В категории материалов: 176
Показано материалов: 6-10 |
Страницы: « 1 2 3 4 ... 35 36 » |
|
Глава 14
РЕГЕНТСТВО
Король начинал терять терпение. Он велел позвать к себе де Нансе и только приказал ему сходить за Генрихом, как Генрих появился на пороге.
Увидав зятя, Карл радостно вскрикнул, а Генрих остановился в ужасе, словно перед ним был труп.
Два врача, стоявшие по обе стороны королевского ложа, удалились. Священник, увещевавший несчастного государя принять христианскую кончину, тоже вышел из комнаты.
Карла IX не любили, однако многие, стоявшие в передних, плакали. Когда умирает король, каким бы он ни был, всегда находятся люди, которые с его смертью что-то теряют и опасаются, что это «что-то» они уже не обретут при его преемнике.
Эта скорбь, эти рыдания, слова Екатерины, мрачная и торжественная обстановка последних минут королей, наконец, вид самого короля, пораженного болезнью, которая уже вполне определилась, но примера которой еще не знала наука, - все это подействовало на юный, а следовательно, впечатлительный ум Генриха так страшно, что, вопреки своему решению не доставлять Карлу, в его состоянии, волнений, Генрих не мог, как мы заметили, подавить чувство ужаса, и оно отразилось на, его, лице при виде умирающего, залитого кровью.
Карл грустно улыбнулся: от умирающих не ускользают впечатления окружающих.
- Подойди, Анрио, - протягивая зятю руку, произнес он с такой нежностью в голосе, какой никогда еще не слышал у него Генрих. - Подойди ко мне, я так страдал оттого, что не видел тебя! При жизни я сильно мучил тебя, мой милый друг, но верь мне: теперь я часто упрекаю себя за это. Часто случалось и так, что я помогал тем, кто тебя мучил, но король не властен над обстоятельствами. Кроме моей матери Екатерины, кроме моего брата герцога Анжуйского, кроме моего брата герцога Алансонского, надо мной всю жизнь тяготело то, что прекращается для меня только теперь, когда я близок к смерти, - государственные интересы.
- Государь! - пролепетал Генрих. - Я помню только одно - любовь, которую я всегда питал к моему брату, и уважение, которое я всегда оказывал моему королю.
- Да, да, ты прав, - сказал Карл, - я благодарен тебе, Анрио, за то, что ты так говоришь. Ведь, по совести сказать, ты много претерпел в мое царствование, не говоря уже о том, что в мое царствование умерла твоя мать. Но ты должен был видеть, что порой меня часто толкали на это другие. Иногда я не сдавался, иногда же уставал бороться и уступал. Но ты прав: не будем больше говорить о прошлом, сейчас меня торопит настоящее, меня пугает будущее.
Несчастный король закрыл исхудавшими руками свое мертвенно-бледное лицо.
Помолчав с минуту, он тряхнул головой, желая отогнать от себя мрачные мысли, и оросил все вокруг себя кровавым дождем.
- Надо спасать государство, - тихо продолжал он, наклоняясь к Генриху, - нельзя допустить, чтобы оно попало в руки фанатиков или женщин.
Как мы сказали, Карл произнес эти слова тихо, но Генриху показалось, будто он услышал за нишей в изголовье кровати что-то похожее на подавленный крик ярости. Быть может, какое-то отверстие, проделанное в стене без ведома Карла, позволило Екатерине подслушивать эти предсмертные слова.
- Женщин? - чтобы вызвать Карла на объяснение, - переспросил король Наваррский.
- Да, Генрих, - ответил Карл. - Моя мать хочет быть регентшей, пока не вернется из Польши мой брат. Но слушай, что я тебе скажу; он не вернется.
- Как! Не вернется? - воскликнул Генрих, и сердце его глухо забилось от радости.
- Нет, не вернется, - подтвердил Карл, - его не выпустят подданные.
- Но неужели вы думаете, брат мой, - спросил Генрих, - что королева-мать не написала ему заранее?
- Конечно, написала, но Нансе перехватил гонца в Шато-Тьери и привез письмо мне. В этом письме она писала, что я при смерти. Но я тоже написал письмо в Варшаву, - а мое-то письмо дойдет, я в этом уверен, - и за моим братом будут наблюдать. Таким образом, по всей вероятности, Генрих, престол окажется свободным.
За альковом снова послышался какой-то звук, еще более явственный, нежели первый.
«Она несомненно там, - подумал Генрих, - она подслушивает, она ждет!».
Карл ничего не услышал.
- Я умираю, а наследника-сына у меня нет, - продолжал он.
Карл остановился; казалось, милая сердцу мысль озарила его лицо, и он положил руку на плечо короля Наваррского.
- Увы! - продолжал он. - Помнишь, Анрио, того бледного маленького ребенка, которого однажды вечером я показал тебе, когда он спал в шелковой колыбели, хранимый ангелом? Увы! Анрио, они его убьют!..
Глаза Генриха наполнились слезами.
- Государь! - воскликнул он. - Богом клянусь вам., что его жизнь я буду охранять день и ночь! Приказывайте, мой король!
- Спасибо! Спасибо, Анрио! - произнес король, изливая душу, что было совершенно не в его характере, но что вызывалось обстоятельствами. - Я принимаю твое обещание. Не делай из него короля.., к счастью, он рожден не для трона, он рожден счастливым человеком. Я оставляю ему независимое состояние, а от матери пусть он получит ее благородство - благородство души. Может быть, для него будет лучше, если посвятить его служению церкви; тогда он внушит меньше опасений. Ах! Мне кажется, что я бы умер если не счастливым, то хоть по крайней мере спокойным, если бы сейчас меня утешали ласки этого ребенка и милое лицо его матери.
- Государь, но разве вы не можете послать за ними? |
|
Переведя взгляд с Парижа на Венсенн, он заметил слева от себя, в долине, осененной миндальными деревьями в цвету, мужчину, на кирасе которого упорно играл луч солнца, и эта пламеневшая точка летала в пространстве при каждом движении этого мужчины.
Мужчина сидел верхом на горячем коне, держа в поводу другого, по-видимому, такого же нетерпеливого.
Король Наваррский остановил взгляд на всаднике и увидел, что он вытащил шпагу из ножен, надел на ее острие носовой платок и стал махать платком, словно подавая кому-то знак.
В ту же минуту с холма напротив ему ответили таким же знаком, а затем весь замок был словно опоясан порхающими платками.
Это был де Myи со своими гугенотами: узнав, что король при смерти, и опасаясь каких-либо злоумышлении против Генриха, они собрались, готовые и защищать, и нападать.
Генрих снова перевел взгляд на всадника, которого он заметил раньше, чем других, перегнулся через балюстраду, прикрыл глаза ладонью и, отразив таким образом ослепительные солнечные лучи, узнал молодого гугенота. - Де Муи! - крикнул он, как будто де Муи мог его услышать.
От радости, что окружен друзьями, Генрих снял шляпу и замахал шарфом.
Все белые вымпелы вновь замелькали с особым оживлением, свидетельствовавшим о радости его друзей.
- Увы! Они ждут меня, а я не могу к ним присоединиться!.. - сказал Генрих. - Зачем я не сделал этого, когда, пожалуй, еще мог!.. А теперь слишком поздно.
Он жестом выразил свое отчаяние, на что де Муи ответил ему знаком, который говорил: «Буду ждать».
В это мгновение Генрих услыхал шаги, раздававшиеся на каменной лестнице. Он быстро отошел. Гугеноты поняли причину его отступления. Шпаги снова ушли в ножны, платки исчезли.
Генрих увидел выходившую с лестницы на вышку женщину, прерывистое дыхание которой свидетельствовало о быстром подъеме, и не без тайного ужаса, который он всегда испытывал при виде ее, узнал Екатерину Медичи.
Позади нее шли два стражника; на верхней ступеньке лестницы они остановились.
- Ого! - прошептал Генрих. - Что-то новое и притом серьезное должно было случиться, если королева-мать сама поднялась ко мне на вышку Венсеннского донжона.
Чтобы отдышаться, Екатерина села на каменную скамейку, стоявшую у самых зубцов стены.
Генрих подошел к ней с самой любезной улыбкой.
- Милая матушка! Уж не ко мне ли вы пришли? - спросил он.
- Да, - ответила Екатерина, - я хочу в последний раз доказать вам мое расположение. Наступила решительная минута: король умирает и хочет поговорить с вами.
- Со мной? - затрепетав от радости, переспросил Генрих.
- Да, с вами. Я уверена, что ему сказали, будто вы не только сожалеете о наваррском престоле, но простираете свое честолюбие и на французский престол.
- Даже на французский? - произнес Генрих.
- Это не так, я знаю, но король этому верит, и нет ни малейшего сомнения, что разговор, который он намерен вести с вами, имеет целью устроить вам какую-то ловушку.
- Мне?
- Да. Перед смертью Карл желает знать, чего он может опасаться и чего от вас ожидать, и от вашего ответа на его предложения - обратите на это особое внимание - будут зависеть его последние приказания, то есть ваша жизнь или ваша смерть.
- Но что он может мне предложить?
- Почем я знаю? Вероятно, что-нибудь невозможное.
- А вы, матушка, не догадываетесь - что именно?
- Нет, я могу только предполагать; например-... Екатерина остановилась.
- Ну так что же?
- Я предполагаю, что, так как он верит наговорам о ваших честолюбивых замыслах, он хочет получить доказательство вашего честолюбия из ваших собственных уст. Представьте себе, что вас будут искушать, как, бывало, искушали преступников, чтобы вырвать у них признание без пытки; представьте себе, - продолжала Екатерина, пристально глядя на Генриха, - что вам предложат управление государством, даже регентство.
Невыразимая радость разлилась в угнетенном сердце Генриха, но он понял ход Екатерины, и его сильная и гибкая душа вся напряглась под этим натиском.
- Мне? - переспросил он. - Но это была бы слишком грубая ловушка предлагать мне регентство, когда есть вы, когда есть мой брат герцог Алансонский...
Екатерина закусила губы, чтобы скрыть свое удовлетворение.
- Значит, вы отказываетесь от регентства? - живо спросила она.
«Король уже умер, - подумал Генрих, - и она устраивает мне ловушку».
- Прежде всего я должен выслушать французского короля, - ответил он, - вы же сами сказали, что все, о чем мы сейчас говорили, - только предположение.
- Разумеется, - заметила Екатерина, - но это все же не мешает вам открыть свои намерения.
- Ах, Боже мой! - простодушно воскликнул Генрих. - Так как я ни на что не притязаю, у меня нет никаких намерений!
- Это не ответ, - возразила Екатерина и, чувствуя, что время не терпит, дала волю своему гневу. - Так или иначе, отвечайте прямо!
- Я не могу ответить прямо на предположения, ваше величество: определенное решение - вещь настолько трудная, а главное - настолько серьезная, что надо подождать настоящих предложений.
- Послушайте, - сказала Екатерина, - мы не можем терять время, а мы теряем его в бесплодных пререканиях, в увертках. Сыграем игру так, как подобает королю и королеве. Если вы согласитесь принять регентство, вы погибли.
«Король жив», - подумал Генрих.
- Ваше величество! - ответил он твердо. - Жизнь людей, жизнь королей в руках Божиих! Бог вразумит меня. Пусть доложат его величеству, что я готов предстать перед ним.
- Подумайте хорошенько.
- За те два года, что я был в опале, за тот месяц, что я был узником, у меня было время все обдумать, и я обдумал, - с многозначительным видом ответил Генрих. - Будьте добры, пройдите к королю первой и передайте ему, что я следую за вами. Эти два храбреца, - добавил Генрих, указывая на двух солдат, - позаботятся, чтобы я не убежал. Кроме того, я отнюдь не намерен бежать.
Слова Генриха прозвучали так твердо, что Екатерина прекрасно поняла: все ее попытки, в какую бы форму она их ни облекала, не достигнут цели, и она поспешила удалиться.
Как только она скрылась из виду, Генрих подбежал к парапету и знаками сказал де Муи «Подъезжайте поближе и будьте готовы ко всему».
Де Муи было спешился, но тут он вскочил в седло и вместе с запасным конем галопом подскакал и занял позицию на расстоянии двух мушкетных выстрелов от донжона.
Генрих жестом поблагодарил его и спустился вниз.
На первой площадке он встретил ожидавших его двух солдат.
Двойной караул швейцарцев и легких конников охранял вход в крепостные дворы: чтобы войти в замок или выйти из него, нужно было преодолеть двойную стену Протазанов.
Там Екатерина дожидалась Генриха.
Она знаком приказала двум солдатам, сопровождавшим Генриха, отойти и положила руку на его руку.
- В этом дворе двое ворот, - сказала она, - вон у тех - видите? - за покоями короля вас ждут Добрый конь и свобода, если вы откажетесь от регентства, а у тех, в которые вы сейчас прошли.., если вы послушаетесь голоса вашего честолюбия... Что вы сказали?
- Я хочу сказать, ваше величество, что если король назначит меня регентом, то отдавать приказания солдатам буду я, а не вы. Я говорю, что если я выйду из замка сегодня ночью, все эти алебарды, все эти мушкеты склонятся передо мной.
- Безумец! - в отчаянии прошептала Екатерина. - Верь мне: не играй с Екатериной в страшную игру на жизнь и на смерть.
- А почему не играть? - спросил Генрих, пристально глядя на Екатерину. - Почему не играть с вами, как с любым другим, если до сих пор выигрывал я?
- Что ж, поднимитесь к королю, раз вы ничему не верите и ничего не желаете слушать, - сказала Екатерина, одной рукой показывая на лестницу, а другой играя одним из двух отравленных кинжальчиков, которые она носила в черных шагреневых ножнах, ставших историческими.
- Проходите первой, сударыня, - сказал Генрих. - Пока я не стану регентом, честь идти впереди принадлежит вам.
Екатерина, все намерения которой были разгаданы, больше не пыталась бороться и пошла первой. |
|
Добрая женщина, стоявшая на страже за порогом, открыла дверь.
- Кормилица! - обратилась к ней Екатерина. - Мой сын приказывает вам, как только придет господин де Нансе, сказать ему, чтобы он сходил за герцогом Алансонским.
Карл движением руки остановил добрую женщину, собиравшуюся исполнить приказание.
- Я сказал - брата, ваше величество, - возразил Карл.
Глаза Екатерины расширились, как у тигрицы, приходящей в ярость. Но Карл повелительным жестом поднял руку.
- Я хочу поговорить с моим братом Генрихом, - сказал он. - Мой единственный брат - это Генрих; не тот Генрих, который царствует там, в Польше, а тот, который сидит здесь в заключении. Генрих и узнает мою последнюю волю.
- Неужели вы думаете, - воскликнула флорентийка с несвойственной ей смелостью перед страшной волей сына: ненависть, которую она питала к Беарнцу, достигла такой степени, что сорвала с нее маску ее всегдашнего притворства, - что если вы при смерти, как вы говорите, то я уступлю кому-нибудь, а тем более постороннему лицу, свое право присутствовать при вашем последнем часе - свое право королевы, свое право матери?
- Ваше величество, я еще король, - ответил Карл - еще повелеваю я, ваше величество! Я хочу поговорить с моим братом Генрихом, а вы не зовете командира моей охраны... Тысяча чертей! Предупреждаю вас, что у меня еще хватит сил самому пойти за ним.
Он сделал движение, чтобы сойти с кровати, обнажив при этом свое тело, похожее на тело Христа после бичевания.
- Государь! - удерживая его, воскликнула Екатерина. - Вы оскорбляете нас всех, вы забываете обиды, нанесенные нашей семье, вы отрекаетесь от нашей крови; только наследный принц французского престола должен преклонить колена у смертного одра французского короля. А мое место предназначено мне здесь законами природы и этикета, и потому я остаюсь!
- А по какому праву вы здесь остаетесь, ваше величество? - спросил Карл IX.
- По праву матери!
- Вы не мать мне, ваше величество, так же, как и герцог Алансонский мне не брат!
- Вы бредите, сударь! - воскликнула Екатерина. - С каких это пор та, что дала жизнь, не является матерью того, кто получил от нее жизнь?
- С тех пор, ваше величество, как эта лишенная человеческих чувств мать отнимает то, что она дала, - ответил Карл, вытирая кровавую пену, показавшуюся у него на губах.
- О чем вы говорите, Карл? Я вас не понимаю, - пробормотала Екатерина, глядя на сына широко раскрытыми от изумления глазами.
- Сейчас поймете, ваше величество! Карл пошарил под подушкой и вытащил оттуда серебряный ключик.
- Возьмите этот ключ, ваше величество, и откройте мою дорожную шкатулку: в ней лежат кое-какие бумаги, которые ответят вам за меня.
Карл протянул руку к великолепной резной шкатулке, запиравшейся на серебряный замок серебряным же ключом и стоявшей в комнате на самом видном месте.
Карл находился в лучшем положении, нежели Екатерина, и, побежденная этим, она уступила. Она медленно подошла к шкатулке, открыла ее, заглянула внутрь и внезапно отшатнулась, словно увидела перед собой спящую змею.
- Что в этой шкатулке так испугало вас, ваше величество? - спросил Карл, не спускавший с матери глаз.
- Ничего, - произнесла Екатерина.
- В таком случае, ваше величество, протяните руку и выньте из шкатулки книгу; там ведь лежит книга, не правда ли? - добавил Карл с бледной улыбкой, более страшной у него, чем любая угроза у всякого другого.
- Да, - пролепетала Екатерина.
- Книга об охоте?
- Да.
- Возьмите ее и подайте мне.
При всей своей самоуверенности, Екатерина побледнела и задрожала всем телом.
- Рок! - прошептала она, опуская руку в шкатулку и беря книгу.
- Хорошо, - сказал Карл. - А теперь слушайте: это книга об охоте... Я был безрассуден... Больше всего на свете я любил охоту.., и слишком жадно читал эту книгу об охоте... Вы поняли меня, ваше величество?
Екатерина глухо застонала.
- Это была моя слабость, - продолжал Карл. - Сожгите книгу, ваше величество! Люди не должны знать о слабостях королей!
Екатерина подошла к горящему камину, бросила книгу в огонь и застыла, безмолвная и неподвижная, глядя потухшими глазами, как голубоватое пламя пожирает страницы, пропитанные ядом.
По мере того, как разгоралась книга, по комнате распространялся сильный запах чеснока.
Вскоре огонь поглотил ее без остатка.
- А теперь, ваше величество, позовите моего брата, - произнес Карл с неотразимым величием.
В глубоком оцепенении, подавленная множеством противоречивых чувств, которые даже ее глубокий ум не в силах был разобрать, а почти сверхчеловеческая сила Воли - преодолеть, Екатерина сделала шаг вперед, намереваясь что-то сказать.
Мать терзали угрызения совести, королеву - ужас, отравительницу - вновь вспыхнувшая ненависть. Последнее чувство победило все остальные.
- Будь он проклят! - воскликнула она, бросаясь вон из комнаты. - Он торжествует, он у цели! Да, будь проклят! Проклят!
- Вы слышали: моего брата, моего брата Генриха! - крикнул вдогонку матери Карл. - Моего брата Генриха, с которым я сию же минуту хочу говорить о регентстве в королевстве!
Почти тотчас же после ухода Екатерины в противоположную дверь вошел Амбруаз Паре. Остановившись на пороге, он принюхался к чесночному запаху, наполнившему опочивальню.
- Кто жег мышьяк? - спросил он.
- Я, - ответил Карл.
Глава 13
ВЫШКА ВЕНСЕННСКОГО ДОНЖОНА
А в это время Генрих Наваррский задумчиво прогуливался в одиночестве по вышке донжона; он знал, что двор живет в замке, который он видел в ста шагах от себя, и его пронизывающий взгляд как будто видел сквозь стены умирающего Карла.
Была пора голубизны и золота: потоки солнечных лучей освещали далекие равнины и заливали жидким золотом верхушки леса, гордившегося великолепием молодой листвы. Даже серые камни донжона, казалось, были пропитаны мягким небесным теплом, дикие цветы, занесенные в щели стены дуновением ветра, раскрывали свои венчики красного и желтого бархата под поцелуями легкого дуновения воздуха. Но взгляд Генриха не останавливался ни на зеленеющих равнинах, ни на белых и золотых верхушках деревьев взгляд его переносился через пространство и, пылая честолюбием, останавливался на столице Франции, которой было предназначено со временем стать столицей мира.
- Париж! - шептал король Наваррский. - Вот н - Париж, Париж, то есть радость, торжество, слава, власть и счастье!.. Париж, где находится Лувр, и Лувр, где находится трон. Подумать только, что отделяют меня от столь желанного Парижа всего лишь камни, которые подползли к моим ногам и в которых вместе со мной помещается и моя врагиня! |
|
Герцогиня Неверская стояла, прислонившись к стене; она не могла оторвать взгляда от этого бледного лица, на котором она столько раз ловила выражение счастья и любви.
- Ла Моль! Мой дорогой Ла Моль! - прошептала Маргарита.
- Аннибал! Аннибал! - воскликнула герцогиня Неверская. - Такой красивый, такой гордый, такой храбрый! Ты больше не ответишь мне!..
Из глаз у нее хлынули слезы.
Эта женщина, в дни счастья такая гордая, такая бесстрашная, такая дерзновенная, эта женщина, доходившая в своем скептицизме до предела сомнений, в страсти - до жестокости, эта женщина никогда не думала о смерти.
Маргарита подала ей пример. Она спрятала в мешочек, вышитый жемчугом и надушенный самыми тонкими духами, голову Ла Моля, которая на фоне бархата и золота стала еще красивее и красоту которой должны были сохранить особые средства, употреблявшиеся в те времена при бальзамировании умерших королей.
Анриетта завернула голову Коконнаса в полу своего плаща.
Обе женщины, согнувшись под гнетом скорби больше, чем под тяжестью ноши, стали подниматься по лестнице, бросив прощальный взгляд на останки, которые они покидали на милость палача в этом мрачном складе трупов обыкновенных преступников.
- Не тревожьтесь, ваше величество, - сказал Кабош: он понял этот взгляд, - клянусь вам, что дворяне будут погребены по-христиански.
- А вот на это закажи заупокойные обедни, - сказала Анриетта, срывая с шеи великолепное рубиновое ожерелье и протягивая его палачу.
Они вернулись в Лувр тем же самым путем, каким из него вышли. У пропускных ворот королева назвала себя, а перед дверью на лестницу, которая вела в ее покои, сошла с носилок, поднялась к себе, положила скорбные останки рядом со своей опочивальней - в кабинете, который должен был с этой минуты стать молельней, оставила Анриетту на страже этой комнаты и около десяти часов вечера, более бледная и более прекрасная, чем когда бы то ни было, вошла в тот огромный бальный зал, где два с половиной года назад мы открыли первую главу нашей истории.
Все глаза устремились на нее, но она выдержала этот общий взгляд с гордым, почти радостным видом: ведь она же свято выполнила последнюю волю своего друга.
При виде Маргариты Карл, шатаясь, пошел к ней сквозь окружавшую его раззолоченную волну.
- Сестра, благодарю вас! - сказал он и тихо прибавил:
- Осторожно! У вас на руке кровавое пятно...
- Это пустяки, государь! - отвечала Маргарита. - Важно то, что у меня на губах улыбка!
Глава 12
КРОВАВЫЙ ПОТ
Через несколько дней после ужасной сцены, о которой мы уже рассказали, то есть 30 мая 1574 года, когда двор пребывал в Венсенне, из спальни короля внезапно донесся страшный вопль; королю стало значительно хуже на балу, который он пожелал назначить на день казни молодых людей, и врачи предписали ему переехать за город на свежий воздух.
Было восемь часов утра. Небольшая группа придворных с жаром обсуждала что-то в передней, как вдруг раздался крик, и на пороге появилась кормилица Карла; заливаясь слезами, она кричала голосом, полным отчаяния:
- Помогите королю! Помогите королю!
- Его величеству стало хуже? - спросил де Нансе, которого, как нам известно, король освободил от всякого повиновения королеве Екатерине и взял на службу к себе.
- Ох, сколько крови! Сколько крови! - причитала кормилица. - Врачей! Бегите за врачами!
Мазилло и Амбруаз Паре сменяли друг друга у постели августейшего больного, но дежуривший в тот день Амбру аз Паре, увидев, что король заснул, воспользовался этим забытьем, чтобы отлучиться на несколько минут.
У короля выступил обильный пот, а так как капиллярные сосуды у Карла расширились, то это привело к кровотечению, и кровь стала просачиваться сквозь поры на коже; этот кровавый пот перепугал кормилицу, которая не могла привыкнуть к столь странному явлению и которая, будучи, как мы помним, протестанткой, без конца твердила Карлу, что кровь гугенотов, пролитая в Варфоломеевскую ночь, требует его крови.
Все бросились в разные стороны; врач должен был находиться где-то поблизости, и все боялись упустить его.
Передняя опустела: каждому хотелось показать свое усердие и привести искомого врача.
В это время входная дверь открылась и появилась Екатерина. Она торопливо шла через переднюю и быстрым шагом вошла в комнату сына.
Карл лежал на постели; глаза его потухли, грудь вздымалась, все его тело истекало красноватым потом; откинутая рука свисала с постели, а на конце каждого пальца висел жидкий рубин.
Зрелище было ужасное.
При звуке шагов матери, видимо, узнав ее походку, Карл приподнялся.
- Простите, ваше величество, - сказал он, глядя на мать, - но мне хотелось бы умереть спокойно.
- Сын мой! Умереть от кратковременного приступа этой скверной болезни? - возразила Екатерина. - Вы хотите довести нас до отчаяния?
- Ваше величество, я чувствую, что у меня душа с телом расстается. Я говорю вам, что смерть близка, смерть всем чертям!.. Я чувствую то, что чувствую, и знаю, что говорю.
- Государь! - заговорила королева. - Самая серьезная ваша болезнь - это ваше воображение. После столь заслуженной казни двух колдунов, двух убийц, которых звали Ла Моль и Коконнас, ваши физические страдания должны уменьшиться. Но душевная болезнь упорствует, и если бы я могла поговорить с вами всего десять минут, я доказала бы вам...
- Кормилица! - сказал Карл. - Посторожи у двери, пусть никто ко мне не входит: королева Екатерина Медичи желает поговорить со своим любимым сыном Карлом Девятым.
Кормилица исполнила его приказание.
- В самом деле, - продолжал Карл, - днем раньше, днем позже, этот разговор все равно должен состояться, и лучше сегодня, чем завтра. К тому же завтра, возможно, будет уже поздно. Но при нашем разговоре должно присутствовать третье лицо.
- Почему?
- Потому что, повторяю вам, смерть подходит, - продолжал Карл с пугающей торжественностью, - потому что с минуты на минуту она может войти в комнату так, как вошли вы: бледная и молчаливая, и без доклада. Ночью я привел в порядок мои личные дела, а сейчас наступило время привести в порядок дела государственные.
- А кто этот человек, которого вы желаете видеть? - спросила Екатерина.
- Мой брат, ваше величество. Прикажите позвать его.
- Государь! - сказала королева. - Я с радостью вижу, что упреки, которые, по всей вероятности, не вырвались у вас в минуту страданий, а были продиктованы вам ненавистью, изгладились из вашей памяти, а скоро изгладятся и из сердца. Кормилица! - крикнула Екатерина. - Кормилица! |
|
- Вы... - произнесла королева.
- Я тот, кого вы однажды встретили на Монфоконе, тот, кто привез в Лувр в своей повозке двух раненых дворян.
- Да, Да, я узнаю вас, вы мэтр Кабош.
- Палач парижского судебного округа, ваше велиство.
Это были единственные слова, которые услыхала Анриетта из всего, что говорилось здесь в течение часа. Она отняла руки от бледного лица и посмотрела на палача своими изумрудными глазами, из которых, казалось, исходили два пламенеющих луча.
- Вы пришли?.. - вся дрожа, спросила Маргарита.
- ..чтобы напомнить вам о том обещании, которое вы дали младшему из двух дворян, тому, который поручил мне вернуть вам этот ковчежец. Вы помните об этом, ваше величество?
- О да! - воскликнула королева. - Ничей великий прах никогда еще не обретал более достойного успокоения! Но где же она?
- Она у меня дома, вместе с телом.
- У вас? Почему же вы ее не принесли?
- Меня могли задержать у ворот Лувра, могли заставить снять плащ - и что было бы, если бы у меня под плащом нашли человеческую голову?
- Вы правы, пусть она будет пока у вас, я приду за ней завтра.
- Завтра, ваше величество? Завтра, пожалуй, будет поздно, - сказал мэтр Кабош.
- Почему?
- Потому что королева-мать приказала мне сберечь для ее кабалистических опытов головы первых двух казненных, обезглавленных мною.
- Какое святотатство! Головы наших возлюбленных. Ты слышишь, Анриетта? - воскликнула Маргарита бросаясь к подруге, та вскочила, как подброшенная пружиной, ной. - Анриетта, ангел мой, ты слышишь, что говорит этот человек?
- Да... Но что же нам делать?
- Надо идти за ним.
У Анриетты вырвался болезненный крик, как это бывает у людей, которые из великого несчастья возвращаются к действительности.
- Ах, как мне было хорошо! Я почти умерла! - воскликнула она.
Тем временем Маргарита набросила на голые плечи бархатный плащ.
- Идем, идем! - сказала она. - Посмотрим на них еще раз.
Маргарита велела запереть все двери, приказала подать носилки к маленькой потайной калитке, затем, сделав знак Кабошу следовать за ними, под руку с Анриеттой потайным ходом спустилась вниз.
Внизу у двери ждали носилки, у калитки - слуга Кабоша с фонарем.
Конюхи Маргариты были люди верные: когда надо, они были глухи и немы и более надежны, чем вьючные животные.
Носилки двигались минут десять; впереди шли мэтр Кабош и его слуга с фонарем; потом они остановились. Палач отворил носилки, слуга побежал вперед. Маргарита сошла с носилок и помогла сойти герцогине Неверской. Нервное напряжение помогало им преодолевать великую скорбь, переполнявшую их обеих.
Перед женщинами возвышалась башня позорного столба, словно темный, безобразный великан, бросавший красноватый свет из двух узких отверстий, пламеневших на самом верху.
В дверях башни появился слуга Кабоша. - Входите, сударыни, - сказал Кабош, - в башне все же легли.
В тот же миг свет в обеих бойницах погас. Женщины, прижимаясь друг к Другу, прошли под стрельчатым сводом маленькой двери и в темноте пошли по сырому неровному полу. В конце коридора, на повороте, они увидели свет; страшный хозяин этого дома повел их туда. Дверь за ними закрылась.
Кабош, держа в руке восковой факел, провел их в большую низкую закопченную комнату. Посреди комнаты стоял накрытый на три прибора стол с остатками ужина. Эти три прибора были поставлены, конечно, для самого палача, для его жены и для его подручного.
На самом видном месте была прибита к стене грамота, скрепленная королевской печатью. Это был патент на звание палача.
В углу стоял большой меч с длинной рукоятью. Это был разящий меч правосудия.
Тут и там висели грубые изображения святых, подвергаемых всем видам пыток.
Войдя в комнату, Кабош низко поклонился.
- Простите меня, ваше величество, что я осмелился прийти в Лувр и привести вас сюда, - сказал он, - но такова была последняя воля дворянина, и я должен был...
- Хорошо сделали, очень хорошо сделали, - сказала Маргарита, - вот вам, мэтр, награда за ваше усердие.
Кабош с грустью взглянул на полный золота кошелек, который Маргарита положила на стол.
- Золото! Вечно это золото! - прошептал он. - Ах, сударыня! Если бы я сам мог искупить ценою золота ту кровь, которую мне пришлось пролить сегодня!
- Мэтр, - с болезненной нерешительностью произнесла Маргарита, оглядываясь вокруг, - мэтр, надо еще куда-то идти? Я не вижу...
- Нет, ваше величество, нет - они здесь, но это грустное зрелище, лучше избавить вас от этого. Я принесу сюда в плаще то, за чем вы пришли.
Маргарита и Анриетта переглянулись.
- Нет, - сказала Маргарита, прочитав в глазах подруги то же решение, какое приняла она, - ведите нас, мы пойдем за вами.
Кабош взял факел и отворил дубовую дверь на лестницу; видны были всего несколько ступенек этой лестницы, углублявшейся, погружавшейся в недра земли. Порыв ветра сорвал несколько искр с факела и пахнул в лицо принцесс тошнотворным запахом сырости и крови.
Анриетта, белая, как алебастровая статуя, оперлась на руку подруги, державшейся тверже, но на первой же ступеньке она пошатнулась.
- Не могу! Никогда не смогу! - сказала она.
- Кто любит по-настоящему, Анриетта, тот должен любить и после смерти, - заметила королева.
Страшное и в то же время трогательное зрелище представляли собой эти две женщины: блистая красотой, молодостью и драгоценностями, они шли, согнувшись, под отвратительным меловым сводом; одна из них, более слабая духом, оперлась на руку другой, более сильной, а более сильная оперлась на руку палача.
Наконец они дошли до последней ступеньки.
В глубине подвала лежали два тела, накрытые широким черным саржевым покрывалом.
Кабош приподнял угол покрывала и поднес факел поближе.
- Взгляните, ваше величество, - сказал он.
Одетые в черное, молодые люди лежали рядом в страшной симметрии смерти. Их головы, склоненные и приставленные к туловищу, казалось, были отделены от него только ярко-красной полосой, огибавшей середину шеи. Смерть не разъединила их руки: волею случая или благоговейными заботами палача правая рука Ла Моля покоилась в левой руке Коконнаса.
Взгляд любви таился под сомкнутыми веками Ла Моля, презрительная усмешка таилась под веками Коконнаса.
Маргарита опустилась на колени подле своего возлюбленного и руками, которые ослепительно сверкали драгоценностями, осторожно приподняла голову любимого человека. |
|