В категории материалов: 176
Показано материалов: 51-55 |
Страницы: « 1 2 ... 9 10 11 12 13 ... 35 36 » |
|
- И говорят, ты ей предан?
- Ваше величество, вы сами поймете, что это вполне естественно, когда узнаете, что госпожа де Сов ухаживала за мной так, как я не заслуживал: ведь я простой слуга.
- А по какому случаю она ухаживала за тобой? - спросила Екатерина, притворяясь, будто не знает, что случилось с юношей.
- Когда я был ранен, ваше величество.
- Ах, бедное дитя! - сказала Екатерина. - Так ты был ранен?
- Да, ваше величество.
- Когда же?
- А когда приходили арестовать короля Наваррского. Я так перепугался, увидев солдат, что закричал и стал звать на помощь; один из них ударил меня по голове, и я упал в обморок.
- Бедный мальчик! Но теперь ты поправился?
- Да, ваше величество.
- И ты ищешь короля Наваррского, чтобы вернуться к нему на службу?
- Нет. Король Наваррский узнал, что я осмелился противиться приказаниям вашего величества, и прогнал меня в толчки.
- Вот как! - сказала Екатерина тоном глубокого сострадания. - Хорошо! Я позабочусь о тебе! Но если ты ждешь госпожу де Сов, то прождешь напрасно, - она занята наверху, у меня в кабинете.
Полагая, что Ортон, возможно, не успел спрятать записку за зеркало, Екатерина ушла в кабинет г-жи де Сов, чтобы предоставить юноше полную свободу действий.
А Ортон, встревоженный неожиданным появлением королевы-матери, спрашивал себя, не связано ли это появление с заговором против его господина, как вдруг услыхал три легких удара в потолок - это был сигнал, который он сам должен был подавать в случае опасности, когда его господин был у г-жи де Сов, а он стоял на страже.
Эти три удара заставили его вздрогнуть; по какому-то странному наитию он понял, что сейчас эти три удара были предупреждением ему самому. Он подбежал к зеркалу и взял записку, которую уже успел туда положить.
Екатерина сквозь щелку между портьерами следила за всеми движениями мальчика; она видела, что он бросился к зеркалу, но не знала - для того ли, чтобы спрятать записку, или для того, чтобы ее взять.
«Почему же он не уходит?» - с нетерпением пробормотала флорентийка.
Она с улыбкой вернулась в комнату.
- Ты еще здесь, мой мальчик? - спросила она. - Чего же ты ждешь? Ведь я сказала тебе, что устрою твою судьбу! Ты мне не веришь?
- Избави Боже, ваше величество! - отвечал Ортон.
Подойдя к королеве-матери, мальчик опустился на колено, поцеловал полу ее платья и быстро вышел.
Выйдя из комнаты, он увидел в передней командира охраны, ожидавшего Екатерину. Это зрелище не только не ослабило, а лишь усилило подозрения Ортона.
Как только Екатерина увидела, что портьера опустилась за Ортоном, она бросилась к зеркалу. Но тщетно ее дрожавшая от нетерпения рука шарила за зеркалом - записки не было.
А между тем она была уверена, что видела, как мальчик подходил к зеркалу. Значит, он подходил, чтобы взять, а не положить записку. Рок посылал ее противникам силы, равные ее силам. Мальчик превращался в мужчину с той минуты, как он вступал в борьбу с нею.
Она все перевернула, пересмотрела, перерыла - ничего!..
- Ах, дрянь ты этакая!.. - воскликнула она. - Я не желала ему зла, но, раз он взял записку, он сам решил свою участь! Эй! Господин де Нансе! Эй!
Звонкий голос королевы-матери пролетел через гостиную и донесся до передней, где, как мы уже сказали, пребывал командир охраны.
Де Нансе вбежал в комнату.
- Я здесь, ваше величество! - сказал он. - Что вам угодно?
- Вы были в передней?
- Да, ваше величество.
- Вы видели выходившего отсюда юношу, мальчика?
- Видел сию минуту.
- Он, наверно, недалеко ушел?
- Самое большое - до середины лестницы.
- Позовите его.
- Как его зовут?
- Ортон. Если он не захочет вернуться, приведите его силой. Только не пугайте его, если он не будет сопротивляться. Мне надо поговорить с ним сию же минуту.
Командир выбежал из комнаты.
Как он и предполагал, Ортон едва успел дойти до середины лестницы, ибо спускался он нарочито медленно, в надежде встретить на лестнице или увидеть где-нибудь в коридорах короля Наваррского или г-жу де Сов.
Услышав, что его зовут, он вздрогнул.
Он сделал было движение, чтобы бежать, но, будучи умен не по летам, он понял, что если побежит, то все Погубит.
Он остановился.
- Кто меня зовет?
- Я, господин де Нансе, - ответил командир охраны, сбегая вниз по лестнице.
- Я очень спешу, - сказал Ортон.
- Я от ее величества королевы-матери, - возразил де Нансе, подходя к Ортону.
Мальчик вытер пот, струившийся по лбу, и снова поднялся наверх.
Командир следовал за ним.
Сначала у Екатерины возник план арестовать юношу, обыскать его и завладеть запиской, которую он принес; с этой целью она решила обвинить его в краже и уже взяла с туалетного столика алмазную застежку, чтобы похищение ее вменить в вину мальчику. Но она подумала, что это опасный способ: он возбудит подозрения у юноша, юноша предупредит своего господина, тот будет настороже, а будучи настороже, не попадется.
Конечно, она могла отправить юношу в одиночку, но, как ни соблюдай при этом тайну, слух об аресте все-таки распространится по Лувру, и одного слова об аресте будет достаточно, чтобы остеречь Генриха.
Однако эта записка была необходима Екатерине: записка де Муи к королю Наваррскому, записка, отправленная с такими предосторожностями, наверное, заключала в себе целый заговор.
Екатерина положила застежку на место.
«Нет, нет, - рассуждала она сама с собой, - выдумка с застежкой достойна сбира, она никуда не годится. Но из-за какой-то записки.., которая, может быть, того и не стоит... - нахмурив брови, продолжала она так тихо, что еле слышала звук своего голоса. - Честное слово, вина не моя - он сам виноват. Почему этот маленький разбойник не положил записку, куда ему было приказано? А мне записка необходима!
В эту минуту вошел Ортон. |
|
Таким образом, флорентийке не оставалось ничего другого, как руководствоваться своим чутьем интриги, которое она привезла с собой из Тосканы, самого интриганского из маленьких государств той эпохи, и чувством ненависти, которое она приобрела при французском дворе - дворе, который был расколот борьбой различных интересов и взглядов сильнее, чем любой другой двор того времени.
Прежде всего она поняла, что сила Беарнца частично заключается в его союзе с герцогом Алансонским, и решила их разъединить.
С того дня, как она приняла это решение, она начала вылавливать своего сына с терпением и талантом рыболова, который, забросив грузила невода подальше от рыбы, незаметно подтягивает их со всех сторон до тех пор, пока не окружит свою добычу.
Герцог Франсуа заметил, что мать удвоила нежность, и сделал шаг ей навстречу. Что же касается Генриха, то он притворился, что ничего не замечает, и стал следить за своим союзником еще внимательнее, чем прежде.
Каждый ждал какого-нибудь события.
А покуда каждый ожидал этого события, вполне определенного для одних и только вероятного для других, в одно прекрасное утро, когда вставало розовое солнце, разливая мягкое тепло и тот сладкий аромат, который предвещает погожий день, какой-то бледный человек, опираясь на палку, вышел из домика, стоявшего за Арсеналом, и с трудом поплелся по улице Пти-Мюз.
Подойдя к Сент-Антуанским воротам, он прошел вдоль аллеи болотистым лугом, окружавшим рвы Бастилии, оставил слева большой бульвар и вошел в Арбалетный сад, где его встретил сторож и почтительно его приветствовал.
В саду не было никого, ибо сад, как показывает его название, принадлежал частному обществу - обществу любителей стрельбы из арбалета. Но если бы там были гуляющие, бледный человек заслуживал бы всяческого их внимания, ибо и длинные усы, и шаг, сохранивший военную выправку, хотя и замедленный болезнью, достаточно ясно указывали на то, что это офицер, недавно раненный в какой-то схватке, пробующий свои силы в умеренных физических упражнениях и вновь возвращающийся к жизни под солнышком.
Странное дело! Несмотря на наступавшую жару, человек был закутан в длинный плащ и казался безобидным, но когда плащ распахивался, становились видны два длинных пистолета, пристегнутые серебряными застежками к поясу, за который, кроме того, был засунут широкий кинжал и который удерживал такую огромную, такую длинную шпагу, что казалось, будто ее владелец не сможет вытащить ее из ножен; дополняя ходячий арсенал, она била ножнами по его похудевшим и дрожавшим ногам. А кроме того, для вящей предосторожности, гуляющий, хотя и был в совершенном одиночестве, на каждом шагу бросал вокруг испытующие взгляды, точно допрашивая каждый поворот аллеи, каждый кустик, каждую канавку. Так он добрался до глубины сада и тихонько вошел в некое подобие обвитой зеленью беседки, выходившей на бульвары и отделенной от них только густой живой изгородью и небольшой канавой, образовывавшими ее двойную ограду. Здесь этот человек улегся на дерновой скамейке рядом со столом, а вслед за тем садовый сторож, совмещавший с этой должностью ремесло трактирщика, принес какую-то сердечную микстуру.
Больной лежал так уже минут десять и несколько раз подносил ко рту фаянсовую чашку, содержимое которой он пил маленькими глотками, как вдруг лицо его, несмотря на интересную бледность, стало страшным. Он заметил, что со стороны Круа-Фобен, по тропинке, где теперь Неаполитанская улица, подъехал всадник, закутанный в широкий плащ, и остановился у бастиона в ожидании.
Прошло минут пять; едва успел бледный человек, в котором читатель, вероятно, уже узнал Морвеля, оправиться от волнения, вызванного появлением всадника, как на дороге, ставшей впоследствии улицей Фосе-Сен-Никола, появился юноша, одетый в облегающую безрукавку, какие носили пажи, и подошел к всаднику.
Морвель, скрытый листвой беседки, имел полную возможность все видеть и даже все слышать, и если мы скажем читателю, что всадник был де Муи, а юноша в облегающей безрукавке - Ортон, читатель представит себе, как напряглись его слух и зрение.
Оба вновь прибывших огляделись вокруг с величайшим вниманием. Морвель затаил дыхание.
- Сударь! Вы можете говорить, - сказал Ортон; он был моложе и менее осторожен, - здесь никто нас не увидит и не услышит.
- Это хорошо, - ответил де Муи. - Ты пойдешь к госпоже де Сов; если она дома, ты отдашь ей эту записку в собственные руки; если ее нет дома, ты положишь записку за зеркало, куда король обычно кладет свои записки; затем подождешь в Лувре. Если получишь ответ, отнесешь его в известное тебе место; если же ответа не будет, захвати с собой мушкет и приходи вечером ко мне в то место, которое я тебе указал и откуда я сейчас приехал.
- Хорошо, я знаю, - сказал Ортон.
- Я поеду; сегодня у меня еще куча дел. А ты не торопись, торопиться не нужно; тебе нечего делать в Лувре до его прихода, а он, как я полагаю, берет урок соколиной охоты. Ступай и действуй открыто. Ты поправился и пришел в Лувр поблагодарить госпожу де Сов за ее заботы о тебе, пока ты выздоравливал. Ступай, дитя мое, ступай!
Морвель слушал, а глаза его остановились, волосы встали дыбом и на лбу выступил пот. Первым его движением было отстегнуть пистолет и прицелиться в де Муи, но де Муи шевельнулся, полы плаща раздвинулись и обнаружили прочную и крепкую кирасу. Таким образом, пуля могла расплющиться о кирасу или ударить в такую часть тела, что рана была бы не смертельна. А кроме того, Морвель сообразил, что сильный и хорошо вооруженный де Муи легко справится с ним, раненным, и он со вздохом опустил пистолет, уже направленный на гугенота.
- Экая беда, - прошептал от, - что нельзя убить его здесь, где нет свидетелей, кроме этого разбойника-мальчишки, который стоит второй пули!
Но тут же Морвель подумал, что, может быть, записка, которую вручил де Муи Ортону и которую Ортон должен был передать г-же де Сов, важнее даже, чем жизнь гугенотского вождя.
- Ну, хорошо, сегодня ты ускользнул от меня! - пробормотал Морвель. - Хорошо! Ступай подобру-поздорову, но завтра настанет мой черед, хотя бы пришлось лезть за тобой в ад, откуда ты и вышел, чтобы меня убить, если я не убью тебя!
Де Муи прикрыл лицо плащом и поскакал по направлению к Тамильским болотам. Ортон пошел вдоль рвов, которые вели его к берегу реки.
Тогда Морвель, не ожидая от себя такой бодрости и прыти, вскочил и вернулся на улицу Серизе. Он зашел к себе, приказал оседлать лошадь и, несмотря на большую слабость и на опасность, что раны могут открыться, галопом пустился по Сент-Антуанской улице, затем по набережной и влетел в Лувр.
Через пять минут после того, как он исчез в пропускных воротах, Екатерина знала все, что произошло, а Морвель получил тысячу экю золотом, обещанные ему за арест короля Наваррского.
- Ну, - сказала Екатерина, - или я очень ошибаюсь, или де Муи будет тем самым темным пятном, которое Рене нашел в гороскопе проклятого Беарнца!
А через четверть, часа после приезда Морвеля в Лувр вошел Ортон, вошел открыто, как посоветовал ему де Муи, и, поболтав со своими придворными сотрапезниками, отправился к г-же де Сов.
У г-жи де Сов он застал только Дариолу: ее хозяйку вызвала к себе Екатерина, чтобы та переписала набело какие-то важные письма, Шарлотта уже пять минут сидела у королевы.
- Хорошо, я подожду, - сказал Ортон.
Воспользовавшись тем, что он свой человек в доме, юноша прошел в спальню баронессы и, убедившись, что он один, положил записку за зеркало.
В то самое мгновение, когда он отнимал руку от зеркала, вошла Екатерина.
Ортон побледнел; ему показалось, что быстрый, пронизывающий взгляд королевы-матери сразу направился на зеркало.
- Что ты здесь делаешь, малыш? Уж не ищешь ли ты госпожу де Сов? - спросила Екатерина.
- Да, ваше величество, я уже давно ее не видел, не успел поблагодарить и боялся, что она сочтет меня неблагодарным.
- Значит, ты очень любишь нашу милую Карлотту?
- Всей душой, ваше величество. |
|
Маргарита шепнула несколько слов на ухо Ла Молю, который, как ни жаждал он вновь увидеть своего друга, теперь предпочел бы, чтобы нежность Коконнаса была не столь требовательной... А Коконнас в это время старался с помощью всевозможных увещаний вернуть на уста Анриетты искреннюю улыбку и вернуть ее ласковую речь, чего и добился без труда.
После этого обе женщины вышли в соседнюю комнату, где их ожидал ужин.
Два друга остались наедине.
Читатель прекрасно понимает, что первое, о чем спросил Коконнас своего друга, были подробности того рокового вечера, который едва не стоил Ла Молю жизни. По мере того, как продолжалось повествование Ла Моля, пьемонтец все сильнее дрожал, хотя, как известно читателю, взволновать его было нелегко.
- Почему же ты бежал куда глаза глядят и причинил мне столько горя, вместо того, чтобы спрятаться у нашего господина? - спросил он. - Герцог ведь защищал тебя, стало быть, он бы тебя и спрятал. Я бы жил вместе с тобой, а моя притворная печаль ввела бы в заблуждение всех луврских дураков.
- У нашего господина? - тихо переспросил Ла Моль. - У герцога Алансонского?
- Ну да! Судя по тому, что он мне сказал, я не мог не думать, что ты обязан ему жизнью.
- Жизнью я обязан королю Наваррскому, - возразил Ла Моль.
- Вот оно что! - сказал Коконнас. - А ты уверен в этом?
- Вполне.
- Ах, какой добрый, какой чудный король! Но какое же участие принимал в этом деле герцог Алансонский?
- Он держал шнурок, чтобы задушить меня.
- Черт побери! - воскликнул Коконнас. - Ла Моль, да уверен ли ты в том, что говоришь? Как! Этот бледный герцог, этот брюзга, этот червяк вздумал задушить моего друга! Черт побери! Завтра же я скажу ему, что я об этом думаю!
- Ты сошел с ума!
- Да, верно, он, пожалуй, начнет все сначала... А впрочем, все равно: этому не бывать!
- Ну, ну, Коконнас, успокойся и постарайся не забыть, что пробило половину двенадцатого и что ты сегодня на службе!
- Стану я думать о службе! Прекрасно! Пускай себе ждет! Моя служба! Чтобы я служил человеку, который держал в руках веревку для тебя!.. Да ты шутишь!.. Нет!.. Это Провидение: оно предначертало, что я должен был вновь встретиться с тобой, чтобы больше уже не расставаться. Я остаюсь здесь.
- Подумай хорошенько, несчастный! Ведь ты не пьян.
- К счастью. Будь я пьян, я бы поджег Лувр!
- Послушай, Аннибал, - настаивал Ла Моль, - будь благоразумен! Возвращайся в Лувр. Служба - вещь священная.
- А ты вернешься туда вместе со мной?
- Это невозможно!
- Разве они все еще собираются тебя убить?
- Не думаю! Я слишком мало значу, чтобы против меня был настоящий заговор, принято серьезное решение.
В капризную минуту им захотелось меня убить, вот и все: принцы просто были веселы в тот вечер!
- И что же ты делаешь?
- Я? Да ничего! Брожу, прогуливаюсь.
- Отлично! Я тоже буду прогуливаться и тоже буду бродить! Превосходное занятие! К тому же, если кто-нибудь на тебя нападет, нас будет двое, и мы им покажем! Пусть только явится, это насекомое - твой герцог! Я его пришпилю к стене, как бабочку!
- Тогда хоть попроси его дать тебе отставку.
- Да, и притом окончательную!
- В таком случае, предупреди его, что ты с ним расстаешься.
- Совершенно верно. Согласен. Сейчас напишу ему.
- Знаешь, Коконнас, это неучтиво - писать принцу крови.
- Именно крови! Крови моего друга! Ну погоди! - трагически вращая глазами, крикнул Коконнас. - Погоди! Стану я думать об этикете!
«И в самом деле, - подумал Ла Моль. - Через несколько дней ему не будет дела ни до принца, ни до кого-нибудь еще; ведь если он захочет ехать с нами, мы возьмем его с собой».
А Коконнас взял перо и, уже без возражений своего друга, легко сочинил образчик красноречия, который мы предлагаем вниманию наших читателей:
«Ваше высочество! Человеку, столь хорошо знакомому с античными авторами, как вы, Ваше высочество, несомненно, известна трогательная история Ореста и Пилада - двух героев, прославившихся как своими несчастиями, так и своей дружбой. Мой друг Ла Моль несчастен не менее, чем Орест, а я питаю к нему не менее нежные дружеские чувства, нежели питал к Оресту Пилад. Друг же мой в настоящее время занят делами весьма важными и требующими моей помощи. Бросить его я не могу. А посему я, с дозволения Вашего высочества, ухожу в отставку, ибо решил связать свою судьбу с судьбой моего друга, куда бы она меня ни повела; этим я хочу доказать Вашему высочеству, сколь велика сила, отрывающая меня от службы Вам, вследствие чего я не отчаиваюсь получить прощение и осмеливаюсь с почтением именовать себя по-прежнему.
Вашего королевского высочества герцога нижайшим и покорнейшим слугой, графом Аннибалом де Коконнасом, неразлучным другом графа де Ла Моля».
Закончив этот шедевр эпистолярного жанра, Коконнас прочитал его вслух Ла Молю, Ла Моль только пожал плечами.
- Ну, что скажешь? - спросил Коконнас, не заметив или сделав вид, что не заметил этого.
- Скажу, что герцог Алансонский посмеется над нами, - ответил Ла Моль.
- Над нами?
- Над обоими.
- По-моему, это все-таки лучше, чем душить нас поодиночке.
- Э, одно другому не мешает, - со смехом заметил Ла Моль.
- Ну, да ладно! Будь что будет, а письмо я завтра утром отправлю!.. Куда же мы пойдем ночевать?
- К Ла Юрьеру. Помнишь, в ту комнатку, где ты хотел пырнуть меня кинжалом, когда мы еще не были Орестом и Пиладом?
- Хорошо, я пошлю в Лувр письмо с нашим хозяином. В эту минуту дверь снова раздвинулась.
- Ну, как поживают Орест и Пилад? - хором спросили обе дамы.
- Черт побери! Мы умираем от голода и любви! На следующий день, в девять утра, Ла Юрьер действительно отнес в Лувр почтительнейшее послание графа Аннибала де Коконнаса.
Глава 5
ОРТОН
Хотя отказ герцога Алансонского бежать ставил под угрозу все дело и даже самую жизнь Генриха, Генрих сблизился с герцогом еще теснее.
Заметив это, Екатерина заключила, что оба принца не только поладили, но и составили заговор. Она принялась расспрашивать Маргариту, но Маргарита оказалась достойной ее дочерью: главным талантом королевы Наваррской было умение избегать скользких разговоров, поэтому она крайне настороженно отнеслась к вопросам матери и ответила на них так, что Екатерина запуталась окончательно. |
|
- Грубиян!
- Прекрасно! - сказал Коконнас. - Значит, снова начнем обмен любезностями.
- Нет, но с меня довольно ваших рассказов!
- Да ведь я рассказываю не по своему желанию - это вам желательно знать, почему я опоздал.
- Конечно! Разве я должна приходить первой?
- Так-то оно так. Но ведь вам некого было искать!
- Вы несносны, дорогой мой! Ну, продолжайте. Итак, на углу улицы Гренель вы заметили человека, похожего на Ла Моля... А что у вас на камзоле? Кровь?
- Ну да! Это какой-то субъект упал и обрызгал меня.
- Вы дрались?
- Разумеется.
- Из-за вашего Ла Моля?
- А из-за кого же, по-вашему, мне драться? Из-за женщины?
- Спасибо!
- Так вот, я следую за человеком, который имел неосторожность походить на моего друга. Я настигаю его на улице Кокийер, обгоняю его и при свете из какой-то лавчонки заглядываю ему в рожу. Не он!
- Ну что ж, вы хорошо сделали.
- Да, но ему-то от этого было плохо! «Сударь, - сказал я ему, - вы просто-напросто хлыщ, коль скоро вы позволяете себе походить издали на моего друга Ла Моля: он истый кавалер, а кто увидит вблизи вас, тот подумает, что вы просто бродяга». Тут он выхватил шпагу, я тоже. После третьего выпада невежа упал и забрызгал меня кровью.
- Но вы по крайней мере оказали ему помощь?
- Я только хотел это сделать, как вдруг мимо нас проскакал всадник. О, на сей раз, герцогиня, я был уверен, что это Ла Моль! К несчастью, конь скакал галопом. Я бросился бежать за всадником, а люди, собравшиеся посмотреть, каков я в бою, побежали за мной. Но так как вся эта сволочь следовала за мной по пятам и орала, меня могли принять за вора, так что я вынужден был обернуться и обратить ее в бегство, а на это я потратил некоторое время. В это-то самое время всадник исчез. Я бросился его разыскивать, принялся разузнавать, расспрашивать, объяснял, какой масти его конь - все впустую! Напрасный труд - никто его не заметил. Наконец, выбившись из сил, я пришел сюда.
- Выбившись из сил! - повторила герцогиня. - Как это любезно!
- Послушайте, дорогой Друг, - сказал Коконнас, небрежно раскидываясь в кресле, - вы опять собираетесь поедом есть меня из-за бедняги Ла Моля! И вы неправы, потому что дружба - это, знаете... Эх, были бы у меня ум и образование моего бедного друга, я бы нашел такое сравнение, которое помогло бы вам понять мою мысль... Видите ли, дружба - это звезда, а любовь.., любовь... - ага! нашел сравнение! - а любовь - это только свечка. Вы мне возразите, что бывают разные сорта...
- Сорта любви?
- Нет.., свечей.., и что среди них бывают и первосортные: например, розовые; возьмем розовые.., они лучше; но даже и розовая свеча сгорает, а звезда сияет вечно. На это вы мне ответите, что если сгорит одна свеча, ее можно заменить целым факелом.
- Господин де Коконнас, вы фат!
- Э!
- Господин де Коконнас, вы наглец!
- Э-э!
- Господин де Коконнас, вы негодяй!
- Герцогиня, предупреждаю вас: вы заставите меня втройне сожалеть об отсутствии Ла Моля!
- Вы меня больше не любите!
- Напротив, герцогиня, вы понятия не имеете, что я боготворю вас. Но я могу любить вас, любить нежно, боготворить, а в свободное время расхваливать моего друга.
- Значит «свободным временем» вы называете то время, которое проводите со мной?
- Что прикажете делать! Бедняга Ла Моль не выходит у меня из головы!
- Это ничтожество вам дороже меня! Слушайте, Аннибал: я вас ненавижу! Будьте откровенны и смело скажите, что он вам дороже! Аннибал, предупреждаю вас: если вам что-нибудь на свете дороже меня...
- Анриетта, прекраснейшая из герцогинь! Поверьте мне: ради вашего спокойствия не задавайте мне нескромных вопросов! Вас я люблю больше всех женщин, а Ла Моля люблю больше всех мужчин.
- Хорошо сказано! - внезапно произнес чей-то голос. Шелковая узорчатая портьера перед большой раздвижной дверью в толще стены, закрывавшей вход в другую комнату, приподнялась, и в дверной раме показался Ла Моль, как прекрасный тициановский портрет в золоченой раме.
- Ла Моль! - крикнул Коконнас, не обращая внимания на Маргариту и не тратя времени на то, чтобы поблагодарить ее за сюрприз, который она ему устроила. - Ла Моль, друг мой! Милый мой Ла Моль!
И он бросился в объятия своего друга, опрокинув кресло, на котором сидел, а заодно и стол, стоявший у него на дороге. Ла Моль, в свою очередь, порывисто сжал его в объятиях, но все же, не выпуская его из объятий, обратился к герцогине Неверской:
- Простите меня, герцогиня, если мое имя порой нарушало мир в вашем очаровательном союзе. Конечно, - продолжал он, с неизъяснимой нежностью взглянув на Маргариту, - я повидался бы с вами раньше, но это зависело не от меня.
- Как видишь, Анриетта, я сдержала свое слово: вот он, - вмешалась Маргарита.
- Неужели этим счастьем я обязан только просьбам герцогини? - спросил Ла Моль.
- Только ее просьбам, - ответила Маргарита. - Но вам, Ла Моль, я позволяю не верить ни одному слову из того, что я сказала.
Тут Коконнас, который за это время успел раз десять прижать своего друга к сердцу, раз двадцать обойти вокруг него и даже поднес к его лицу канделябр, чтобы всласть на него наглядеться, наконец встал на колени перед Маргаритой и поцеловал подол ее платья.
- Ах, как хорошо! - воскликнула герцогиня Неверская. - Ну, теперь я не буду такой несносной!
- Черт побери! - вскричал Коконнас. - Для меня вы всегда будете обожаемой! Я скажу это от чистого сердца, и будь при этом хоть тридцать поляков, сарматов и прочих гиперборейских <Гиперборейцы - а древнегреческой мифологии - обитатели северных стран.> варваров, я заставлю их признать вас королевой красавиц!
- Эй, Коконнас! Легче, легче! - сказал Ла Моль. - А королева Маргарита?
- О, я не откажусь от своих слов! - воскликнул Коконнас свойственным только ему шутовским тоном. - Герцогиня Анриетта - королева красавиц, королева Маргарита - краса королев.
Но что бы ни говорил и что бы ни делал наш пьемонтец, он весь отдавался счастью вновь видеть своего любимого Ла Моля и не сводил с него глаз.
- Идем, идем, прекрасная королева! - заговорила герцогиня Неверская. - Оставим этих молодых людей, связанных идеальной дружбой, и пусть они поговорят часок наедине; им столько надо сказать друг другу, что они не дадут нам поговорить. Уйти от них нам нелегко, но, уверяю, это единственное средство вылечить господина Аннибала. Сделайте это ради меня, государыня, я имею глупость любить этого гадкого человека, как его называет его же друг Ла Моль. |
|
К счастью, Генрих не слишком внимательно слушал речь Маргариты и не сводил глаз с Екатерины, не упуская ни малейшего изменения ее лица. Увидав, как упорно вглядывается королева-мать в де Муи, он забеспокоился; когда же он заметил, что она отдала какое-то приказание командиру своей охраны, он понял все.
В это мгновение он и сделал знак де Муи, который заметил де Нансе и который на языке жестов значил: «Вас узнали, спасайтесь немедленно».
Де Муи понял этот знак, совершенно естественно завершивший ту часть речи Маргариты, которая предназначалась ему. Ему не требовалось повторений - он замешался в толпе и скрылся.
Но Генрих не успокоился до тех пор, пока не увидел, что де Нансе подошел к Екатерине, и не догадался по злому выражению ее лица, что де Нансе сказал ей, что опоздал.
Торжественный прием закончился. , Маргарита обменялась еще несколькими, уже неофициальными, словами с Ласко.
Король, шатаясь, встал, поклонился и вышел, опираясь на плечо Амбруаза Паре, не отходившего от Карла со времени его припадка.
Екатерина, бледная от злобы, и Генрих, безмолвный от огорчения, последовали за ним.
Герцог Алансонский держался незаметно, и Карл, не сводивший глаз с герцога Анжуйского, ни разу даже не взглянул на него.
Новый польский король чувствовал, что он гибнет. Разлученный с матерью, похищаемый северными варварами, он походил на сына Земли - Антея, потерявшего все свои силы, как только Геракл поднял его на воздух. Герцог Анжуйский полагал, что едва он переедет границу, как французский престол уйдет от него навеки.
Вот почему он не последовал за королем, а пошел к матери.
Он увидел, что она удручена и озабочена не меньше, чем он: ей не давало покоя умное, насмешливое лицо, которое она не упускала из виду во время торжества, - лицо Беарнца, которому, казалось, покровительствовала сама судьба, сметавшая с его пути королей, царственных убийц, всех врагов и все препятствия.
Увидав своего любимого сына, молча сжимавшего с мольбой свои красивые, унаследованные от нее руки, Екатерина встала и пошла к нему навстречу.
- Матушка, теперь я осужден умереть в изгнании! - воскликнул король Польский.
- Сын мой, неужели вы так скоро забыли предсказание Рене? - сказала Екатерина. - Успокойтесь, вы пробудете там недолго.
- Матушка, заклинаю вас, - взмолился герцог Анжуйский, - при первом же намеке, при первом подозрении, что французская корона может освободиться, предупредите меня...
- Будьте спокойны, сын мой, - ответила Екатерина. - Отныне и до того дня, которого мы оба ждем, в моей конюшне и днем и ночью будет стоять оседланная лошадь, а в моей передней всегда будет дежурить курьер, готовый скакать в Польшу.
Глава 4
ОРЕСТ И ПИЛАД
Генрих Анжуйский уехал, и казалось, что мир и благоденствие снова воцарились в Лувре, у домашнего очага этой семьи Атридов.
Карл окреп настолько, что, забыв о своей меланхолии, охотился с Генрихом и беседовал с ним об охоте, когда не мог охотиться; он ставил Генриху в упрек только одно - равнодушие к соколиной охоте - и говорил, что Генрих был бы отличным королем, если бы умел так же искусно вынашивать соколов, кречетов и ястребов, как искусно наганивал он гончих и натаскивал легавых.
Екатерина снова стала хорошей матерью: нежной с Карлом и герцогом Алансонским, ласковой с Генрихом и Маргаритой; она была милостива к герцогине Неверской и г-же де Сов; ее милосердие простерлось до того, что она дважды навестила Морвеля у него дома на улице Серизе под тем предлогом, что он был ранен при выполнении ее приказа.
Маргарита продолжала свои свидания на испанский манер.
Каждый вечер она открывала окно и общалась с Ла Молем с помощью жестов или записок, а молодой человек в каждом письме напоминал своей прекрасной королеве, что она обещала ему несколько минут свидания на улице Клош-Персе в награду за его ссылку.
Только один человек в этом тихом и умиротворенном Лувре чувствовал себя одиноким и покинутым.
Человек этот был наш друг, граф Аннибал де Коконнас.
Разумеется, сознание того, что Ла Моль жив, уже кое-что значило; конечно, значило многое неизменно быть любимым герцогиней Неверской, самой веселой и самой взбалмошной женщиной на свете. Но и счастье свиданий наедине, какие дарила ему прекрасная герцогиня, и мир, который вносила в его душу Маргарита разговорами о судьбе их общего друга, не стоили в глазах пьемонтца и одного часа, проведенного с Ла Молем у их друга Ла Юрьера за кружкой сладкого вина, или одной из тех прогулок по глухим темным местам Парижа, где порядочный дворянин рисковал своей шкурой, своим кошельком или своим костюмом.
К стыду человеческой природы надо признаться, что герцогиня Неверская нелегко переносила соперничество Ла Моля. Это вовсе не значит, что она ненавидела провансальца - напротив: невольно повинуясь, подобно всем женщинам, непреодолимому влечению кокетничать с любовником другой женщины, в особенности если эта женщина - их подруга, она отнюдь не скупилась для Ла Моля на огонь своих изумрудных глаз, и сам Коконнас мог бы позавидовать откровенным рукопожатиям и обилию любезностей, которыми дарила герцогиня его друга в те дни, когда она капризничала и звезда пьемонтца, казалось, тускнела на горизонте его прекрасной возлюбленной, но Коконнас, готовый зарезать хоть пятнадцать человек ради одного взгляда своей дамы, был настолько не ревнив к Ла Молю, что при подобной смене настроения герцогини частенько предлагал ему на ухо такие вещи, что провансальца бросало в жар.
Отсутствие Ла Моля лишило Анриетту всех прелестей, которые давало ей общество Коконнаса, другими словами - ее неиссякаемого веселья, и бесконечного разнообразия в наслаждениях. В один прекрасный день она явилась к Маргарите, дабы умолить ее вернуть третье необходимое звено, без коего ум и сердце Коконнаса хиреют день ото дня.
Маргарита, неизменно любезная и к тому же побуждаемая мольбами самого Ла Моля и желанием своего сердца, назначила Анриетте свидание на следующий день в доме с двумя выходами, чтобы поговорить обстоятельно и так, чтобы никто не мог их прервать.
Коконнас без особой благодарности получил записку от Анриетты, приглашавшей его на улицу Тизон в половине десятого вечера. Тем не менее он отправился на место свидания, где и застал Анриетту, уже разгневанную тем, что она явилась первой.
- Фи, сударь! - сказала она. - Как это невоспитанно - заставлять ждать.., я уж не говорю - принцессу.., а просто женщину!
- Ждать! Вот тебе раз! Это вы так считаете! - сказал Коконнас. - А я, напротив, побьюсь об заклад, что мы пришли слишком рано.
- Я? Да.
- И я тоже! Бьюсь об заклад, что сейчас всего-навсего десять.
- Да, но в моей записке было сказано: половина десятого.
- Я и вышел из Лувра в девять часов, потому что, кстати сказать, я состою на службе у герцога Алансонского, и по этой-то причине я через час вынужден буду вас покинуть.
- И вы от этого в восторге?
- Честное слово, нет. Герцог Алансонский очень угрюмый и очень капризный господин, и я предпочитаю, чтобы меня ругали такие прелестные губки, как ваши, чем такой перекошенный рот, как у него.
- Ну, ну! Так-то лучше... - заметила герцогиня. - Да! Вы сказали, что вышли из Лувра в девять часов?
- Ах, Боже мой, конечно! Я намеревался идти прямо сюда, как вдруг на углу улицы Гренель увидел человека, похожего на Ла Моля!
- Прекрасно! Опять Ла Моль!
- Всегда Ла Моль, с вашего или без вашего позволения! |
|