В категории материалов: 173
Показано материалов: 71-75 |
Страницы: « 1 2 ... 13 14 15 16 17 ... 34 35 » |
|
XI
Любовь Бабиласа и Карамельки
С первыми солнечными лучами Бабилас выпрыгнул из своей бочки. Мы должны признать, что обыкновенно он уделял своему туалету совсем не много времени. В то утро он и вовсе о нем забыл и стремглав бросился к окну.
С рассветом к нему вернулась и надежда. Раз она прошла вчера, почему бы ей не пройти и сегодня?
Окно было прикрыто, и не без оснований: шел проливной дождь!
- Надеюсь, окно не станут открывать, - сказала борзая, задрожав от одной этой мысли, - в такую погоду хороший пес человека на улицу не выгонит!
Мы, люди, говорим: "пес"; собаки говорят: "человек". И мне кажется, правы собаки, потому что в ненастные дни я вижу на улицах больше людей, чем собак.
- Это было бы слишком! - заметил бульдог, отвечая борзой.
- Хм! - с сомнением промолвили спаниель и испанская ищейка. - Нас это ничуть не удивило бы.
Они-то чувствовали себя свободнее других: у них была густая шерсть.
- Если Бабилас потребует нынче утром открыть окно, - сказал ньюфаундленд, - я повешусь!
- Ничего странного, если его откроют, - возразил мопс, настроенный весьма скептически
- Тысяча чертей! - проворчали в один голос ньюфаундленд и бульдог. - Пусть только попробуют, и мы еще посмотрим!
Белый пудель, допускавшийся иногда сыграть с Бабиласом партию в домино и как честный игрок принимавший порой его сторону в память об их сражениях, воззвал к милосердию своих товарищей и на сей раз.
- Я слышал, как он стонал всю ночь, - взволнованно проговорил он. - Может, заболел... Не будем беспощадны к собрату:
мы же собаки, а не люди.
Его речь произвела на собравшихся приятное впечатление, и было решено повременить, тем более что по здравом размышлении они не могли помешать Бабиласу.
Вошла Броканта. Она увидела, что у ее любимца губы и уши обвисли, а вокруг глаз залегли тени.
- Что это с тобой, собачка? - спросила она елейным голосом, целуя и прижимая пуделя к груди.
Бабилас заскулил, вырвался из объятий колдуньи и подскочил к окну.
- А-а, свежий воздух!.. - догадалась Броканта. - Какой приличный песик! Он не может обойтись без свежего воздуха!
Броканта была не только колдуньей, но и очень наблюдательной особой. Она заметила, что бедняки живут в такой атмосфере, в какой аристократы задыхаются. И в этом счастье бедняков: если бы они не могли жить где живут, они бы вымерли; правда, они иногда и умирают, но доктор всегда подбирает название для унесшего их недуга, и благодаря этому греческому или латинскому слову никто не терзается угрызениями совести, даже Совет по здравоохранению.
Броканта, счастливая тем, что видит своего "приличного" песика в полном порядке, хотя она никогда не занималась его воспитанием, не заставила себя ждать и немедленно распахнула окно.
Это вызвало всеобщее недовольство среди присутствующих, которое вскоре переросло бы в ропот, если бы Броканта не сняла с гвоздя исправительную плетку и не потрясла ею над головой.
При виде бича собаки угомонились словно по волшебству.
Бабилас вскочил передними лапами на подоконник и посмотрел справа налево; но только у людей хватало смелости идти по Ульмской улице (столь же мало мощенной в описываемое время, как и весь Париж в эпоху Филиппа Августа), особенно в проливной дождь.
- Увы! - простонал наш влюбленный. - Увы, увы!
Однако от его стона дождь не унялся и не было видно ни единой собаки.
Наступило время завтрака - Бабилас не отходил от окна, потом время обеда - Бабилас по-прежнему смотрел на улицу, затем и ужина - все напрасно.
Остальные собаки потирали от удовольствия лапы: доля Бабиласа досталась, естественно, им.
Как видно, дело заходило слишком далеко. Бабилас отказался от пищи: тщетно Броканта называла его самыми нежными именами, предлагала ему молоко, сахар, золотистые бублики - он до самой ночи оставался в одной и той же утомительной позе, какую принял с самого рассвета.
Ночь давно наступила; десять часов отзвонило во всех церквях, которые были слишком хорошо воспитаны и, разумеется, звонили не все сразу, уступая место более древним. Пора было уходить! Бабилас вернулся в свою бочку, охваченный пронзительной грустью.
Вторую ночь он провел еще в большем волнении, чем первую: кошмар не отпускал бедного Бабиласа ни на минуту.
Если он забывался на несколько мгновений, то скоро вздрагивал, и становилось понятно, что ему было бы лучше вовсе не засыпать.
Броканта просидела всю ночь у его изголовья, будто заботливая мать, нашептывая ласковые слова, известные лишь матерям, утешающим своих детей. Только на рассвете, совершенно лишившись покоя, она решила разложить на него карты.
- Он влюблен! - вскричала она, раскладывая карты в третий раз. - Бабилас влюблен!
На сей раз, как сказал Беранже, карты не соврали.
Бабилас оставил свою бочку с еще более искаженной мордой после второй бессонной ночи.
Броканта окунула в молоко печенье, Бабилас нехотя его съел и приказал, как и накануне, отворить окно.
Хотя в праздник святого Медара шел дождь, что обещало сорок дождливых дней, однако этот день как нарочно выдался солнечным, и Бабилас повеселел.
Должно быть, в этот день ему действительно везло: в тот же час, что и двумя днями раньше, он увидел рыжую собачку из своих снов! Те же аристократические лапки, та же красивая походка, гордая и вместе с тем ррбкая.
У Бабиласа заколотилось сердце, он взвизгнул от радости.
На этот звук собачка повернула голову, но не из кокетства, а потому, что, как бы ни была она невинна, у нее было нежное сердце, и в его визге прозвучали для нее и любовь, и тоска.
Она вновь увидела Бабиласа, которого еще в первый раз приметила украдкой.
Что до Бабиласа, он видел ее только в профиль, теперь же, рассмотрев в упор, задрожал всем телом. Бабилас был очень нервным, после того как перенес в молодости серьезную болезнь.
Как мы сказали, он задрожал всем телом и заскулил нежно и жалобно - так бывает с людьми, наделенными подобным темпераментом, когда волнение превосходит их силы.
Видя его смущение, которое собачка, возможно, разделяла, она под влиянием жалости сделала несколько шагов по направлению к окну Бабиласа.
Поддавшись непреодолимому влечению, Бабилас собирался выпрыгнуть из окна, как вдруг послышался чей-то строгий голос:
- Ко мне, Карамелька!
Голос принадлежал, вероятно, хозяину. Поглядывая в сторону Бабиласа, Карамелька тем не менее поспешила на зов.
Бабилас, как было сказано, приготовился к прыжку, но этот голос его остановил. Он удержался из опасения скомпрометировать Карамельку, а может быть и из менее галантного побуждения - инстинкта самосохранения? Этого никто никогда не узнает.
Бабилас присел на задних лапах и, постукивая передней по подоконнику, прокричал:
- Карамелька! Карамелька! Красивое имя!
Он стал повторять на все лады:
- Карамелька! Карамелька! Карамелька!
Возможно, нашим читателям кличка покажется не такой уж красивой, как утверждал Бабилас; но оно подходило к шубке той, что его носила, и Бабилас, оценивший по достоинству окрас любимой, должен был полюбить и ее имя.
Карамелька, которую строго окликнул хозяин, подошла к нему с опущенной головой, бросив, как мы сказали, нежный взгляд Бабиласу.
Тот провел две ночи в столь отчаянном ожидании, что теперь взгляд Карамельки показался ему райским лучом.
Он проводил взглядом Карамельку, скрывшуюся, как и накануне, за углом улицы Вьей-Эстрапад, и отошел от окна, всячески выражая свою радость: стал прыгать на стулья, подниматься на задние лапы, вертеться волчком, пытаясь поймать собственный хвост, надоедать своим товарищам, притворяться мертвым - словом, показывать все, на что он был способен, выражая всеми возможными способами несказанную радость. |
|
Собаки не умеют говорить! Попробуйте сказать об этом своему трехлетнему сынишке, резвящемуся посреди лужайки с огромным трехмесячным ньюфаундлендом. Дитя и щенок играют, словно братья, издавая нечленораздельные звуки во время игр и ласк. Ах, Господи! Да собака просто-напросто пытается разговаривать на языке ребенка, а малыш - на языке животного. На каком бы языке они ни общались, они наверняка друг друга понимают и, может быть, сообщают один другому на этом непонятном языке больше истин о Боге и природе, нежели изрекли за всю свою жизнь Платон или Боссюэ.
Итак, собаки обладают даром слова, это не вызывает у нас никаких сомнений, а кроме того, у них есть перед нами огромное преимущество: сами говоря по-собачьи, они понимают и французский, и немецкий, и испанский, и китайский, и итальянский языки, тогда как мы, говоря либо по-итальянски, либо по-китайски, либо по-испански, либо по-немецки, либо по-французски, собачьего языка не понимаем.
Вернемся к несчастным тварям Броканты и их тяжелому положению из-за смешных притязаний Бабиласа.
Презрение, которое при каждом удобном случае выказывали товарищи Бабиласу, не приносило им самим облегчения: для этого надо было бы начать жизнь сначала.
Броканта, понимавшая, как и положено колдунье, все языки, едва заслышав мало-мальски грубое слово, спешила вмешаться, в зависимости от степени ругательства, либо с многохвостой плеткой, либо с веником в руках. Плетка была ее волшебной палочкой, а веник - трезубцем Нептуна! Можно с уверенностью утверждать, что Броканта не знала, что означали слова: "Quos ego!" <"Я вас!" (Латин )>, но собаки сейчас же переводили эту угрозу как: "У-у, жульё!" И каждая из них, поджав хвост, убиралась в свою конуру и не сразу осмеливалась высунуть нос или выглянуть из бочки.
Правда, борзая стонала, пудель скулил, бульдог ворчал, но нетерпеливые шаги, отдававшиеся на паркетном полу, и страшные слова: "Да уйметесь вы когда-нибудь?!" - заставляли всю собачью компанию замереть. И все умолкали, забившись по своим бочкам, тогда как подлый Бабилас нахально усаживался посреди комнаты, а иногда его бесстыдство простиралось до того, что он прохаживался мимо бочек, проверяя, все ли бунтари заключены в тюрьму.
Такие ухватки Бабиласа, день ото дня становившиеся все более вызывающими, в конце концов, как вы понимаете, показались совершенно невыносимыми всей собачьей республике; собаки не раз решали, воспользовавшись отсутствием Броканты, задать мэтру Бабиласу хороший урок, но случай всегда приходит на выручку тиранам и хлыщам: в ту самую минуту, как готов был вспыхнуть мятеж, Броканта, подобно античной богине зла, появлялась вдруг с веником или плеткой в руке и разводила незадачливых заговорщиков по конурам.
Что делать в столь невеселом положении, как избавиться от деспотичной власти, если у нее на вооружении веник и плетка?
Свора стала думать. Борзая предложила эмигрировать, покинуть родную землю, бежать из отечества в поисках более гостеприимных берегов, бульдог вызвался придушить Бабиласа, но, признаться, мысль о собачьем братоубийстве претила всей компании.
- Постараемся избежать кровопролития! - предложил спаниель, известный своей мягкостью.
Его поддержала старая испанская ищейка, всегда бывшая с ним одного мнения и так к нему привязавшаяся, что зачастую делила с ним одну конуру.
Ни одно из решительных средств не удовлетворило благородных псов, и было решено не замышлять против Бабиласа заговоров, а окружить его презрением. Его стали бойкотировать, как говорят в римских коллежах, подвергли его карантину, как говорят в коллежах французских; его сторонились, с ним не разговаривали, его не видели в упор, наконец, как поэтично говорится в опере "Фаворитка":
Остался он один с бесчестием своим!
Что сделал Бабилас? Вместо того чтобы раскаяться, он, ослепленный безрассудной любовью Броканты, умудрился еще пуще мистифицировать своих товарищей; днем он их облаивал, ночью безжалостно нарушал их сон - словом, уверенный в поддержке своей хозяйки, Бабилас превратил их жизнь в ад.
Если было жарко и Броканта открывала окно, чтобы впустить свежего воздуху, Бабилас начинал жалобно прыгать и дрожать всеми членами, словно в двадцатипятиградусный мороз.
Если окно было, напротив, закрыто, а за окном шел дождь, снег или трещал мороз, Бабилас жаловался на духоту, печка его беспокоила: он задирал возле печки лапу и, насколько это было в его силах, пытался потушить огонь. Броканта думала, что ему жарко; опасаясь, как бы не заболел ее любимец, гасила огонь и распахивала окно, пусть даже другие собаки дрожали от такого же лютого мороза, какой бывает в Москве.
Короче говоря, этот негодяй Бабилас превратился в домашнего демона! Никому он был не нужен, у всех вызывал неприязнь, и тем не менее - поди-ка объясни этот факт! - несмотря на скопище пороков, а может быть и благодаря им, он был любим Брокантой!
Хотя весна 1827 года была ничуть не жарче весны года 1857-го, Бабилас то по злобе, то из нужды, то по другой причине раз двадцать заставлял хозяйку открывать окно. И вот, высунув в окно нос - как помнят читатели, комната находилась в первом этаже, - Бабилас издали заприметил молодую черноглазую рыженькую собачку с жемчужными зубками и коралловыми губками - как известно, существует два вида кораллов: красный и розовый, и последний гораздо дороже первого.
Красивая походка этой юной особы, чей клык еще оставлял отметину в виде геральдической лилии, а также горящий взор, гибкая талия, небольшая лапка - все обаяние ее личности заставили Бабиласа задрожать, и он закричал на своем собачьем языке:
- До чего хороша собачка!
На его крик - так бывает, когда стоящий у окна курильщик восклицает: "До чего хороша дамочка!" - и все посетители клуба, играющие в вист, читающие газету, пьющие кофе, поедающие мороженое, потягивающие из рюмочки, бегут наперегонки, - на его крик, как мы сказали, все собаки, сидевшие, стоявшие, лежавшие в комнате, бросились к окну полюбоваться красоткой вместе с Бабиласом; однако тот обернулся, оскалил зубы, зарычал, и все собаки, в том числе бульдог и ньюфаундленд, способные разделаться с Бабиласом одним махом, вернулись к своим занятиям.
Удовлетворенный покорностью товарищей, продиктованной инстинктом, подсказывавшим им, что в соседней комнате находится Броканта, Бабилас снова обратил свой взгляд на улицу.
Собачка, чувствуя на себе его пламенный взор, робко опустила глазки и прошла мимо, не поворачивая головы.
- Порядочная и красивая! - воскликнул на своем языке воодушевленный пудель.
"Порядочна и красива!" - восклицает Гамлет при виде Офелии. Это доказывает, что при схожих обстоятельствах человек и животное, принц и пудель способны испытать одинаковые чувства.
Пудель свесился из окна так, что его товарищам на мгновение показалось: не рассчитав своих сил в любовном порыве, Бабилас по законам равновесия вывалится из окна и разобьется о мостовую.
Ничуть не бывало: Бабилас проводил взглядом прелестную особу до угла улицы Вьей-Эстрапад, где она исчезла, словно тень, не сообщив ему, вернется ли когда-нибудь.
- До чего хороша! - пролаял Бабилас в предвкушении несказанных наслаждений зарождающейся страсти, расцветавшей в его сердце любви.
С этой минуты Бабилас перестал жаловаться на мучительное одиночество, на которое обрекли его оскорбленные собратья, и порадовался в душе тому, что благодаря бойкоту товарищей сможет часами мечтать без помех.
Вернувшись в свою бочку, он, словно Диоген, презрел целый свет; и если мы (а как романисту нам положено понимать все языки, даже языки зверей) не передадим его собственные слова, то только потому, что боимся: читатели неверно истолкуют наши намерения и в недовольстве Бабиласа увидят горькую сатиру против общества.
Мы не станем более анализировать чувства, переполнявшие сердце нашего героя с той минуты, как он получил электрический удар, и до того времени, как уснул; скажем только несколько слов о том, как прошла ночь.
Для Бабиласа она была исполнена неведомых мучений и неслыханных наслаждений; все бесенята, что ткут пестрое полотно сновидений, танцевали свой сумасшедший танец вокруг изголовья несчастного пуделя. Он видел, как, словно в стеклышках его волшебного фонаря, который он показывал в детстве в обществе слепого, проходят тени всех собак, любивших когда-то, всех четвероногих Елен и Стратоник, пробуждавших безумные страсти. Он так крутился во сне на своем волосяном матрасе - у других собак были лишь соломенные подстилки, - что Броканта, внезапно проснувшись, решила: у него началась гидрофобия или эпилепсия, и, не вставая с постели, обратилась к нему с ласковыми словами утешения.
К счастью, в четыре часа стало светать. Если бы на дворе еще стояли долгие и темные зимние ночи, Бабилас не дотянул бы до рассвета и сдох от истощения. |
|
- Читать дальше? - спросил Сальватор.
- Нет, сударь, не нужно, - пролепетал Лоредан.
- Да вы сами знаете, что там написано, не так ли, кузен?
Однако я хотел бы знать, просто из любопытства: сколько вы заплатили за это знание господину Баратто?
- Сударь! - вскричал граф, поднимаясь с угрожающим видом.
- Возвращаюсь к своему мнению, кузен, - продолжал Сальватор, будто не замечая движения г-на де Вальженеза. - Как я уже сказал, творить добро - дело, которое приносит удачу. Я мог бы прибавить, что творить зло - значит навлекать на себя несчастье.
- Сударь! - повторил Лоредан.
- Ведь если бы вы не причинили зла, похитив Мину, - не теряя хладнокровия, продолжал Сальватор, - мне бы не пришло в голову делать добро, спасая ее; мне не понадобились бы почтовые лошади, не пошел бы я по улице Женер, не узнал бы секретер, не купил бы его, не открыл бы его секрет и, наконец, не нашел бы завещания, позволяющего мне сказать вам: дорогой кузен, вы совершенно свободны, но предупреждаю, что если у меня появится малейший повод быть вами недовольным, я обнародую это завещание, то есть разорю вас, вашего отца, вашу сестру! Если же вы не станете мешать влюбленным, которым я покровительствую, продолжать путь и жить счастливо за границей, что ж... В мои планы входит остаться комиссионером еще на год-два, на три года, может быть, а вы понимаете: пока я буду комиссионером, мне не понадобятся двести тысяч ливров ренты, потому что я зарабатываю пять-шесть франков в день. Итак, мир или война, выбирайте, кузен; я предлагаю мир, но не отказываюсь и от войны. Кроме того, повторяю, вы свободны, однако на вашем месте я бы воспользовался гостеприимством и провел здесь ночь в размышлениях. Утро вечера мудренее!
С этим пожеланием Сальватор покинул своего кузена Лоредана и вышел, оставив дверь незапертой, а Жана Бычье Сердце и Туссена Бунтовщика увел с собой, чтобы г-н де Вальженез видел: он волен остаться или уйти.
Х
Новый персонаж
Посмотрим теперь, что происходило на Упьмской улице в доме номер десять через несколько дней после событий, о которых мы только что рассказали.
Если только наши читатели следили с некоторым вниманием за многочисленными сценами нашей драмы и обладают памятью, они, несомненно, вспомнят, что колдунья с улицы Трипре переехала в квартиру, снятую, меблированную и обставленную Петрусом в доме номер десять по Упьмской улице; вместе с Брокантой переехали, разумеется, Розочка, Баболен, ворон и дюжина собак.
Комната, в которой жила теперь старая цыганка - музей редкостей и в то же время колдовской приют, - предлагала, как мы уже говорили, изумленному взору посетителя среди прочих невероятных предметов колокольню, служившую домиком или гнездом ворону, а также разнообразные бочки, в которых спали собаки.
В наше намерение как автора этой книги - да простят нам это небольшое отступление - входит не только (как видно из темы, которую мы сейчас затрагиваем) заставлять читателя бегать вместе с нами, перескакивать со ступеньки на ступеньку общественной лестницы, посещая всех, начиная от папы Григория XVI, к которому мы еще заглянем в свое время, до старьевщика Костыля, и от короля Карла Десятого до кошкодава; но и время от времени мы рассчитываем совершать экскурсии в низшие миры, отведенные животным.
Мы уже имели случай убедиться в необыкновенных способностях ворона Фареса, пса Бразила, или Роланда; и если первый из них оставил нас более или менее равнодушными, учитывая незначительную роль, отведенную ему в описанных нами событиях, то другой, напротив, - и в этом мы ничуть не сомневаемся! - завоевал симпатии читателя.
И ничего нет удивительного в том, что, сделав первый шаг среди низших созданий, среди братьев наших меньших, как называет их Мишле, мы сделаем и второй шаг, расширяя и без того широкий круг, внутри которого мы действуем.
Чего же вы хотите, дорогие читатели! Мне было дано, к отчаянию директоров театров и издателей, а может быть и к вашему огорчению, сочинять драмы в пятнадцать картин и романы в десять - двенадцать частей! Это вина не моя, а моего темперамента и воображения.
Итак, мы перенеслись с вами в этот час на Упьмскую улицу и оказались среди собак Броканты, просим вашего позволения познакомить вас с одним из этих животных Речь идет о любимой собаке самой колдуньи. У колдуний вообще вкусы странные: не являются ли они колдуньями именно благодаря своим вкусам? А может быть, странные вкусы появились у них оттого, что они колдуньи? Этого мы не знаем и оставляем этот важный вопрос на суд более опытного человека.
Больше других собак наша колдунья любила дрянного черного пуделька. Судим мы о нем, разумеется, с позиций человеческой гордыни: с точки зрения природы дрянных животных не бывает.
Дело в том, что на взгляд любого человека - о природе судить не беремся - песик этот был до крайности безобразен: маленький, коротконогий, грязный, да притом же злой, ворчливый, требовательный - словом, он соединял в себе все пороки старого мальчика и, как и положено, вызывал ненависть у всех своих товарищей.
Из этого всеобщего отвращения вышло следующее. Броканта, его хозяйка, поначалу по причине чисто женского упрямства привязалась к нему с истинно материнской нежностью, но со временем любовь эта постепенно переросла в настоящую страсть в пику враждебности, которую к пуделю питали и публично проявляли его товарищи.
Так и случилось, что Броканта стала оказывать ему всяческие знаки внимания, вплоть до того, что кормила его из отдельной миски и в отдельной комнате, страшась, как бы он не умер от истощения, пока другие собаки говорят ему разные гадости и подвергают адским мукам в священные часы обеда и ужина.
Вы знаете, на что способна людская гордыня, не так ли, дорогие читатели? Теперь посмотрите, что может сделать гордыня, присущая животным.
Этот черный пес, этот грязный пудель, этот Бабилас был - так нам, во всяком случае, кажется - особенно уродлив, и, видя, как над ним трясется хозяйка, как ласкает и кормит его отдельно от других собак, в конце концов вообразил, что он самый красивый, изящный, умный, любезный и обворожительный пес на свете. И раз вбив себе в голову эту мысль, он, вполне естественно, стал, как и любой человек в таких же обстоятельствах, высмеивать себе подобных, бесстыдно их облаивать, дергать за хвосты, кусать за уши, презирая каждого и будучи уверенным в безнаказанности; он важничал, задирал нос, чванился, напуская на себя такой важный вид, что все его товарищи презрительно усмехались, жалостливо пожимали плечами и говорили между собой:
- Ну и выскочка!
Полагаю, дорогие читатели, вы окажете мне честь, обратившись ко мне с таким замечанием:
- Господин романист! Вы можете интерпретировать, воспроизводить и перевирать слова и поступки людей; но, по правде говоря, вы хватили через край, пытаясь внушить нам мысль о том, что собаки говорят, пожимают плечами, усмехаются!
Что до усмешек и улыбок, позвольте вам заметить, дорогие читатели, что одна моя знакомая собака, беленькая левретка, принадлежащая к самому аристократическому кругу борзых, улыбается всякий раз, как меня видит, показывая свои изящные белые зубки; и я бы даже мог, напротив, решить, что она сердится, если бы всем своим видом она не выражала при этом своей радости. Зовут ее Жизель.
Итак, по моему мнению, собаки умеют улыбаться, потому что моя дорогая Жизель неизменно улыбается мне при встрече.
Не берусь утверждать, что собаки пожимают плечами точьв-точь как люди; я, скорее, неточно выразился: мне следовало сказать не "пожимают плечами", а встряхивают плечами. Не замечали ли вы, что как только собаки познакомились - а вы знаете, каким незатейливым способом собаки сводят знакомство, - что та из них, которая считает себя обманутой в своих надеждах (обнаружив, подобно капитану Памфилу, герою написанной мною лет двадцать пять тому назад живописной истории, негра там, где он надеялся найти негритянку), презрительно встряхивает плечами и уходит? Это факт бесспорный, не оспаривайте его и вы, дорогие читатели.
Теперь перейдем к речи.
Собаки не умеют говорить! Самонадеянные вы люди, если полагаете, что только вас Провидение наделило способностью обмениваться мыслями! Потому только, что вы сами говорите по-английски, по-французски, по-китайски, по-испански, по-немецки, но не говорите "по-собачьи", вы безапелляционно заявляете: "Собаки не умеют говорить!"
Заблуждение! Собаки говорят на своем языке, как вы говорите на вашем. Более того, вы, самонадеянные люди, не слышите, о чем они говорят, а вот они вас понимают. Спросите охотника, умеет ли говорить его пес: он наблюдал, как тот во сне гонит зайца, затевает ссору, вступает в схватку! Так кто же бодрствует внутри спящего пса? Не есть ли это душа менее совершенная, но, уж конечно, более добрая, чем у нас? |
|
Я разрядил один из стволов своего пистолета, обжег его для видимости, будто из него стреляли, и вложил мертвецу в руку.
Я не забыл упомянуть в предсмертном письме, что пистолет принадлежит Лепажу: Лепаж, таким образом, должен был помочь установить личность убитого, сообщив, что господин Конрад де Вальженез приходил к нему за пистолетом за несколько дней до самоубийства.
Я оставил свою одежду на стуле, словно позаботился о том, чтобы раздеться перед смертью, потом облачился в костюм комиссионера, запер дверь на два оборота и спустился вместе с Луи. Я бросил ключ на середину улицы - будто бы из окна, заперевшись изнутри. Стекло, разбитое Луи, когда он бросил камень, должно было заставить свидетелей поверить в такую версию. У меня был ключ от входной двери: мы вышли так, что привратник нас не видел и не слышал. На следующее утро в девять часов я явился в полицию с двумя поручителями, Луи и его братом, и мне выдали бляху на имя Сальватора... с того дня, дорогой кузен, я исполняю обязанности комиссионера на углу улицы О-Фер рядом с кабачком "Золотая ракушка".
- С чем вас и поздравляю, сударь, - отозвался Лоредан. - Но, признаться, я не вижу связи между этой историей и сведениями о завещании маркиза; не понимаю также, каким образом вы мне вернете пятьсот франков, которые мы напрасно отдали господину Жакалю на ваши похороны.
- Погодите, дорогой кузен, - продолжал Сальватор. - Какого черта! Не думаете же вы, что я просто так открыл вам тайну своего существования, не будучи уверен в вашей скромности!
- В таком случае вы, кажется, рассчитываете держать меня здесь до Судного дня?
- Ах, ваше сиятельство, вы заблуждаетесь, у меня другие намерения. Завтра в пять часов утра вы будете свободны.
- Знаете, что я сказал вашим сообщникам? Я обещал, что через час после того, как мне будет возвращена свобода, вы все окажетесь за решеткой.
- Да-да, это едва не кончилось для вас весьма плачевно!
Если бы я не оказался в эту минуту на пороге, вы рисковали уже никогда никого не выдать полиции и не арестовать, а ведь это, в сущности, недостойное занятие, дорогой кузен. Я вам предсказываю заранее, что вы еще подумаете, а подумав, оставите этого ничтожного Сальватора в покое у его столба на улице О-Фер, чтобы и он вас не тронул в вашем особняке на улице Бак.
- Могу ли я, воспользовавшись вашей откровенностью, дорогой господин Сальватор, полюбопытствовать, как вы рассчитывали меня побеспокоить?
- Об этом я вам расскажу. Самое интересное я припас на конец.
- Я вас слушаю.
- На сей раз я просто уверен в вашем внимании! Начнем с нравоучения: я давно заметил, дорогой кузен, что, если творить добро, это приносит удачу.
- Вы хотели, по-видимому, начать с банальности?
- Банальность, нравоучение... Вы еще оцените это в свое время. Вчера, дорогой кузен, я решил сделать доброе дело и украсть у вас Мину, что и, к величайшей своей радости, с блеском исполнил.
На губах Вальженеза мелькнула хищная улыбка, в которой ясно читались лютая ненависть и жажда мщения.
- Итак, - продолжал Сальватор, - вчера, отправляясь на почтовую станцию заказать лошадей, на которых укатили нежные влюбленные, я зашел на городской аукцион, что по улице Женер, если не ошибаюсь; во дворе разгружали мебель для продажи с торгов...
- Да какое мне до этого дело, господин Сальватор! - возмутился Лоредан - И что за интерес слушать про мебель, которую разгружали на улице Женер?
- Если вы наберетесь терпения еще на полминуты, дорогой кузен, я вас не разочарую и вы почувствуете определенный интерес: в этом я просто уверен!
- Ну, послушаем! - сказал Лоредан, небрежно закидывая ногу на ногу.
- Едва взглянув на эту мебель, я вскрикнул от изумления...
Угадайте, что я увидел в этой свалке?
- Как, по-вашему, я могу угадать?
- Вы правы, это невозможно... Я узнал небольшой секретер розового дерева, принадлежавший моему отцу, а отец любил его за то, что он достался ему от матери, которая, в свою очередь, унаследовала секретер от бабушки, о чем, впрочем, я вам уже говорил.
- Ну, поздравляю! Я так и вижу: вы купили эту рухлядь розового дерева за пятьдесят франков, и теперь он украшает гостиную господина Сальватора!
- За шестьдесят, дорогой кузен. Я купил его за шестьдесят франков. Откровенно говоря, он стоил этих денег!
- Из-за воспоминаний, которые он навевал?
- Да .. И кроме того, из-за бумаг, в нем находившихся.
- А в нем были бумаги?
- Да, и очень дорогие!
- И эти бумаги сохранились, несмотря на многочисленных любителей, через чьи руки прошел секретер?.. По правде говоря, дорогой Сальватор, Небо творит ради вас настоящие чудеса!
- Да, сударь, - без улыбки произнес Сальватор, - и я нижайше благодарен ему за это.
Потом в прежнем тоне он продолжал:
- Хотя чудо не так уж велико, как может показаться на первый взгляд, в чем вы сейчас убедитесь.
- Я слушаю.
- Вижу, вижу. . Итак, я отнес секретер домой.
- Унесли?
- Ну конечно! На ремнях... я же комиссионер! - улыбнулся Сальватор.
- Верно, - едва сдерживая смех, согласился Лоредан.
- Когда я принес секретер - я так любил его когда-то! - меня, как вы понимаете, охватило желание как следует его осмотреть. Я выдвигал один за другим все ящички, отпирал замочки, исследовал все сверху донизу. . Вдруг я заметил, что у среднего ящика, того, в котором хранились деньги, двойное дно!..
Лоредан не отрывал от Сальватора горящего взора.
- Интересно, не правда ли? - продолжал Сальватор. - Ну, не стану вас томить. Ящик был с секретом, но я его разгадал и открыл.
- Что там было?
- Одна-единственная бумага.
- И эта бумага?..
- ...оказалась тем самым документом, который мы так долго искали, дорогой кузен!
- Завещание? - вскричал Лоредан.
- Завещание!
- Завещание маркиза?
- Завещание маркиза, по которому тот оставляет своему крестнику Конраду все свое достояние, движимое и недвижимое, при условии, что он наследует титул, имя и герб главы семейства Вальженезов.
- Невероятно! - воскликнул Лоредан.
- Вот завещание, кузен, - сказал Сальватор-и вынул из кармана бумагу.
Лоредан невольно выбросил руку вперед, собираясь ее схватить.
- О нет, дорогой кузен, - возразил Сальватор, прижимая бумагу к груди. - Этот документ, как вы понимаете, должен оставаться в руках того, чьи интересы он охраняет, но я не прочь вам его прочесть.
И Сальватор начал:
"Настоящий документ является моим собственноручным завещанием, точная копия с которого будет передана завтра в руки г-на Пъера-Николя Баратто, нотариуса, проживающего на Вареннской улице в Париже. Оба документа, написанные моей рукой, имеют силу оригинала.
Подпись: Маркиз де Валъженез.
Дня 11 месяца июля 1821 года". |
|
"Ну конечно, раз я работаю комиссионером!"
"Позвольте вам заметить, что это не всегда достаточная причина...".
"Так что же вам все-таки угодно знать?"
"Вам хватает на жизнь?"
"Зарабатываю я немного, но в конечном счете с голоду не умираю".
"Будьте любезны, просветите меня!"
"Спрашивайте, и я отвечу на ваш вопрос".
"Сколько вы получаете в среднем за день?"
"В приличных кварталах - пять-шесть франков".
"Стало быть, две тысячи франков в год?"
"Около того".
"Сколько из них вы тратите?"
"Почти половину".
"Таким образом вы откладываете каждый год по?.."
"...по тысяче франков!"
"В чем заключаются неприятные стороны вашего ремесла?"
"Я таких не знаю".
"Вы свободный человек?"
"Свободен как ветер".
"Мне казалось, вы зависите от других...".
"От других? О Господи, да кто же от них не зависит? Король Карл Десятый и тот зависит! Клянусь, я чувствую себя более свободным, чем он!"
"Почему?"
"Если поручение кажется мне подозрительным, я от него отказываюсь; если ноша представляется слишком тяжелой, я качаю головой. Все дело в том, чтобы тебя знали, а уж потом можно и выбирать".
"Вы давно работаете комиссионером?"
"Десять лет".
"И за это время вы ни разу не пожалели, что выбрали именно это ремесло?"
"Никогда".
Я на мгновение задумался.
"Это все, что вы хотели узнать? - спросил мой собеседник.
"Последний вопрос!"
"Слушаю вас".
"Когда человек хочет стать комиссионером, что он должен предпринять?"
Комиссионер посмотрел на меня и рассмеялся:
"Уж не хотите ли вы случаем пойти в комиссионеры?"
"Возможно".
"Дело это нехитрое и ничьих протекций не нужно".
"Да ну?"
"Вы идете в Префектуру с двумя свидетелями, которые отвечают за вашу нравственность, и просите номер".
"И сколько это стоит?"
"Дадите сколько-нибудь за беспокойство".
"Спасибо, друг мой!"
Я вынул из кармана монету в пять франков и подал ему.
"А это что?" - удивился он.
"Это за беспокойство, которое я вам причинил".
"Это было не беспокойство, а удовольствие, а за удовольствие я денег не беру".
"В таком случае позвольте пожать вам руку и поблагодарить".
"Это другое дело!"
Он протянул мне грубую руку, и мы обменялись сердечным рукопожатием.
"Вот черт! - сказал он мне, уходя. - Как странно: мне кажется, что я впервые пожал руку человеку!"
И я пошел к себе в мансарду.
IX
Самоубийство
- С того момента, как я простился с мыслью о смерти, - продолжал Сальватор, - у меня появились другие заботы! Прежде всего ужин, который был бы мне не нужен, если бы я упорствовал в своем первоначальном проекте. Затем, мне нужно было купить полный костюм комиссионера; наконец, мне надо было позаботиться о "предмете", как говорят в анатомическом театре, - "предмете", который я мог бы выдать за себя... Если я и передумал распроститься с жизнью, то хотел, чтобы меня по крайней мере сочли умершим.
Я немного изучал медицину, занимался анатомией в двух-трех больницах и был знаком с ребятами из анатомического театра.
Дело заключалось в том, чтобы добыть труп молодого человека моих лет, уложить в мою постель и изуродовать ему лицо выстрелом. Однако это сулило серьезные осложнения: при вскрытии врач сразу определит, что выстрел был произведен в уже остывший труп. Я отправился в Отель-Дье - когда-то я оказал большую услугу служащему анатомического театра, освободив его брата от воинской повинности, - этот человек был готов отдать за меня жизнь. Брат был кучером фиакра и тоже считал себя обязанным. Я приказал позвать служащего.
"Луи! - сказал я ему. - Часто ли к вам приносят людей, пустивших себе пулю в лоб?"
"Раза два-три в месяц, господин Конрад. Не чаще!"
"Мне во что бы то ни стало нужен первый, который поступит в Отель-Дье, слышишь, Луи?"
"Чего бы это ни стоило, он будет ваш, даже если за это я лишусь места!"
"Спасибо, Луи".
"Куда доставить тело?"
"Ко мне в предместье Пуассоньер, дом номер семьдесят семь, пятый этаж".
"Я договорюсь с братом".
"Я могу на тебя рассчитывать, Луи?"
"Я же дал слово, - пожал он плечами, - только будьте по ночам дома".
"Начиная с сегодняшнего вечера я никуда не выйду, будь покоен".
Я боялся, что с тридцатью франками далеко не уйду. Возможно, я умер бы от голода раньше, чем кто-нибудь еще более нечастный вздумает застрелиться...
По дороге домой я зашел к старьевщику и подобрал бархатные штаны, куртку и жилет за пятнадцать франков; я купил эти вещи и со свертком под мышкой пошел к себе. Охотничьи ботинки и старая каскетка должны были довершить мой костюм.
У меня оставалось пятнадцать франков. С умом их распределив, я мог бы протянуть дней пять-шесть. Все уже было готово для решительной минуты, даже мое предсмертное письмо.
В ночь на третий или четвертый день я услышал условный сигнал: в мое окно, выходившее на улицу, ударил камешек.
Я спустился, отпер дверь; перед домом стоял фиакр с трупом. Мы с Луи перенесли его в мою комнату, положили на кровать, и я надел на него одну из своих рубашек. Это был труп молодого человека, его лицо было до неузнаваемости обезображено выстрелом. Случай, этот страшный союзник, сослужил мне прекрасную службу |
|