В категории материалов: 199
Показано материалов: 166-170 |
Страницы: « 1 2 ... 32 33 34 35 36 ... 39 40 » |
|
Вот почему не успел Жильбер переступить порог, как дежурный камердинер встал, пригласил его следовать за ним и провел его в спальню короля.
Король вышагивал взад и вперед; он был так занят собственными мыслями, что не заметил, как вошел доктор, и не слышал доклада о нем.
Жильбер застыл на пороге, молча ожидая, когда король его заметит и заговорит с ним.
Предмет, занимавший короля, - а об этом нетрудно было догадаться, потому что время от времени он в задумчивости перед ним останавливался, - был большой портрет во весь рост Карла I кисти Ван-Дейка, тот самый, что в наши дни хранится в Лувре; это за него один англичанин предлагал столько золота, сколько понадобилось бы, чтобы полностью его засыпать.
Вы видели этот портрет, не правда ли? Ежели вы видели не самое полотно, то, по крайней мере, видели гравюру.
Карл I изображен на нем в полный рост среди редких и чахлых деревьев, какие обыкновенно растут на берегу моря. Паж держит лошадь в доспехах; вдали плещутся волны.
Король опечален. О чем размышляет этот Стюарт, внук красивой и несчастливой Марии, отец Иакова II?
Правильнее было бы спросить: о чем думал художник, гений, не поскупившийся на собственные мысли и наделивший ими короля?
О чем думал он, когда заранее изображал его так, будто это были последние дни его бегства, то есть простым всадником, готовым отправиться в поход против круглоголовых?
О чем он размышлял, изображая короля прижатым вместе с конем к бурному Северному морю в ту минуту, когда он готов и к атаке, и к бегству?
На обратной стороне этого проникнутого печалью полотна Ван-Дейк сделал набросок эшафота в Уайт-Холле.
Подобно облаку, бросившему тень на зеленые луга и золотые нивы, картина эта омрачила чело Людовика XVI; необходимо было заставить полотно заговорить в полный голос, чтобы его услышал материалист Людовик XVI.
Король трижды останавливался перед портретом, и все три раза он глубоко вздыхал, потом снова продолжал разгуливать по комнате, однако картина роковым образом словно притягивала его к себе.
Наконец Жильбер сообразил, что бывают обстоятельства, когда невольному зрителю приличнее заговорить, нежели оставаться безмолвным.
Он сделал нетерпеливое движение. Людовик XVI вздрогнул и обернулся.
- А-а, это вы, доктор, - молвил он, - входите, я очень рад вас видеть.
Жильбер поклонился и подошел ближе.
- Вы давно здесь, доктор?
- Несколько минут, государь.
- Ага! - обронил король и снова задумался. Спустя некоторое время он подвел Жильбера к шедевру Ван-Дейка.
- Доктор! Вам знаком этот портрет? - спросил он.
- Да, государь.
- Где же вы его видели?
- Еще ребенком я видел его у графини Дю Барри; однако как ни мал я был в то время, портрет произвел на меня глубокое впечатление.
- Да, верной у графини Дю Барри, - прошептал Людовик XVI.
Он опять помолчал некоторое время, потом продолжал:
- Знаете ли вы историю этого портрета, доктор?
- Ваше величество, вы имеете в виду историю изображенного на картине короля или историю самого портрета?
- Я говорю об истории портрета.
- Нет, государь, мне она не знакома. Я знаю только, что картина была написана в Лондоне в тысяча шестьсот сорок пятом или сорок шестом году, - вот и все, что я могу о ней сообщить. Однако мне совершенно не известно, каким образом она попала во Францию и как оказалась в эту минуту в комнате вашего величества.
- Как она попала во Францию, я вам сейчас расскажу, а вот каким образом она оказалась в моей комнате, я и сам не знаю.
Жильбер с изумлением взглянул на Людовика XVI.
- Во Францию портрет попал так, - повторил Людовик XVI, - я не сообщу вам ничего нового по существу, но могу рассказать о некоторых подробностях. Вы поймете, что заставляло меня останавливаться перед этим портретом и о чем я думал, глядя на него.
Жильбер наклонил голову, давая понять королю, что он внимательно слушает.
- Лет тридцать тому назад, - продолжал Людовик XVI, - во Франции существовал кабинет министров, пагубный для всей страны, но в особенности для меня, - со вздохом прибавил он при воспоминании о своем отце, который, как он полагал, был отравлен австрийцами, - я имею в виду кабинет министров господина де Шуазеля. Было решено заменить его д'Эгийоном и Мопу, чтобы заодно покончить и с парламентами. Однако мой дед, король Людовик Пятнадцатый, очень боялся иметь дело с парламентами. Чтобы справиться с парламентами, от него требовалась сила воли, которой он уже давно не обладал. Из обломков этого старика необходимо было слепить нового человека, а для этого было лишь одно средство: упразднить постыдный гарем, существовавший под названием Оленьего Парка и стоивший стольких денег Франции и популярности - монархии. Вместо целого хоровода молодых девиц, среди которых Людовик Пятнадцатый терял последние крохи мужского достоинства, необходимо было подобрать королю одну-единственную любовницу, которая заменила бы ему всех других, но которая в то же время не могла бы иметь достаточного влияния, чтобы заставить его проводить определенную политику, но обладала бы крепкой памятью, чтобы каждую минуту повторять ему на ушко затверженный ею урок. Старый маршал Ришелье знал, где найти такую женщину; он отправился на поиски и вскоре нашел то, что нужно. Вы ее знали, доктор: именно у нее вы видели этот портрет.
Жильбер поклонился.
- Мы эту женщину не любили, ни королева, ни я! Королева, возможно, еще в меньшей степени, нежели я, потому что королева - австриячка, воспитанная Марией-Терезией в духе великой европейской политики, центром которой ей представлялась Австрия; в приходе к власти герцога д'Эгийона Мария-Терезия видела причину падения своего друга герцога де Шуазеля; итак, мы ее не любили, как я уже сказал, однако я не могу не воздать ей должное: разрушая, она действовала в моих личных интересах, а говоря по совести - в интересах всеобщего блага. Она была искусной актрисой! Она прекрасно сыграла свою роль: она удивила Людовика Пятнадцатого ухватками, не знакомыми дотоле при дворе; она развлекала короля тем, что подшучивала над ним; она сделала из него мужчину, заставив его поверить в то, что он был мужчиной...
Король внезапно замолчал, словно упрекая себя за непочтительный тон, в котором он говорил о своем деде с чужим человеком; однако, заглянув в открытое и честное лицо Жильбера, он понял, что обо всем может говорить с этим человеком, так хорошо его понимавшим.
Жильбер догадался о том, что происходило в душе короля, и, не выказывая нетерпения, ни о чем не спрашивая, он, не таясь, взглянул в глаза будто изучавшему его Людовику XVI и продолжал спокойно слушать.
- Мне, возможно, не следовало говорить вам все это, сударь, - с не свойственным ему изяществом взмахнув рукой и поведя головою, заметил король, - потому что это мои самые сокровенные мысли, а король может обнажить свою душу лишь перед теми, а чьей искренности он совершенно уверен. Можете ли вы обещать мне, что будете со мною столь же откровенны, господин Жильбер? Если король Франции всегда будет говорить вам то, что он думает, готовы ли и вы к тому, чтобы быть с ним откровенным?
- Государь, - отвечал Жильбер, - клянусь вам, что если вы, ваше величество, окажете мне эту честь, я также готов оказать вам эту услугу; врач отвечает за тело, так же как священник несет ответственность за душу, но, оберегая тайну от посторонних, я в то же время счел бы преступлением не открыть всей правды королю, оказавшему мне честь этой просьбой. |
|
Королева едва заметно кивнула, и не заметившая ее движения женщина продолжала:
- Вы не отвечаете? Ну и ладно! Я все одно скажу! Вот вы и оказались среди нас, среди своего народа, то есть в кругу своей настоящей семьи. Теперь надо бы разогнать всех придворных, которые только губят королей. Полюбите бедных парижан! Ведь за те двадцать лет, что вы во Франции, мы вас видели всего четыре раза.
- Сударыня! - сухо отвечала королева. - Вы так говорите, потому что совсем меня не знаете. Я помнила о вас в Версале, я не забуду о вас и в Париже.
Это было не слишком многообещающее начало.
Тогда другая женщина подхватила:
- Да, да, вы помнили о нас в Версале! Верно, из любви к нам вы собирались четырнадцатого июля осадить и обстрелять город? Из любви же к нам вы собирались шестого октября бежать к границе под тем предлогом, что среди ночи вдруг захотели отправиться в Трианон?
- Иными словами, вам так сказали, и вы поверили: вот как несчастье народа стало и несчастьем королей.
Ах, бедная женщина! Вернее, бедная королева! Несмотря на восставшую в ее сердце гордыню и страдания души, она нашла в себе силы на шутку.
Одна из женщин, родом из Эльзаса, обратилась к королеве по-немецки.
- Сударыня! - ответила ей королева. - Я стала до такой степени француженкой, что забыла свой родной язык!
Это могло бы получиться очень мило, но, к несчастью, было сказано не так, как того требовали обстоятельства.
Ведь рыночные торговки могли бы уйти с громкими криками: «Да здравствует королева!» А они удалились, бормоча сквозь зубы проклятия.
Вечером, когда члены королевской семьи собрались все вместе, король и принцесса Елизавета стали вспоминать все, что они видели хорошего за день, несомненно, с тем, чтобы поддержать и утешить Друг друга. Королева сочла возможным прибавить ко всем их рассказам одно только высказывание дофина, которое она много раз повторяла и в этот, и в последующие дни.
Заслышав шум, с которым рыночные торговки заходили в апартаменты, бедный малыш подбежал к матери и, прижавшись к ней, в ужасе закричал:
- Господи! Матушка! Неужели сегодня - это еще вчера?..
Юный дофин был в ту минуту вместе со всеми. Услыхав, что мать говорит о нем, и возгордившись от того, что все заняты им, он подошел к королю и задумчиво на него посмотрел.
- Что тебе, Людовик? - спросил король.
- Я хотел бы у вас спросить что-то очень важное, отец, - отвечал дофин.
- О чем же ты хочешь у меня спросить? - притянув мальчика к себе, молвил король. - Ну, говори!
- Я хотел узнать, - продолжал ребенок, - почему ваш народ, который раньше так вас любил, вдруг на вас рассердился? Что вы такого сделали?
- Людовик! - с упреком в голосе прошептала королева.
- Позвольте мне ему ответить, - сказал король. Принцесса Елизавета с улыбкой глядела на мальчика. Людовик XVI посадил сына на колени и попытался в доступной для ребенка форме изложить наболевшие политические вопросы.
- Дитя мое! - молвил он. - Я хотел сделать людей еще счастливее. Мне нужны были деньги, чтобы оплатить военные расходы. И я попросил их у своего народа, как всегда поступали мои предшественники. Однако судьи, составляющие мой Парламент, воспротивились и сказали, что только мой народ может решать, дать мне эти деньги или нет. Я собрал в Версале представителей от каждого города, принимая во внимание их происхождение, состояние или таланты, - это называется «Генеральные штаты». Когда они собрались, они потребовали от меня того, что я не мог исполнить ни ради себя, ни ради вас, ведь вы - мой наследник. Среди них оказались недобрые люди, они подняли народ, и то, что народ позволил себе в эти последние дни, - дело рук этих людей!.. Сын мой, не надо сердиться на народ!
Услыхав это последнее пожелание, Мария-Антуанетта поджала губы; стало понятно, что, доведись ей воспитывать дофина, она постаралась бы, чтобы он не забыл об оскорблениях.
На следующий день городские власти Парижа и Национальная гвардия передали королеве просьбу присутствовать на спектакле вместе с королем и тем самым подтвердить, что возвращение в Париж доставляет ей удовольствие Королева отвечала, что ей было бы очень лестно принять это предложение, однако должно пройти некоторое время, чтобы она забыла о событиях последних дней. Народ был незлопамятен и потому удивился, что она до сих пор что-то помнит.
Когда она узнала, что ее враг герцог Орлеанский удален из Парижа, она испытала минутную радость, однако не поблагодарила Лафайета за то, что он это сделал, сочтя это следствием личной неприязни генерала к герцогу.
Либо она действительно так думала, либо сделала вид, что так думает, не желая быть Лафайету обязанной.
Истинная дочь Лотарингского королевского дома, она была злопамятной и высокомерной и потому мечтала о победе и мести.
«Королевы не тонут», - сказала попавшая в бурю королева Генриетта Английская, и Мария-Антуанетта была совершенно с нею согласна.
Кстати сказать, не была ли Мария-Терезия еще ближе к смерти, когда взяла на руки сына и показала его своим верным венгерским стрелкам?
Это героическое воспоминание о матери оказало на дочь свое влияние - влияние пагубное для тех, кто сравнивает положения, не изучая их!
Марию-Терезию поддерживал народ; Мария-Антуанетта была своему народу ненавистна.
И потом, она прежде всего была женщиной; возможно, она могла бы лучше оценить свое положение, если бы душа ее была спокойна; может быть, она была бы менее нетерпима к народу, если бы ее больше любил Шарни!
Вот что происходило в Тюильри, когда Революция на несколько дней замерла, когда страсти поостыли, когда словно во время перемирия враги стали друг Друга узнавать, и так продолжалось до тех пор, пока с новой силой не вспыхнула враждебность, с новым ожесточением не разгорелся бой, пока не развернулась еще более беспощадная битва.
Этот бой был тем более вероятен, эта битва - тем более необходима, что мы показали нашим читателям не только то, что происходило на поверхности общества, но и то, что зрело в его недрах.
Глава 17
ПОРТРЕТ КАРЛА I
В течение тех нескольких дней, когда новые хозяева Тюильри устраивались и заводили свои обычаи, Жильбера не вызывали к королю, а он не считал себя вправе являться без приглашения; однако когда наступил день его дежурства, он подумал, что оправданием его появления во дворце ему послужит исполнение долга и что таким образом никто не отнесет это на счет его преданности.
За порядок в приемных отвечали слуги, перевезенные по приказанию короля из Версаля в Париж; значит, Жильбер был известен в приемных Тюильри так же хорошо, как в Версале.
Хотя у короля не было необходимости прибегать к услугам доктора, это вовсе не означало, что король о нем забыл. Людовик XVI был достаточно справедлив, чтобы отличить друзей от недругов.
Людовик XVI в глубине души отлично понимал, что каковы бы ни были предубеждения королевы против Жильбера, доктор, возможно, был не только другом королю, но, что еще важнее, приверженцем монархии.
Король вспомнил, что в этот день дежурит Жильбер, и приказал немедленно привести к нему доктора, как только он появится. |
|
В один прекрасный день Национальное собрание в полном составе пожелало, пренебрегая опасностью, занять место королей; посланцы народа решили сесть там, где раньше сидели избранники монарха. С этой минуты у них закружились головы, с этой минуты Национальное собрание стало распадаться само собой: одни сложили головы на эшафоте, другие канули в бездну изгнания; странным образом оказались похожи судьбы Людовика XVI и Робеспьера, Колло д'Эрбуа и Наполеона, Билло-Варенна и Карла X, Вадье и Луи-Филиппа.
О Тюильри! Тюильри! Только безумец может осмелиться перешагнуть твой порог и войти туда, куда входили Людовик XVI, Наполеон, Карл Х и Луи-Филипп, ибо рано или поздно выйти придется через ту же дверь, что и они!..
Мрачный дворец! Каждый из них входил в твою ограду под приветственные возгласы толпы, и твой двойной балкон видел, как один за другим они с улыбкой выходили навстречу приветствиям, веря в пожелания и обещания толпы; однако, едва усевшись под царственными сводами, каждый из них действовал ради самого себя, вместо того, чтобы порадеть о народе; и наступал день, когда народ замечал это и выставлял его за дверь, как неверного управляющего, или наказывал, как неблагодарного господина.
Бледное утреннее солнце осветило на дворцовой площади Тюильри взволнованную толпу, радовавшуюся возвращению своего короля и жаждавшую его лицезреть после страшного шумного шествия 6 октября по колено в грязи и крови.
Весь следующий день Людовик XVI принимал у себя представителей новой власти, а народ все это время ждал на улице, искал его глазами, выслеживал в окнах; если кому-нибудь из зрителей казалось, что он заметил короля, он издавал радостный крик и показывал на него соседу со словами:
- Видите? Видите? Вот он!
К полудню стало очевидно, что королю просто необходимо показаться на балконе; толпа приветствовала его криками «браво» и аплодисментами.
Вечером ему пришлось спуститься в сад; на сей раз собравшиеся встретили его не только восторженными возгласами и рукоплесканиями, но и слезами радости Ее высочество Елизавета, юная, благочестивая, простодушная, указывая брату на толпившихся перед дворцом людей, говорила:
- По-моему, не так уж трудно править таким народом!
Ее апартаменты находились на первом этаже. Вечером она приказала распахнуть окна и села ужинать.
Мужчины и женщины - особенно женщины! - жадно смотрели на нее, рукоплескали и приветственно махали руками; женщины ставили детей на подоконники и приказывали непорочным существам посылать великосветской даме поцелуи и говорить ей, какая она красивая.
И дети повторяли один за другим: «Вы очень красивая, ваше высочество!» и маленькими потными ручонками не переставая посылали ей бесконечные поцелуи.
Все говорили: «Революции конец! Король избавился от Версаля, от придворных, от советников. Колдовство, державшее королевскую семью вдали от столицы в плену, в этом искусственном мире, зовущемся Версалем, в окружении статуй и подстриженных тисов, рухнуло. Слава Богу, король возвращен к настоящей жизни, к людям. Идите к нам, государь, идите к нам! До нынешнего вечера вам предоставлялась возможность лишь совершать зло; сегодня, вернувшись к нам, к своему народу, вы вольны делать добро!» Нередко случается так, что не только целые народы, но и отдельные люди ошибаются на свой счет, плохо представляя себе, какими они будут в ближайшее время. Ужас, пережитый королем 5 и 6 октября, толпа словно пыталась искупить не только сердечным приемом, но и искренней симпатией и проявлением интереса. Крики в кромешной темноте, пробуждение среди ночи, факелы, горевшие во дворе и бросавшие зловещие отблески на высокие стены Версаля, - все это не могло не поразить воображения честных людей. Члены Национального собрания не на шутку перепугались, причем не столько за свою собственную жизнь, сколько за судьбу короля. Тогда они еще полагали, что полностью зависят от короля; однако не пройдет и полгода, как они почувствуют, что, напротив, король зависит от них. Сто пятьдесят членов Национального собрания на всякий случай обзавелись паспортами, Мунье и Лалли - сын Лалли, казненного на Гревской площади, - спаслись бегством.
Два самых популярных во Франции человека - Лафайет и Мирабо - вернулись в Париж роялистами.
Мирабо предложил Лафайету: «Объединимся и спасем короля!» К несчастью. Лафайет, человек исключительной порядочности, но весьма ограниченный, презирал Мирабо и не понимал, насколько тот гениален.
Он ограничился встречей с герцогом Орлеанским.
О его высочестве говорили всякое. Поговаривали, что той ночью его видели во дворе в надвинутой на глаза шляпе с тросточкой в руках: он подбивал толпу на разграбление дворца в надежде, что грабеж приведет к убийству короля.
Мирабо был предан герцогу Орлеанскому душой и телом.
Вместо того, чтобы поладить с Мирабо, Лафайет отправился к герцогу Орлеанскому и предложил ему покинуть Париж. Герцог спорил, сопротивлялся, не уступал; однако Лафайет представлял истинную власть, и ему пришлось подчиниться.
- Когда же я смогу вернуться? - спросил он Лафайета.
- Когда я вам скажу, что пора это сделать, ваше высочество, - отвечал тот.
- А ежели я заскучаю и вернусь без вашего позволения, сударь? - высокомерно спросил герцог.
- В таком случае, - отвечал Лафайет, - я надеюсь, что на следующий день после возвращения ваше высочество окажет мне честь сразиться со мной.
Герцог Орлеанский уехал и вернулся только тогда, когда его вызвали в Париж.
До 6 октября Лафайет был роялистом лишь отчасти; после 6 октября он стал роялистом истинным, искренним, спасая королеву и защищая короля.
В большей степени привязывается к спасенному тот, кто оказал ему услугу, нежели тот, кому услуга была оказана; в человеческом сердце гордыни больше, чем признательности.
Король и принцесса Елизавета были искренне тронуты, хотя и чувствовали, что помимо толпы, а возможно и над нею, есть нечто роковое, не желавшее иметь с толпою ничего общего; неведомая сила пылала ненавистью и мстительностью, словно дикий зверь, который не перестает рычать, даже когда хочет приласкаться.
Не то происходило в душе Марии-Антуанетты. Неспокойное сердце женщины мешало здраво мыслить королеве. Ее заставляли проливать слезы досада, страдания, ревность. Она плакала, потому что чувствовала: Шарни вырывается из ее объятий точно так же, как скипетр выскальзывает у нее из рук.
И потому при виде радостно кричащей толпы она не испытывала ничего, кроме раздражения. Она была моложе принцессы Елизаветы или, точнее, почти одних с нею лет; однако чистота души и тела словно окутали принцессу покровом невинности и свежести, который она еще не снимала, тогда как от страстных желаний королевы, от сжигавших ее ненависти и любви руки ее приобрели желтоватый оттенок, словно были выточены из слоновой кости; губы у нее побелели, а под глазами наметились едва заметные сиреневато-серые круги, выдававшие глубоко скрытые, неизгладимые, непреходящие страдания.
Королева была больна, тяжело больна, больна неизлечимо, потому что единственным лекарством для нее были счастье и мир, а бедная Мария-Антуанетта чувствовала, что счастье и мир уже недосягаемы.
И вот среди всеобщего подъема, радостных криков, приветствий, когда король пожимает мужчинам руки, а принцесса Елизавета улыбается женщинам и плачет вместе с ними и с их чадами, королева чувствует, как слезы, вызванные ее собственными страданиями, высыхают у нее на глазах, и она равнодушно взирает на всеобщую радость.
Взявшие Бастилию явились было к ней на прием, но она отказалась с ним говорить.
Вслед за ними пришли рыночные торговки, их она приняла, но на расстоянии, отгородившись от них огромными корзинами с цветами, да к тому же выставив нечто вроде авангарда из придворных дам, предназначенного для того, чтобы защитить ее от всякого соприкосновения с депутацией женщин.
Это была грубейшая ошибка Марии-Антуанетты. Рыночные торговки были роялистками, многие из них осуждали 6 октября.
Они обратились к ней с речью, потому что в подобных депутациях всегда сыщутся любители поговорить.
Одна из женщин, посмелее других, взяла на себя роль советницы королевы.
- Ваше величество! - сказала эта женщина. - Разрешите мне высказать свое суждение, идущее от самого сердца. |
|
Питу был обеспокоен и не отступал от них ни на шаг. Судя по грязи, облепившей его башмаки, чулки и штаны и забрызгавшей куртку, было нетрудно догадаться, что у него за плечами долгая дорога.
Проводив заплаканную Катрин домой и услышав из уст самой девушки, слишком глубоко потрясенной, чтобы скрывать свое горе, что причиной ее состояния послужил отъезд Изидора де Шарни в Париж, Питу, вдвойне переживавший за Катрин, и как влюбленный и как друг, оставил ее на попечении рыдавшей мамаши Бийо и не спеша зашагал в Арамон, постоянно оглядываясь на ферму, которую он оставлял с тяжелым сердцем, страдая и за Катрин, и за себя самого. Вот почему он пришел в Арамон лишь на рассвете.
Он до такой степени был озабочен происходящим, что, подобно Сексту, увидавшему, что его жена мертва, сел на кровать, уставившись в пространство и положив руки на колени.
Наконец он поднялся, словно очнувшись, но не от сна, а от занимавшей его мысли, потом огляделся и увидел рядом с листком, исписанным его рукой, другой лист.
Он подошел к столу и прочел письмо Себастьена.
К чести Питу надобно заметить, что, подумав о том, что его другу грозит опасность, он в то же мгновение позабыл о личных невзгодах.
Не заботясь о том, что мальчик, пустившись накануне в путь, мог намного опередить его, Питу доверился своим длинным ногам и отправился вдогонку в надежде скоро его настичь, если только Себастьен не встретит фиакр и будет вынужден продолжать путь пешком.
Кроме того, Себастьен непременно будет делать в дороге остановки, тогда как он, Питу, пойдет, не останавливаясь.
Питу ничего не стал брать с собой в дорогу. Он лишь перепоясался кожаным ремнем, как делал всегда, когда впереди лежал долгий путь; он зажал под мышкой булку за четыре ливра, вложив в нее кусок колбасы, и с палкой в руке отправился в дорогу.
Когда Питу шел своим обычным шагом, он проходил по полторы мили в час; если же он торопился, он мог проделать и две мили.
Но ему пришлось несколько раз остановиться, чтобы утолить жажду, завязать шнурки на башмаках, расспросить о Себастьене, и потому за десять часов он прошел из конца улицы Ларни до городских ворот Виллет; еще час ему понадобился на то, чтобы от городских ворот добраться до дома доктора Жильбера из-за большого скопления карет на улицах: весь путь занял у него одиннадцать часов: он вышел в девять утра, а в восемь вечера уже был на месте.
Как помнят читатели, именно в это время Андре увозила Себастьена из Тюильри, а доктор Жильбер беседовал с королем. И потому Питу не нашел ни доктора Жильбера, ни Себастьена, но он застал в доме Бийо.
Бийо ничего не слыхал о Себастьене и понятия не имел о том, в котором часу должен вернуться Жильбер.
Несчастный Питу был до такой степени взволнован, НО что даже не подумал заговорить с Бийо о Катрин. Он то И дело жаловался на то, что его, к несчастью, не оказалось дома в то время, когда заходил Себастьен.
Так как он захватил с собой письмо Себастьена, чтобы в случае необходимости оправдаться в глазах доктора, он стал перечитывать это письмо, что уж вовсе было напрасно, потому что он и без того знал письмо назубок.
Так в тоске и печали проходило время для Питу и Бийо с восьми вечера до двух часов ночи.
Ах, до чего долгими им показались эти шесть часов! Чтобы прийти из Виллер-Котре в Париж, Питу понадобилось немногим больше.
В два часа ночи послышался стук молотка в дверь, уже в десятый раз с тех пор, как пришел Питу.
Каждый раз, как слышался стук, Питу скатывался с лестницы и, несмотря на то, что ему предстояло преодолеть сорок ступеней, он оказывался внизу в ту минуту, как привратник дергал за шнурок.
Однако всякий раз надежда его оказывалась обманутой: ни Жильбер, ни Себастьен не появлялись, и он снова медленно и печально поднимался к Бийо.
Наконец, как мы уже сказали, он спустился вниз еще проворнее, и его нетерпение было вознаграждено, когда он увидел, что вернулись и отец и сын, доктор Жильбер и Себастьен.
Жильбер поблагодарил Питу, как того и заслуживал славный малый, то есть пожал ему руку; он подумал, что после того, как юноша прошел пешком восемнадцать миль да еще провел без сна н отдыха шесть часов, путешественнику необходимо отдохнуть: он пожелал ему доброй ночи и отправил спать.
С той минуты, как Себастьен нашелся, Питу думал только о Катрин; он понял, что настало время поговорить по душам с Бийо. Он сделал Бийо знак следовать за ним.
Жильбер пожелал сам ухаживать за Себастьеном. Он осмотрел кровоподтек на его груди, приложил ухо к телу в нескольких местах; потом, убедившись, что дыхание его ничем не стеснено, он устроился в кресле рядом с постелью мальчика; несмотря на довольно сильную лихорадку, тот вскоре заснул.
Жильбер подумал вот о чем: судя по тому, что перенес он сам, Андре, должно быть, испытывает сильное беспокойство; он кликнул камердинера и приказал ему немедленно отправляться на ближайшую почту, дабы Андре как можно раньше получила его письмо; в нем было сказано следующее:
«Не волнуйтесь, мальчик нашелся, ему ничто не угрожает».
На следующее утро Бийо попросил у Жильбера позволения войти к нему.
Добродушно улыбаясь, Питу выглядывал из-за спины Бийо, в лице которого Жильбер приметил выражение печали.
- Что случилось, друг мой? Что вы хотите мне сообщить? - спросил доктор.
- А то, господин Жильбер, что вы хорошо сделали, задержав меня здесь: ведь я был вам нужен, вам и родине; однако пока я оставался в Париже, дома дела пошли плохо.
Да не подумает читатель, что Питу открыл тайну Катрин и рассказал о ее отношениях с Изидором. Нет, благородное сердце бравого командующего Национальной гвардией Арамона было не способно на предательство. Он лишь сообщил Бийо, что урожай в этом году плох, что рожь не уродилась, что пшеницу побило градом, что амбары заполнены только на треть и что он нашел Катрин без чувств на дороге из Виллер-Котре в Писле.
Бийо не слишком встревожили неурожаи ржи и засыпка зерна; однако он сам едва не лишился чувств, узнав об обмороке Катрин.
Славный папаша Бийо твердо знал, что такая бойкая и крепкая девушка, как Катрин, не сомлеет на большой дороге без всякой причины.
Он замучил Питу расспросами, и, как ни сдержан был Питу в своих ответах, Бийо не раз покачал головой со словами:
- Ага, ага, ну, думаю, пора мне домой!
Жильбер, накануне испытавший страх за судьбу сына, понял, что творится в душе Бийо, когда тот посвятил его в новости, принесенные Питу.
- Отправляйтесь, дорогой Бийо, раз вас призывают ферма, земля и семейные дела, - молвил доктор, - но не забывайте, что во имя родины я в случае необходимости могу вас вызвать.
- Одно ваше слово, господин Жильбер, - отвечал славный фермер, - и через двенадцать часов я буду в Париже.
Обняв Себастьена, состояние которого после благополучно проведенной ночи было вне опасности; пожав изящную маленькую руку Жильбера обеими своими огромными лапами, Бийо отправился на ферму, он думал, что оставляет ее на неделю, а пробыл в отсутствии три месяца.
Питу последовал за ним, унося с собой подарок доктора Жильбера - двадцать пять луидоров, предназначавшихся на обмундирование и вооружение Национальной гвардии Арамона. Себастьен остался у отца.
Глава 16
ПЕРЕМИРИЕ
Прошло около недели между описанными нами событиями и тем днем, когда мы снова возьмем читателя за руку и приведем его во дворец Тюильри, который станет отныне главным местом грядущих трагических событий, О Тюильри! Роковое наследство, завещанное королевой Варфоломеевской ночи, иностранкой Екатериной Медичи своим потомкам и преемникам; чарующий дворец, влекущий к себе для того, чтобы поглотить... Что же за непреодолимое влечение в твоем зияющем портике, заглатывающем коронованных безумцев, жаждущих королевского сана и считающих себя истинными помазанниками лишь тогда, когда они проведут хоть одну ночь под твоими цареубийственными лепными потолками? А ты выплевываешь их одного за другим, и вот, этот - обезглавленный труп, а тот - изгнанник, лишенный короны...
Несомненно, в твоих камнях, словно выточенных самим Бенвенуто Челлини, заключено какое-то страшное колдовство; под твоим порогом, должно быть, таится некая смертоносная сила. Вспомни последних королей, которых довелось тебе принимать в своих стенах, и скажи, что ты с ними сделал! Из пяти венценосных особ лишь одной ты позволил мирно уйти к праотцам, с четырьмя же другими королями, которых требует у тебя история, ты расправился по-своему: одного отправил на эшафот, трех других - в изгнание! |
|
- Я ожидаю одного нашего собрата.., члена Национального собрания, вам должно быть знакомо его имя: гражданин Гильотен...
- Да, - отвечал Жильбер, - это тот самый господин, что предложил депутатам собраться в Зале для игры в мяч, когда их выдворили из зала заседаний.., очень хитрый господин...
- Знаете ли, что недавно изобрел этот гражданин Гильотен?.. Он изобрел чудесную машину, которая лишает жизни, не причиняя боли, - ведь смерть должна быть наказанием, а не страданием, - и вот он изобрел такую машину, и в ближайшие дни мы ее испытаем.
Жильбер вздрогнул. Уже второй раз этот человек напомнил ему Калиостро. Он был уверен, что именно об этой машине и говорил ему граф.
- Слышите? - воскликнул Марат. - Вот как раз стучат, это он... Поди отопри, Альбертина!
Жена, вернее, сожительница Марата, поднялась со скамеечки, на которой она, скрючившись, дремала, и, еще окончательно не проснувшись, медленно, пошатываясь, пошла к двери.
А подавленный Жильбер почувствовал, что вот-вот упадет; он инстинктивно двинулся к Себастьену, намереваясь взять его на руки и унести домой.
- Вы только поглядите! Поглядите! - восторженно прокричал Марат. - Эта машина работает без посторонней помощи! Для ее обслуживания нужен всего один человек! Стоит трижды сменить лезвие, и можно будет отрубать в день по триста голов!
- К этому еще прибавьте то, - раздался за спиной Марата тихий вкрадчивый голос, - что она может отрубить эти головы совершенно безболезненно: приговоренный к смерти успевает ощутить лишь холодок на шее.
- А-а, это вы, доктор! - вскричал Марат, оборачиваясь к маленькому человечку лет сорока пяти; его изящный костюм и изысканные манеры до странности не гармонировали с внешним видом Марата; он держал в руках небольшую коробку, формой и размерами напоминавшую те, в каких бывают детские игрушки.
- Что это у вас? - спросил Марат.
- Модель моей знаменитой машины, дорогой Марат... Если не ошибаюсь, - вглядываясь в темноту, прибавил вновь прибывший, - это доктор Жильбер, не так ли?
- Он самый, сударь, - с поклоном отвечал Жильбер.
- Очень рад, сударь! Вы нам, разумеется, ничуть не помешаете; напротив, я буду счастлив услышать мнение столь выдающегося человека о моем детище. Надобно вам заметить, дорогой Марат, что я нашел отличного плотника по имени Гидон, он и делает мне машину в натуральную величину... Это дорого! Он требует у меня пять с половиной тысяч франков! Впрочем, мне ничего не жалко для блага человечества... Через два месяца она будет готова, и мы сможем испытать ее, а после этого я предложу ее вниманию Национального собрания. Надеюсь, вы поддержите мое предложение в своей замечательной газете, господин Марат, хотя, по правде говоря, моя машина говорит сама за себя, господин Жильбер, в чем вы сию минуту убедитесь сами. Но несколько строк в «Друге народа» не помешают.
- О, будьте покойны! Я посвящу ей целый номер!
- Вы очень добры, дорогой Марат; но, как говорится, я не хочу продавать вам кота в мешке.
И он достал из кармана другую коробочку, вчетверо меньше первой; из нее донесся шум, свидетельствовавший о том, что в коробке сидит какое-то животное, вернее, несколько животных, очень недовольных тем, что их держат взаперти.
Марат услышал этот шум.
- Ого! Что это у вас там? - спросил он.
- Сейчас увидите, - отвечал доктор.
Марат протянул руку к коробочке.
- Осторожно! - поспешил предупредить его Гильотен. - Не упустите их, мы не сможем их поймать; это мечи, которым мы будем рубить головы... Что это, доктор Жильбер?.. Вы нас покидаете?..
- Увы, да, сударь, - отвечал Жильбер, - к моему великому сожалению! Мой сын нынче вечером попал под лошадь; доктор Марат подобрал его на мостовой, пустил ему кровь и наложил повязку; он и мне однажды спас жизнь при подобных обстоятельствах. Я еще раз приношу вам свою благодарность, господин Марат. Мальчику необходимы свежая постель, отдых, уход - вот почему я не могу присутствовать при вашем любопытном опыте.
- Но вы ведь будете зрителем через два месяца, когда машина будет готова, не так ли? Обещаете, доктор?
- Обещаю, сударь.
- Ловлю вас на слове, слышите?
- Я сдержу свое слово.
- Доктор, - молвил Марат, - мне ведь не нужно просить вас сохранять в тайне мое местопребывание, правда?
- О, сударь...
- Видите ли, если ваш друг Лафайет узнает, где я прячусь, он прикажет меня пристрелить, как собаку, или повесить, как вора.
- Пристрелить! Повесить! - вскричал Гильотен. - Скоро мы покончим с этим варварством. Скоро мы сможем предложить смерть легкую, тихую, мгновенную! Это будет такая смерть, что уставшие от жизни старики, пожелавшие покончить с ней, как философы и мудрецы, предпочтут ее естественной смерти! Идите сюда, доктор Марат, посмотрите!
Позабыв о докторе Жильбере, Гильотен раскрыл первую коробку и стал устанавливать свою машину у Марата на столе, а тот не сводил с нее любопытных глаз.
Воспользовавшись тем, что они занялись машиной, Жильбер поспешно поднял спящего Себастьена на руки и пошел по лестнице; Альбертина проводила его и тщательно заперла за ним дверь.
Очутившись на улице, он понял по пробежавшему по его лицу холодку, что обливается потом.
- О Боже! - прошептал он. - Что станется с этим городом, если в его подвалах скрываются в настоящую минуту хотя бы пятьсот таких вот филантропов, занятых делом, подобным тому, свидетелем которого я только что был; а ведь наступит день, когда они выползут на свет?!.
Глава 15
КАТРИН
От улицы Сурдьер до дома Жильбера на улице Сент-Оноре было недалеко.
Дом его был расположен чуть дальше собора Успенья, напротив мастерской столяра по имени Дюпле.
Ночная прохлада и движение разбудили Себастьена. Он хотел было встать на ноги, однако отец воспротивился и продолжал нести его на руках.
Подойдя к двери своего дома, Жильбер на минутку опустил Себастьена на ноги и что было мочи забарабанил в дверь, чтобы поскорее разбудить привратника и не заставлять Себастьена ждать на улице.
По другую сторону двери вскоре послышались тяжелые, но торопливые шаги.
- Это вы, господин Жильбер? - раздался чей-то голос.
- Ба! Это голос Питу, - заметил Себастьен.
- Слава Богу! - вскричал Питу, отворяя Дверь. - Себастьен нашелся!
Он повернулся в сторону лестницы; там вдалеке горела свеча.
- Господин Бийо! Господин Бийо! - закричал Питу. - Себастьен нашелся! Цел и невредим, я надеюсь; правда, доктор?
- Ничего опасного, во всяком случае, - отвечал доктор. - Иди, Себастьен, иди сюда!
Поручив Питу запереть дверь, он опять поднял мальчика на руки и на глазах изумленного привратника, появившегося на пороге своей каморки в ночном колпаке и рубашке, стал подниматься по лестнице.
Бийо пошел впереди, освещая дорогу; Питу замыкал шествие.
Доктор жил на третьем этаже; широко распахнутые двери свидетельствовали о том, что его ждали. Он уложил Себастьена в постель. |
|