В категории материалов: 188
Показано материалов: 51-55 |
Страницы: « 1 2 ... 9 10 11 12 13 ... 37 38 » |
|
- Отчего же вы не обратились к исповеднику? В моей власти лишь утешить вас; священник утешает и дает прощение.
Принцесса Луиза нерешительно произнесла эти слова.
- Мне нужно лишь утешение, ваше высочество, - отвечала Лоренца, - кроме того, я только женщине могла бы сообщить то, о чем хочу вам рассказать.
- Так вы собираетесь мне сказать что-то необычное?
- Да, это и в самом деле необычно. Прошу вас выслушать меня терпеливо, ваше высочество; только с вами я могу говорить, повторяю, потому что вы всемогущи, а меня может защитить только Божья десница.
- Защитить вас? Так вас преследуют? На вас нападают?
- О да, ваше высочество, да, меня преследуют! - с непередаваемым выражением ужаса вскричала незнакомка.
- Тогда, сударыня, подумайте вот о чем, - продолжала принцесса, - этот дом - монастырь, а не крепость; все, что может волновать людей, сюда проникает лишь затем, чтобы здесь угаснуть; люди не могут обрести здесь то, что служит им оружием против других; здесь не чинят суд и расправу, не воздействуют силой: это Божья обитель.
- Именно ее-то мне и нужно! - проговорила Лоренца. - Да, я ищу Божью обитель, потому что только в ней я могу жить спокойно!
- Но Бог не допускает мести; как мы могли бы отомстить вашему обидчику? Обратитесь к властям.
- Власти бессильны, ваше высочество, против того, кого я так боюсь.
- Кто же он? - спросила настоятельница с тайным ужасом, овладевшим ею помимо ее воли.
Лоренца приблизилась к принцессе, охваченная неведомым ей дотоле возбуждением.
- Вы, спрашиваете, кто он, ваше высочество? - пролепетала она. - Я уверена, что он один из демонов, восставших на людей, которого Сатана, их владыка, наделил нечеловеческой силой.
- Что вы говорите! - воскликнула принцесса, взглянув на женщину и желая убедиться, что она не сумасшедшая.
- А я.., я... О, я несчастная! - вскричала Лоренца, ломая руки, прекрасные, как у античной статуи. - Я оказалась на пути у этого человека! Я.., я...
- Договаривайте.
Лоренца еще ближе придвинулась к принцессе и продолжала едва слышно, страшась того, о чем собиралась поведать.
- Я.., я.., бесноватая! - пробормотала она.
- Бесноватая?! - вскричала принцесса. - Да что вы, сударыня, в своем ли вы уме? Скажите, вы не...
- Сумасшедшая, не так ли? Это вы хотели сказать? Нет, я не сумасшедшая; впрочем, я могла бы сойти с ума, если бы вы меня оставили.
- Бесноватая... - повторила принцесса.
- Да.., увы!
- Однако позвольте вам заметить, что я нахожу в вас много общего с другими созданиями, не обойденными милостями Всевышнего: вы богаты, хороши собой, вы здраво рассуждаете, на вашем лице нет следов ужасной и таинственной болезни, именуемой одержимостью.
- Ваше высочество! Вся моя жизнь, все мои приключения покрыты страшной тайной, которую мне хотелось бы скрыть даже от самой себя!
- Так объяснитесь! Неужели я - первая, кому вы рассказываете о своем несчастье? А ваши родители? Друзья?
- Родители! - вскричала молодая женщина, до боли стиснув руки. - Бедные мои родители! Увижусь ли я с ними когда-нибудь? Друзья! - с горечью продолжала она. - Увы, ваше высочество, у меня нет друзей!
- Рассказывайте все по порядку, дитя мое, - предложила принцесса Луиза, пытаясь разобраться в словах незнакомки. - Кто ваши родители и почему вы их покинули?
- Ваше высочество! Я - римлянка. Я жила в Риме с родителями. Мой отец - знатного рода, но, как все римские патриции, беден. У меня есть мать и брат. Мне говорили, что, если во французской аристократической семье есть сын и дочь, приданым дочери могут пожертвовать ради того, чтобы купить сыну шпагу. У нас дочерью жертвуют, чтобы сделать сына священником. Вот почему я не получила никакого образования: надо было выучить брата; он учится, чтобы стать кардиналом, как наивно полагала моя мать.
- Что же дальше?
- Вот почему, ваше высочество, мои родители пошли на все жертвы, которые только были в их власти, чтобы помочь брату, а меня решили отдать в монастырь кармелиток в Субиако.
- А что вы на это им говорили?
- Ничего, ваше высочество. С ранней юности передо мной вставало это будущее, как необходимость. У меня не было ни власти, ни желания что-либо изменить. Меня и не спрашивали, кстати сказать; мне приказывали - я повиновалась.
- Однако...
- Ваше высочество! В Риме девочки могут иметь свои желания, но они бессильны что-либо сделать. Мы любим мир, не зная его, так же как проклятые любят рай Господень! Впрочем, я видела немало примеров, которые могли бы убедить меня, что я была обречена на гибель, если бы вздумала сопротивляться, но я об этом и не помышляла. Все мои подруги, имевшие, как и я, брата, заплатили собой за славу семьи. Мне, в сущности, не на что было жаловаться: от меня не требовали ничего, что выходило бы за рамки общепринятого. Лишь моя мать приласкала меня нежнее, чем обыкновенно, когда настал день нашей разлуки.
Итак, наступил тот день, когда меня должны были отдать в послушницы. К тому времени отец собрал пятьсот римских экю - взнос для поступления в монастырь, - и мы отправились в Субиако.
От Рима до Субиако около девяти миль. Но горные дороги почти непроходимы: за пять часов мы проехали едва ли треть пути. Впрочем, несмотря на дорожные тяготы, путешествие мне очень нравилось. Я улыбалась, словно последней своей радости. Всю дорогу я неслышно прощалась с деревьями, кустами, камнями, даже с прошлогодней травой. Как знать, будет ли в монастыре трава, найду ли я там камни, кусты и деревья?
И вдруг мои мечтания были прерваны. Когда мы проезжали среди обрушившихся скал, поросших невысокими деревьями, карета внезапно остановилась. До меня донесся крик матери, отец схватился за пистолеты. Я спустилась с небес на землю: на нас напали разбойники!
- Бедное дитя! - воскликнула принцесса, захваченная рассказом молодой женщины.
- Не знаю, как вам объяснить, ваше высочество... Я не очень испугалась, потому что эти люди остановили нас, чтобы отобрать деньги, а деньги предназначались для взноса при поступлении в монастырь. Если бы их не стало, мое поступление в обитель было бы отложено на то время, пока отец не собрал бы этой суммы еще раз. А я знала, какого труда и сколько времени стоило ему собрать их.
Однако, поделив добычу, разбойники нас не отпустили, они набросились на меня. Когда я увидела, как пытается защищать меня отец, когда я увидела слезы умолявшей их матери, я поняла, что мне угрожает неведомое мне несчастье. Я стала умолять о пощаде из вполне естественного чувства, охватывающего нас и заставляющего звать на помощь. Я прекрасно понимала, что зову напрасно, что никто не услышит меня в этом глухом месте.
Не обращая внимания на мои вопли, слезы моей матери, усилия моего отца, разбойники связали мне за спиной руки. Меня жгли их отвратительные взгляды, я поняла их намерения, потому что от ужаса прозрела. Вынув из кармана кости, они стали бросать их на расстеленный на земле носовой платок.
Больше всего меня напугало то, что в их гнусной игре не было ставки.
Пока кости переходили из рук в руки, я поняла, что они разыгрывают меня, и содрогнулась.
Один из них торжествующе взревел, другие стали браниться, скрежеща зубами. Тот, что выиграл, поднялся, бросился ко мне, схватил меня и прижался губами к моим губам.
Если бы меня жгли каленым железом, я не смогла бы закричать отчаяннее, чем тогда.
- Смерть, лучше смерть, Господи, дай мне умереть! - закричала я. Моя мать каталась по земле, отец упал без памяти. |
|
- Бездельник!
- Поначалу я запоминал мелодии, а так как они были записаны в руководстве, я мало-помалу, с большим трудом выучился их читать по этому руководству.
- По моему учебнику? - воскликнула в высшей степени оскорбленная Андре. - Как вы смели к нему прикасаться?
- Нет, мадмуазель, я никогда бы себе этого не позволил, - отвечал Жильбер, - он оставался открытым на клавесине то на одной странице, то на другой. Я его не трогал. Я учился читать ноты, только и всего. Не мог же я глазами испачкать страницы!
- Вот вы увидите, - прибавил барон, - сейчас этот мерзавец нам объявит, что играет на фортепиано не хуже Гайдна.
- Возможно, я и научился бы играть, - проговорил Жильбер, - если бы осмелился прикоснуться к клавишам.
Андре не удержалась и еще раз внимательно взглянула на Жильбера; его лицо было оживлено под влиянием чувства, которое невозможно было постичь умом; его можно было бы, вероятно, назвать страстным фанатизмом мученика.
Однако барон не обладал столь же спокойным и ясным умом, как его дочь. Он почувствовал, как в нем поднимается злоба при мысли, что юноша прав и что было бесчеловечно оставлять его в Таверне в обществе Маона.
Трудно бывает простить подчиненному нашу ошибку, в которой ему удалось нас убедить. Вот почему барон все более горячился по мере того, как его дочь смягчалась.
- Ах, разбойник! - вскричал он. - Ты сбежал и бродяжничаешь, а когда у тебя требуют объяснений, ты несешь околесицу вроде той, что мы сейчас слышали. Ну так я не желаю, чтобы по моей вине на пути короля попадались жулики и бродяги...
Андре попыталась жестом успокоить отца; она почувствовала, что ложь его унижает.
- ..Я тебя сдам господину де Сартину, отдохнешь в Бисетре, жалкий болтун!
Жильбер отступил, надвинул шляпу и, побледнев от гнева, воскликнул:
- Да будет вам известно, господин барон, что с тех пор, как я в Париже, я нашел таких покровителей, которые вашего господина де Сартина дальше передней не пустят!
- Ах, вот что! - закричал барон. - Если тебе и удастся избежать Бисетра, то уж от кнута ты не уйдешь! Андре! Андре! Зовите брата, он где-то здесь, неподалеку.
Андре наклонилась к Жильберу и приказала:
- Бегите, господин Жильбер!
- Филипп! Филипп! - крикнул старик.
- Бегите! - повторила Андре Жильберу, молча и неподвижно стоявшему на прежнем месте, находясь в состоянии восторженного созерцания На зов барона явился всадник. Он подъехал к дверце кареты. Это был Филипп де Таверне в форме капитана. Он весь сиял от счастья.
- Смотрите, Жильбер! - добродушно проговорил он, узнавая молодого человека. - Жильбер здесь! Здравствуй, Жильбер!.. Зачем вы меня звали, отец?
- Здравствуйте, господин Филипп, - отвечал молодой человек.
- Зачем я тебя звал? - побледнев от гнева, вскипел барон. - Возьми ножны от шпаги и гони этого негодяя!
- Что он натворил? - спросил Филипп, со все возраставшим удивлением переводя взгляд с разгневанного барона на пугающе безучастного Жильбера.
- Что он.., что он... - кипел барон. - Бей его, как собаку, Филипп!
Таверне обернулся к сестре.
- Что он сделал, Андре? Скажите, он вас оскорбил?
- Я? - вскричал Жильбер.
- Нет, Филипп, он ничего не сделал, - отвечала Андре, - отец заблуждается. Господин Жильбер больше не состоит у нас на службе, он имеет полное право находиться там, где пожелает. Отец не хочет этого понять, он его увидел здесь и рассердился.
- И это все? - спросил Филипп.
- Да, брат, и я не понимаю, чего ради господин де Таверне пришел в ярость по такому ничтожному поводу, да еще когда предмет его ярости не заслуживает даже взгляда. Посмотрите, Филипп, скоро ли мы тронемся?
Барон умолк, покоренный истинно королевским спокойствием дочери.
Жильбер опустил голову, раздавленный ее презрением. Он почувствовал, как в его сердце вспыхнула ненависть. Он предпочел бы, чтобы Филипп проткнул его шпагой, да пусть бы он до крови исхлестал его кнутом!..
Он едва не потерял сознание.
К счастью, в это время закончилось чтение приветственной речи, и кареты вновь двинулись в путь.
Карета барона стала медленно удаляться, за ней последовали другие. Андре исчезала, словно во сне.
Жильбер остался один, он был готов заплакать, он едва не взвыл от невозможности - так он, по крайней мере, думал - выдержать всю тяжесть своего горя.
Чья-то рука опустилась ему на плечо.
Он обернулся и увидал Филиппа; тот спешился, передал коня солдату и с улыбкой подошел к Жильберу.
- Что же все-таки произошло, Жильбер, и зачем ты в Париже?
Искренняя сердечность Филиппа тронула молодого человека.
- Эх, сударь, - не удержавшись от вздоха, проговорил юноша, - что бы я стал делать в Таверне, спрошу я вас? Я бы умер там от отчаяния, невежества и голода!
Филипп вздрогнул. Его, как и Андре, поразила мысль о том, насколько мучительно должно было показаться молодому человеку одиночество, на которое его обрекали, оставив в Таверне.
- И ты, бедняга, надеешься преуспеть в Париже, не имея ни денег, ни покровителя, ни средств к существованию?
- Да, сударь, я полагаю, что, если человек хочет работать, он вряд ли умрет с голоду, особенно там, где другие ничего не желают делать.
Такой ответ бросил Филиппа в дрожь. Ведь он привык видеть в Жильбере ничтожество.
- Ты хоть не голодаешь?
- Я зарабатываю на хлеб, господин Филипп. А что еще нужно тому, кто всегда упрекал себя только в одном: что он ест хлеб, который не заработал?
- Надеюсь, ты не имел в виду тот хлеб, что получал в Таверне, дитя мое? Твои родители прекрасно служили в замке, да и ты старался быть полезен.
- Я лишь выполнял свой долг, сударь.
- Послушай, Жильбер, - продолжал молодой человек, - ты знаешь, что я всегда хорошо к тебе относился, может быть, лучше, чем другие; прав я был или нет, покажет будущее. Твоя дикость представлялась мне деликатностью, твою резкость я принимал за гордость.
- Ах, господин шевалье!.. - вздохнул Жильбер.
- Я желаю тебе добра, Жильбер.
- Благодарю вас, сударь.
- Я был так же беден, как и ты, по-своему несчастен;
; вот почему, вероятно, я тебя понял. Настал день, когда мне улыбнулась судьба. Так позволь мне помочь тебе, Жильбер, в ожидании, пока и тебе повезет.
- Спасибо, сударь, спасибо.
- Что ты собираешься делать? Ведь ты слишком горд, чтобы пойти к кому бы то ни было в услужение.
Презрительно улыбнувшись, Жильбер покачал головой.
- Я хочу учиться, - сказал он.
- Чтобы учиться, нужно иметь учителей, а чтобы им платить, нужны деньги.
- Я их зарабатываю, сударь.
- Зарабатываешь!.. - с улыбкой воскликнул Филипп. - Ну, и сколько же ты зарабатываешь? |
|
- Бездельник!
- Поначалу я запоминал мелодии, а так как они были записаны в руководстве, я мало-помалу, с большим трудом выучился их читать по этому руководству.
- По моему учебнику? - воскликнула в высшей степени оскорбленная Андре. - Как вы смели к нему прикасаться?
- Нет, мадмуазель, я никогда бы себе этого не позволил, - отвечал Жильбер, - он оставался открытым на клавесине то на одной странице, то на другой. Я его не трогал. Я учился читать ноты, только и всего. Не мог же я глазами испачкать страницы!
- Вот вы увидите, - прибавил барон, - сейчас этот мерзавец нам объявит, что играет на фортепиано не хуже Гайдна.
- Возможно, я и научился бы играть, - проговорил Жильбер, - если бы осмелился прикоснуться к клавишам.
Андре не удержалась и еще раз внимательно взглянула на Жильбера; его лицо было оживлено под влиянием чувства, которое невозможно было постичь умом; его можно было бы, вероятно, назвать страстным фанатизмом мученика.
Однако барон не обладал столь же спокойным и ясным умом, как его дочь. Он почувствовал, как в нем поднимается злоба при мысли, что юноша прав и что было бесчеловечно оставлять его в Таверне в обществе Маона.
Трудно бывает простить подчиненному нашу ошибку, в которой ему удалось нас убедить. Вот почему барон все более горячился по мере того, как его дочь смягчалась.
- Ах, разбойник! - вскричал он. - Ты сбежал и бродяжничаешь, а когда у тебя требуют объяснений, ты несешь околесицу вроде той, что мы сейчас слышали. Ну так я не желаю, чтобы по моей вине на пути короля попадались жулики и бродяги...
Андре попыталась жестом успокоить отца; она почувствовала, что ложь его унижает.
- ..Я тебя сдам господину де Сартину, отдохнешь в Бисетре, жалкий болтун!
Жильбер отступил, надвинул шляпу и, побледнев от гнева, воскликнул:
- Да будет вам известно, господин барон, что с тех пор, как я в Париже, я нашел таких покровителей, которые вашего господина де Сартина дальше передней не пустят!
- Ах, вот что! - закричал барон. - Если тебе и удастся избежать Бисетра, то уж от кнута ты не уйдешь! Андре! Андре! Зовите брата, он где-то здесь, неподалеку.
Андре наклонилась к Жильберу и приказала:
- Бегите, господин Жильбер!
- Филипп! Филипп! - крикнул старик.
- Бегите! - повторила Андре Жильберу, молча и неподвижно стоявшему на прежнем месте, находясь в состоянии восторженного созерцания На зов барона явился всадник. Он подъехал к дверце кареты. Это был Филипп де Таверне в форме капитана. Он весь сиял от счастья.
- Смотрите, Жильбер! - добродушно проговорил он, узнавая молодого человека. - Жильбер здесь! Здравствуй, Жильбер!.. Зачем вы меня звали, отец?
- Здравствуйте, господин Филипп, - отвечал молодой человек.
- Зачем я тебя звал? - побледнев от гнева, вскипел барон. - Возьми ножны от шпаги и гони этого негодяя!
- Что он натворил? - спросил Филипп, со все возраставшим удивлением переводя взгляд с разгневанного барона на пугающе безучастного Жильбера.
- Что он.., что он... - кипел барон. - Бей его, как собаку, Филипп!
Таверне обернулся к сестре.
- Что он сделал, Андре? Скажите, он вас оскорбил?
- Я? - вскричал Жильбер.
- Нет, Филипп, он ничего не сделал, - отвечала Андре, - отец заблуждается. Господин Жильбер больше не состоит у нас на службе, он имеет полное право находиться там, где пожелает. Отец не хочет этого понять, он его увидел здесь и рассердился.
- И это все? - спросил Филипп.
- Да, брат, и я не понимаю, чего ради господин де Таверне пришел в ярость по такому ничтожному поводу, да еще когда предмет его ярости не заслуживает даже взгляда. Посмотрите, Филипп, скоро ли мы тронемся?
Барон умолк, покоренный истинно королевским спокойствием дочери.
Жильбер опустил голову, раздавленный ее презрением. Он почувствовал, как в его сердце вспыхнула ненависть. Он предпочел бы, чтобы Филипп проткнул его шпагой, да пусть бы он до крови исхлестал его кнутом!..
Он едва не потерял сознание.
К счастью, в это время закончилось чтение приветственной речи, и кареты вновь двинулись в путь.
Карета барона стала медленно удаляться, за ней последовали другие. Андре исчезала, словно во сне.
Жильбер остался один, он был готов заплакать, он едва не взвыл от невозможности - так он, по крайней мере, думал - выдержать всю тяжесть своего горя.
Чья-то рука опустилась ему на плечо.
Он обернулся и увидал Филиппа; тот спешился, передал коня солдату и с улыбкой подошел к Жильберу.
- Что же все-таки произошло, Жильбер, и зачем ты в Париже?
Искренняя сердечность Филиппа тронула молодого человека.
- Эх, сударь, - не удержавшись от вздоха, проговорил юноша, - что бы я стал делать в Таверне, спрошу я вас? Я бы умер там от отчаяния, невежества и голода!
Филипп вздрогнул. Его, как и Андре, поразила мысль о том, насколько мучительно должно было показаться молодому человеку одиночество, на которое его обрекали, оставив в Таверне.
- И ты, бедняга, надеешься преуспеть в Париже, не имея ни денег, ни покровителя, ни средств к существованию?
- Да, сударь, я полагаю, что, если человек хочет работать, он вряд ли умрет с голоду, особенно там, где другие ничего не желают делать.
Такой ответ бросил Филиппа в дрожь. Ведь он привык видеть в Жильбере ничтожество.
- Ты хоть не голодаешь?
- Я зарабатываю на хлеб, господин Филипп. А что еще нужно тому, кто всегда упрекал себя только в одном: что он ест хлеб, который не заработал?
- Надеюсь, ты не имел в виду тот хлеб, что получал в Таверне, дитя мое? Твои родители прекрасно служили в замке, да и ты старался быть полезен.
- Я лишь выполнял свой долг, сударь.
- Послушай, Жильбер, - продолжал молодой человек, - ты знаешь, что я всегда хорошо к тебе относился, может быть, лучше, чем другие; прав я был или нет, покажет будущее. Твоя дикость представлялась мне деликатностью, твою резкость я принимал за гордость.
- Ах, господин шевалье!.. - вздохнул Жильбер.
- Я желаю тебе добра, Жильбер.
- Благодарю вас, сударь.
- Я был так же беден, как и ты, по-своему несчастен;
; вот почему, вероятно, я тебя понял. Настал день, когда мне улыбнулась судьба. Так позволь мне помочь тебе, Жильбер, в ожидании, пока и тебе повезет.
- Спасибо, сударь, спасибо.
- Что ты собираешься делать? Ведь ты слишком горд, чтобы пойти к кому бы то ни было в услужение.
Презрительно улыбнувшись, Жильбер покачал головой.
- Я хочу учиться, - сказал он.
- Чтобы учиться, нужно иметь учителей, а чтобы им платить, нужны деньги.
- Я их зарабатываю, сударь.
- Зарабатываешь!.. - с улыбкой воскликнул Филипп. - Ну, и сколько же ты зарабатываешь? |
|
Жильбер обернулся и, поняв, что вопрос обращен к нему, встал и отвесил поклон.
- Какой вежливый молодой человек! - заметила хозяйка.
Щеки девушки пылали огнем.
- Не знаю, сударыня, - отвечал Жильбер, - я слыхал, что в четверти мили отсюда показалось облако пыли.
- Подойдите, сударь, - пригласил его глава семейства, - можете выбирать, что вашей душе угодно...
Он указал на аппетитный завтрак, разложенный на траве.
Жильбер подошел. Он ничего не ел с самого утра. Запах еды
показался ему соблазнительным, но он нащупал в кармане деньги и,
подумав, что трети этой суммы хватило бы ему, чтобы заказать столь же
вкусный завтрак, не захотел ничего брать у людей, которых он видел
впервые в жизни.
- Спасибо, сударь, - отвечал он, - большое спасибо, я позавтракал.
- Ну, я вижу, вы скромный человек, - проговорила мать семейства, - а знаете, сударь, ведь вы отсюда ничего не увидите!
- Так ведь и вы, стало быть, тоже ничего не увидите? - с улыбкой заметил Жильбер.
- О, мы - другое дело, - отвечала она, - у нас племянник - сержант французской гвардии.
Девушка из пурпурной превратилась в лиловую.
- Нынче утрем он стоит в отепления перед «Голубым павлином».
- Простите за нескромность, а где находится «Голубой павлин»? - спросил Жильбер.
- Как раз напротив монастыря кармелиток, - продолжала женщина, -
он обещал нас разместить за своим звеном; у нас там будет скамейка, и
мы увидим, как будут выходить из карет.
Теперь наступила очередь Жильбера покраснеть: он не решился сесть
с этими славными людьми за стол, но умирал от желания пойти вместе с
ними.
Однако его философия, вернее, гордыня, от которой предостерегал его Руссо, шепнула ему:
«Это женщинам пристало искать помощи, а ведь я мужчина! У меня есть руки и плечи!»
- Кто там не устроится, - продолжала мать семейства, будто угадав
мысли Жильбера и отвечая на них, - тот не увидит ничего, кроме пустых
карет, а на них и так можно когда угодно наглядеться, для этого не
стоило приходить в Сен-Дени.
- Сударыня! - заметил Жильбер. - Мне кажется, что не только вам могла прийти в голову эта мысль.
- Да, но не у всех есть племянник-гвардеец, который мог бы их пропустить.
- Да, вы правы, - согласился Жильбер. При этих словах лицо его
выразило сильнейшее разочарование, не укрывшееся от проницательных
парижан.
- Но сударь может отправиться с нами, если ему будет угодно, -
заметил хозяин, без труда угадывавший все желания своей женушки.
- Сударь! Я бы не хотел быть вам в тягость, - отвечал Жильбер.
- Да что вы, напротив, - возразила женщина. - Вы нам поможете туда
добраться: у нас на всех только один мужчина, а будет два!
Этот довод показался Жильберу самым убедительным. Мысль, что он
окажется полезен и тем самым отплатит за оказанную ему помощь,
успокаивала его совесть и заранее освобождала ее от угрызений.
Он согласился.
- Поглядим, кому он предложит руку, - пробормотала тетка.
Вероятно, само небо посылало Жильберу это спасение. Ну в самом
деле, как бы он преодолел такое препятствие, как тридцать тысяч
человек, значительно более заслуженных, чем он, выше его званием,
богатством, могуществом, а главное - умевших занять удобное место во
время празднеств, в которых каждый человек принимает то участие, какое
он может себе позволить!
Если бы наш философ, вместо того чтобы предаваться мечтам,
побольше наблюдал, он мог бы извлечь из этого зрелища прекрасный урок
для изучения общества.
Карета, запряженная четверкой лошадей, летела сквозь толпу со
скоростью пушечного ядра, и зрители едва успевали расступиться, давая
дорогу скороходу в шляпе с плюмажем, в пестром кафтане и с толстой
палкой в руках; иногда впереди него бежали два огромных пса.
Карета, запряженная парой, проезжала на круглую площадку,
примыкавшую к монастырю, где и занимала отведенное ей место, но только
после того, как гвардейцу охраны сообщалось на ухо что-то вроде пароля.
Всадники, возвышавшиеся над толпой, передвигались шагом и
достигали своей цели медленно, после неисчислимых ударов, толчков,
снося ропот недовольства.
И, наконец, смятый, сдавленный со всех сторон, измученный пешеход,
подобный морской волне, подхваченной такими же волнами, поднимался на
цыпочки, выталкиваемый наверх окружавшими его людьми; он метался,
словно Антей, в поисках единой общей матери, имя которой - земля; он
искал путь в толпе, пытаясь из нее выбраться; он находил выход и тянул
за собой семейство, состоявшее почти всегда из целого роя женщин,
которых парижанин - и только он - ухитряется и осмеливается водить за
собой всегда и везде, умеет без бахвальства заставить уважать их всех.
А над всем этим, вернее, над всеми остальными - отребье, бородач с
драным колпаком на голове, обнаженными руками, в подвязанных веревкой
штанах; он неутомимо и грубо прокладывает себе дорогу локтями, плечами,
пинками, хрипло смеется и проходит сквозь толпу пеших так же легко, как
Гулливер через поле Лилипутии.
Не будучи ни знатным сеньором в экипаже, запряженном четверкой, ни
членом Парламента в карете, ни верховым офицером, ни парижанином, ни
простолюдином, Жильбер неизбежно был бы раздавлен, растерзан,
раздроблен в толпе. Оказавшись под покровительством буржуа, он
почувствовал себя сильным.
Он решительно шагнул к хозяйке и предложил ей руку.
- Наглец! - прошипела тетка.
Они отправились в путь; глава семейства шел между своей сестрой и
дочерью; позади всех, повесив на руку корзину, шагала служанка.
- Господа, прошу вас, - говорила хозяйка, громко смеясь, - господа, ради Бога!.. Господа, будьте добры...
И перед ней расступались, ее пропускали вперед, а вместе с ней и
Жильбера; по образовавшемуся за ними проходу следовали другие.
Шаг за шагом, пядь за пядью они отвоевали пятьсот туаз, отделявших
их от того места, где они завтракали, и пробрались к монастырю. Они
подошли к цепи грозных французских гвардейцев, на которых честное
семейство возлагало все свои надежды.
Лицо девушки мало-помалу обрело свой естественный оттенок.
Прибыв на место, глава семейства взобрался Жильберу на плечи и в двадцати шагах заметил крутившего ус племянника жены.
Он стал так неистово размахивать шляпой, что племянник в конце
концов его увидел, подошел ближе, потом попросил товарищей подвинуться,
и они расступились.
В эту щель сейчас же проникли Жильбер и хозяйка, за ними - муж,
сестра и дочь, а потом и служанка, вопившая истошным голосом и
оглядывавшаяся, свирепо вращая глазами; однако хозяева даже не подумали
спросить, почему она кричит.
Как только они перешли дорогу, Жильбер понял, что они прибыли. Он
поблагодарил главу семейства, тот в ответ поблагодарил молодого
человека. Хозяйка попыталась его удержать, тетушка послала его ко всем
чертям, и они расстались, чтобы никогда больше не встретиться.
В том месте, где стоял Жильбер, находились только избранные; он
без особого труда пробрался к кряжистому тополю, взобрался на камень,
ухватился за нижнюю ветку и стал ждать.
Спустя полчаса после того, как он устроился, послышалась
барабанная дробь, раздался пушечный выстрел и загудел большой соборный
колокол. |
|
Жильбер обернулся и, поняв, что вопрос обращен к нему, встал и отвесил поклон.
- Какой вежливый молодой человек! - заметила хозяйка.
Щеки девушки пылали огнем.
- Не знаю, сударыня, - отвечал Жильбер, - я слыхал, что в четверти мили отсюда показалось облако пыли.
- Подойдите, сударь, - пригласил его глава семейства, - можете выбирать, что вашей душе угодно...
Он указал на аппетитный завтрак, разложенный на траве.
Жильбер подошел. Он ничего не ел с самого утра. Запах еды показался ему соблазнительным, но он нащупал в кармане деньги и, подумав, что трети этой суммы хватило бы ему, чтобы заказать столь же вкусный завтрак, не захотел ничего брать у людей, которых он видел впервые в жизни.
- Спасибо, сударь, - отвечал он, - большое спасибо, я позавтракал.
- Ну, я вижу, вы скромный человек, - проговорила мать семейства, - а знаете, сударь, ведь вы отсюда ничего не увидите!
- Так ведь и вы, стало быть, тоже ничего не увидите? - с улыбкой заметил Жильбер.
- О, мы - другое дело, - отвечала она, - у нас племянник - сержант французской гвардии.
Девушка из пурпурной превратилась в лиловую.
- Нынче утрем он стоит в отепления перед «Голубым павлином».
- Простите за нескромность, а где находится «Голубой павлин»? - спросил Жильбер.
- Как раз напротив монастыря кармелиток, - продолжала женщина, - он обещал нас разместить за своим звеном; у нас там будет скамейка, и мы увидим, как будут выходить из карет.
Теперь наступила очередь Жильбера покраснеть: он не решился сесть с этими славными людьми за стол, но умирал от желания пойти вместе с ними.
Однако его философия, вернее, гордыня, от которой предостерегал его Руссо, шепнула ему:
«Это женщинам пристало искать помощи, а ведь я мужчина! У меня есть руки и плечи!»
- Кто там не устроится, - продолжала мать семейства, будто угадав мысли Жильбера и отвечая на них, - тот не увидит ничего, кроме пустых карет, а на них и так можно когда угодно наглядеться, для этого не стоило приходить в Сен-Дени.
- Сударыня! - заметил Жильбер. - Мне кажется, что не только вам могла прийти в голову эта мысль.
- Да, но не у всех есть племянник-гвардеец, который мог бы их пропустить.
- Да, вы правы, - согласился Жильбер. При этих словах лицо его выразило сильнейшее разочарование, не укрывшееся от проницательных парижан.
- Но сударь может отправиться с нами, если ему будет угодно, - заметил хозяин, без труда угадывавший все желания своей женушки.
- Сударь! Я бы не хотел быть вам в тягость, - отвечал Жильбер.
- Да что вы, напротив, - возразила женщина. - Вы нам поможете туда добраться: у нас на всех только один мужчина, а будет два!
Этот довод показался Жильберу самым убедительным. Мысль, что он окажется полезен и тем самым отплатит за оказанную ему помощь, успокаивала его совесть и заранее освобождала ее от угрызений.
Он согласился.
- Поглядим, кому он предложит руку, - пробормотала тетка.
Вероятно, само небо посылало Жильберу это спасение. Ну в самом деле, как бы он преодолел такое препятствие, как тридцать тысяч человек, значительно более заслуженных, чем он, выше его званием, богатством, могуществом, а главное - умевших занять удобное место во время празднеств, в которых каждый человек принимает то участие, какое он может себе позволить!
Если бы наш философ, вместо того чтобы предаваться мечтам, побольше наблюдал, он мог бы извлечь из этого зрелища прекрасный урок для изучения общества.
Карета, запряженная четверкой лошадей, летела сквозь толпу со скоростью пушечного ядра, и зрители едва успевали расступиться, давая дорогу скороходу в шляпе с плюмажем, в пестром кафтане и с толстой палкой в руках; иногда впереди него бежали два огромных пса.
Карета, запряженная парой, проезжала на круглую площадку, примыкавшую к монастырю, где и занимала отведенное ей место, но только после того, как гвардейцу охраны сообщалось на ухо что-то вроде пароля.
Всадники, возвышавшиеся над толпой, передвигались шагом и достигали своей цели медленно, после неисчислимых ударов, толчков, снося ропот недовольства.
И, наконец, смятый, сдавленный со всех сторон, измученный пешеход, подобный морской волне, подхваченной такими же волнами, поднимался на цыпочки, выталкиваемый наверх окружавшими его людьми; он метался, словно Антей, в поисках единой общей матери, имя которой - земля; он искал путь в толпе, пытаясь из нее выбраться; он находил выход и тянул за собой семейство, состоявшее почти всегда из целого роя женщин, которых парижанин - и только он - ухитряется и осмеливается водить за собой всегда и везде, умеет без бахвальства заставить уважать их всех.
А над всем этим, вернее, над всеми остальными - отребье, бородач с драным колпаком на голове, обнаженными руками, в подвязанных веревкой штанах; он неутомимо и грубо прокладывает себе дорогу локтями, плечами, пинками, хрипло смеется и проходит сквозь толпу пеших так же легко, как Гулливер через поле Лилипутии.
Не будучи ни знатным сеньором в экипаже, запряженном четверкой, ни членом Парламента в карете, ни верховым офицером, ни парижанином, ни простолюдином, Жильбер неизбежно был бы раздавлен, растерзан, раздроблен в толпе. Оказавшись под покровительством буржуа, он почувствовал себя сильным.
Он решительно шагнул к хозяйке и предложил ей руку.
- Наглец! - прошипела тетка.
Они отправились в путь; глава семейства шел между своей сестрой и дочерью; позади всех, повесив на руку корзину, шагала служанка.
- Господа, прошу вас, - говорила хозяйка, громко смеясь, - господа, ради Бога!.. Господа, будьте добры...
И перед ней расступались, ее пропускали вперед, а вместе с ней и Жильбера; по образовавшемуся за ними проходу следовали другие.
Шаг за шагом, пядь за пядью они отвоевали пятьсот туаз, отделявших их от того места, где они завтракали, и пробрались к монастырю. Они подошли к цепи грозных французских гвардейцев, на которых честное семейство возлагало все свои надежды.
Лицо девушки мало-помалу обрело свой естественный оттенок.
Прибыв на место, глава семейства взобрался Жильберу на плечи и в двадцати шагах заметил крутившего ус племянника жены.
Он стал так неистово размахивать шляпой, что племянник в конце концов его увидел, подошел ближе, потом попросил товарищей подвинуться, и они расступились.
В эту щель сейчас же проникли Жильбер и хозяйка, за ними - муж, сестра и дочь, а потом и служанка, вопившая истошным голосом и оглядывавшаяся, свирепо вращая глазами; однако хозяева даже не подумали спросить, почему она кричит.
Как только они перешли дорогу, Жильбер понял, что они прибыли. Он поблагодарил главу семейства, тот в ответ поблагодарил молодого человека. Хозяйка попыталась его удержать, тетушка послала его ко всем чертям, и они расстались, чтобы никогда больше не встретиться.
В том месте, где стоял Жильбер, находились только избранные; он без особого труда пробрался к кряжистому тополю, взобрался на камень, ухватился за нижнюю ветку и стал ждать.
Спустя полчаса после того, как он устроился, послышалась барабанная дробь, раздался пушечный выстрел и загудел большой соборный колокол. |
|