь, пыталась бороться со смертью.
Нанон возвратилась и доложила, что маршал сам только что возвратился из Тюильри и лошадей еще не распрягали.
- Едем! - проговорила Регина. - Не будем терять ни минуты. Поехали, Пчелка! Сделай все так, как ты говорила, это пойдет тебе на пользу.
Взглянув на часы и обратившись к трем подругам, она продолжала:
- Сейчас одиннадцать. В полдень я вернусь с приглашением на аудиенцию. Жди меня, Фрагола.
И Регина вышла, оставив подруг в надежде на свою влиятельность, но еще более - на общеизвестную доброту той, у которой Регина отправилась испрашивать августейшего покровительства.
Как помнит читатель, мы однажды уже встречались с четырьмя героинями нашего романа у изножья кровати, на которой возлежала Кармелита. Теперь нам предстоит встретиться с ними у эшафота г-на Сарранти. Мы уже упоминали о том, что они вместе воспитывались в монастыре; вернемся назад, в первые годы их юности, в пору, усеянную благоухающими цветами, и попытаемся понять, что их связывало. У нас есть время, чтобы ненадолго заглянуть в прошлое: Регина сама сказала, что возвратится не раньше полудня.
Связывало их немало, иначе как могло получиться, что подружились четыре девушки, такие разные и по происхождению, и по темпераменту, с различными вкусами и взглядами?
Все четыре девушки - Регина, дочь генерала де Ламот-Гудана (еще пребывавшего в добром здравии), Лидия, дочь полковника Лакло (мы знаем, как он умер), Кармелита, дочь капитана Жерве, погибшего в Шанпобере, и Фрагола, дочь трубача Понруа, убитого при Ватерлоо, - были дочерьми легионеров и воспитывались в королевском монастыре Сен-Дени.
Однако прежде ответим на вопрос, который не преминут задать те, что следуют за нами по пятам и только и ждут случая уличить нас в ошибке.
Как Фрагола, дочь рядового трубача, простого кавалера ордена Почетного легиона, была принята в Сен-Дени, где воспитываются лишь дочери офицеров?
Поясним это в нескольких словах.
В Ватерлоо, в тот момент как Наполеон, чувствуя, что победа ускользает у него из рук, посылал приказ за приказом во все дивизии, ему понадобился нарочный к его сиятельству генералу Лобо, командовавшему молодой гвардией. Император огляделся: ни одного адъютанта! Все разошлись с поручениями, бороздя поле боя во всех направлениях. |
|