В категории материалов: 188
Показано материалов: 36-40 |
Страницы: « 1 2 ... 6 7 8 9 10 ... 37 38 » |
|
- А-а, моя седая голова ее напугала, - проговорил Руссо, - юное лицо так ее не отпугивало! О прекрасная молодость! - со вздохом прибавил он:
O gioventu pj-imavera del eta!
O primavera gioventu del annol
<О молодость, весна жизни!
О весна, начало года! (итал.)>
Повесив платье Терезы на гвоздь, он стал медленно спускаться по лестнице вслед за юношей. В эту минуту он был, наверное, готов отдать за молодость Жильбера свою известность, соперничавшую со славой Вольтера и так же, как она, вызывавшую восхищение всего мира.
Глава 22
ОСОБНЯК НА УЛИЦЕ СЕН-КЛОД
Улица Сен-Клод, где граф Феникс назначил свидание кардиналу де Роану, почти не изменилась с той поры; можно было бы, наверное, найти в наши дни развалины того дома, который мы попытаемся описать.
Улица Сен-Клод приводила, как и сегодня, на улицу Сен-Луи и бульвар, пересекала улицу Сен-Луи и проходила между монастырем Святого Причастия и особняком Вуазен, а в наши дни на их месте расположены церковь и бакалейный магазин.
Как и теперь, в те времена улица довольно круто спускалась к бульвару.
На ней было пятнадцать домов, семь фонарей, а также два тупика.
Тот, что находился по левую руку, упирался в особняк Вуазен. Другой, расположенный с правой стороны, к северу, заканчивался решеткой огромного монастырского сада.
Этот второй тупик, находившийся под сенью высоких монастырских деревьев, с левой стороны замыкался одной из стен большого серого особняка, выходившего фасадом на улицу Сен-Клод.
Эта стена напоминала лицо циклопа, потому что смотрела единственным глазом или, если угодно, имела одно-единственное окно, да и то заделанное решеткой и пугавшее своей темнотой.
Окно это никогда не отворялось и было затянуто паутиной. Прямо под ним находилась дверь, обитая гвоздями с широкими шляпками, не столько свидетельствовавшая о том, что через нее входили в дом, сколько указывавшая на то, что через нее можно было войти.
В тупике никто не жил, если не считать сапожника в деревянной будке да штопальщицы на двухколесной повозке; оба они укрывались в тени монастырской акации, которая с девяти часов утра посылала спасительную прохладу на пыльную мостовую.
Вечером штопальщица возвращалась домой, сапожник вешал замок на дверь своего дворца, и улочка становилась совершенно безжизненной, не считая мрачного и угрюмого окна, о котором мы уже говорили.
Помимо описанной нами двери в особняке существовал парадный вход с улицы Сен-Клод. Он представлял собой ворота, украшенные лепниной в стиле Людовика XIII; на воротах висел молоток в виде головы грифона, о котором граф Феникс упомянул в разговоре с кардиналом де Роаном.
Окна особняка выходили на бульвар и с раннего утра были открыты солнцу.
Париж тех лет, в особенности - этот квартал, был небезопасен. Вот почему никого не удивляли ни зарешеченные окна, ни ощетинившиеся железными артишоками стены.
Мы говорим об этом потому, что второй этаж особняка напоминал крепость. От врагов, разбойников, влюбленных железные балконы были защищены тысячами острых шипов; со стороны бульвара дом был окружен глубоким рвом; чтобы пробраться в эту крепость со стороны улицы, понадобились бы лестницы в тридцать футов длиной. Стена достигала в высоту тридцати двух футов и скрывала, вернее, заживо погребала все, что находилось во дворе.
Особняк этот, вид которого в наши дни заставил бы любого прохожего замереть от удивления, беспокойства или любопытства, в 1770 году не казался необычным. Он, напротив, соответствовал облику всего квартала, и если благочестивые жители улицы Сен-Луи, а также не менее благочестивые жители улицы Сен-Клод старались держаться от особняка подальше, то вовсе не из-за самого дома - с то время о нем не говорили ни хорошего, ни плохого, - а из-за пустынного бульвара, проходившего от городских ворот Сен-Луи и пользовавшегося дурной славой, а также из-за моста, перекинувшего обе арки над сточной канавой и напоминавшего каждому знакомому с историей парижанину непреодолимые колонны Кадеса.
Бульвар и в самом деле с этой стороны вел к Бастилии. На протяжении четверти мили здесь едва ли можно было насчитать с десяток домов; городские власти, к тому же, не считали необходимым провести в этой дыре освещение: вот почему, за исключением восьми часов в летние дни и четырех часов зимой, все остальное время здесь царили разбой и грабеж.
Впрочем, именно этой дорогой промчалась карета около часа спустя после разговора в Сен-Дени.
Двери кареты украшал герб графа Феникса.
Граф скакал впереди экипажа верхом на Джериде; конь несся с развевавшимся по ветру хвостом, поднимая густую пыль с нагретой солнцем мостовой.
В карете за опущенными занавесками лежала на подушках задремавшая Лоренца.
Ворота как по волшебству распахнулись на стук колес, и карета исчезла во дворе описанного нами дома.
Ворота захлопнулись.
Впрочем, в такой таинственности не было особой нужды: ни единая душа не видела, как граф Феникс вернулся домой; никто не мог бы ему помешать, даже если бы он увез из Сен-Дени монастырскую казну в коробах своей кареты.
Теперь необходимо в нескольких словах познакомить читателя с внутренним убранством особняка, так как нам придется еще не раз здесь побывать.
Начнем со двора, о котором мы уже упоминали. Сквозь булыжник пыталась пробиться жизнелюбивая, словно неиссякаемый источник, трава, упорно раздвигавшая тяжелые камни. По правую руку находились конюшни, с левой стороны были видны каретные сараи, а в глубине двора к парадной двери вел подъезд, по обеим сторонам которого можно было насчитать по дюжине ступеней.
В нижнем этаже особняка находились, насколько можно было заметить, просторная приемная, столовая, поражавшая расставленной в горках изысканной серебряной утварью, и гостиная, которая, по-видимому, была меблирована незадолго до прибытия новых хозяев.
Между гостиной и приемной была лестница, ведущая во второй этаж, где находились три хозяйские комнаты.
Однако наметанный глаз мог бы заметить, что комнаты были слишком малы сравнительно с общей площадью этажа.
Это обстоятельство свидетельствовало о том, что, помимо доступных глазу апартаментов, существовали, очевидно, еще и потайные комнаты, о которых знал только хозяин.
Приемную украшала статуя бога Гарпократа, прижимавшего к губам палец, словно призывая к молчанию, символом которого он являлся. Рядом со статуей открывалась небольшая дверь, не заметная благодаря лепным украшениям. За дверью узкая лестница поднималась во второй этаж и приводила в небольшую комнату, куда свет проникал через два зарешеченных окна, выходивших во внутренний дворик.
Дворик этот был замкнут со всех сторон и скрывал от чужих глаз потайные комнаты.
Хозяином комнаты, в которую вела потайная лестница из приемной, был, по всей видимости, мужчина. Пол и диваны в ней были устланы роскошными шкурами льва, тигра и пантеры, привезенными из Африки и Индии; казалось, глаза их сверкают, словно живые, а пасти разинуты в злобном оскале. Стены были обтянуты кордосской кожей с крупным пропорциональным рисунком; на стенах было развешано всевозможное оружие, начиная от томагавка Харона до малайского ножа, от шпаги крестоносца до арабского кангиара, от инкрустированной слоновой костью аркебузы XVI века до ружья с золотой насечкой XVIII века.
Тщетными оказались бы поиски другого входа, кроме того, что вел с лестницы; возможно, другие двери и существовали, но они были надежно скрыты от глаз.
Слуга-немец лет тридцати - единственный, кого в эти дни можно было заметить рыскавшим по просторному дому - запер ворота на засов и распахнул дверцу кареты, в то время как невозмутимый кучер распрягал лошадей. Лакей вынес из экипажа спящую Лоренцу и на руках отнес ее в приемную. Здесь он опустил ее на покрытый красным ковром стол и заботливо укутал ей ноги белым плащом, в который она была завернута.
Затем он вышел, чтобы зажечь от каретного фонаря семирожковый подсвечник, и вернулся в комнаты. |
|
Эти жесты так поглотили внимание Жильбера, что он забылся и не заметил нового зрителя этой сцены.
Вдруг он почувствовал, как кто-то грубо срывает с его головы платье Терезы; при виде Руссо он потерялся.
- Какого черта вы здесь делаете, милейший? - нахмурившись, вскричал философ, не скрывая гнева и подозрительно разглядывая платье своей жены.
Жильбер изо всех сил пытался отвлечь внимание Руссо от окна.
- Ничего не делаю, сударь, - отвечал он, - решительно ничего.
- Ничего... Зачем же вы прятались под этим платьем?
- Солнце сильно припекает...
- Это окно выходит на западную сторону, сейчас утро... Так, говорите, припекает? Ну, молодой человек, нежные, должно быть, у вас глаза!
Жильбер что-то пролепетал, но, почувствовав, что заврался, спрятал лицо в ладонях.
- Вы лжете и боитесь, - заметил Руссо, - значит, вы поступили дурно.
Жильбера окончательно потрясла логика старика, а тот решительно направился к окну.
Жильбер, трепетавший совсем недавно при мысли, что может быть замечен в окне, сделал естественное и вполне понятное движение, бросившись к окну в надежде опередить Руссо.
- Ага! - проговорил старик тоном, от которого кровь застыла в жилах Жильбера. - В павильоне теперь кто-то живет...
Жильбер не проронил ни слова.
- Какие-то темные личности... - продолжал философ, - они знают мой дом, потому что показывают на него друг другу пальцем.
Жильбер понял, что слишком близко подошел к окну, и отступил.
Это движение не ускользнуло от Руссо. Ом понял, что Жильбер боится быть замеченным.
- Ну нет! - воскликнул он, схватив юношу за руку. - Нет, дружище! В этом есть что-то подозрительное! На вашу мансарду обращают внимание? Извольте-ка встать вот здесь!
И он подвел оглушенного юношу к окну, словно желая выставить его напоказ.
- Нет, сударь! Нет! Пощадите! - кричал Жильбер, пытаясь вырваться.
Ему не составило бы труда отделаться от старика, потому что он был силен и ловок. Но тогда Жильберу пришлось бы оказать сопротивление тому, на кого он готов был молиться! Из уважения к старику он был вынужден сдерживаться.
- Вы знаете этих женщин, - проговорил Руссо, - и они тоже вас знают, не так ли?
- Нет, нет, нет, сударь!
- Если вы незнакомы, почему же вы не желаете показаться им на глаза?
- Господин Руссо, вам случается в жизни иметь тайны, не правда ли? Так вот прошу вас пощадить меня, это моя тайна.
- А! Предатель! - вскричал Руссо. - Знаю я эти ваши тайны! Тебя подослали Гримм или Гольбах! Это они научили тебя, как втереться ко мне в доверие. Ты пробрался в мой дом, а теперь продаешь меня! Ах, какой же я болван! Любитель природы! Думал помочь ближнему, а привел в дом шпиона!..
- Шпиона? - негодующе вскричал Жильбер.
- Ну, когда ты меня продашь, Иуда? - воскликнул Руссо, завернувшись в платье Терезы, которое он машинально все это время держал в руках, он полагал, что выглядит величественно в своем страдании, а на самом деле, к сожалению, был смешон.
- Сударь, вы на меня наговариваете! - оскорбился Жильбер.
- Ах ты, змей! - взорвался Руссо. - Я на тебя наговариваю?! Да ведь я застал тебя в тот момент, как ты подавал знаки моим врагам! Как знать, может быть, ты им таким способом пересказываешь содержание моей последней книги!
- Сударь, если бы я проник к вам для этого, я бы скорее переписал рукописи, что лежат на вашем столе, чем передавать знаками их содержание!
Это было справедливо, и Руссо почувствовал, что зарвался и сказал одну из тех глупостей, которые ему случалось высказывать под влиянием навязчивой идеи. Он распалился.
- Сударь! - заговорил он. - Мне жаль вас, но и меня можно понять: жизнь научила меня быть строгим. Я пережил много разочарований. Все меня предавали, отрекались от меня, продавали меня, мучили... Как вы знаете, я один из тех печально известных людей, кого власти предержащие поставили вне общества. В таких условиях позволительно быть недоверчивым. Так вот вы мне подозрительны и должны покинуть мой дом.
Жильбер не ожидал такого финала.
Чтобы его выгнали!
Он сжал кулаки, и в глазах его вспыхнул огонек, заставивший Руссо вздрогнуть.
Но огонек этот тотчас погас.
Жильбер подумал, что если он уйдет, он лишится тихого счастья ежеминутно видеть Андре, вдобавок потеряет дружбу Руссо: для него это было огромным несчастьем и в то же время большим позором.
Он позабыл свою необузданную гордыню и умоляюще сложил руки.
- Сударь, - вымолвил он, - выслушайте меня, дайте мне хоть слово молвить!
- Я буду беспощаден! - продолжал греметь Руссо. - Благодаря людской несправедливости я стал свирепее дикого зверя! Раз вы подаете знаки моим врагам, ступайте к ним, я вас не задерживаю. Примкните к ним, я ничего не имею против, только покиньте мой дом!
- Сударь, эти девушки вам не враги: это мадмуазель Андре и Николь.
- Что еще за мадмуазель Андре? - спросил Руссо; ему показалось знакомо это имя, потому что он раза три слышал его от Жильбера. - Ну, говорите!
- Мадмуазель Андре, сударь, - дочь барона де Таверне. Простите, что я сообщаю вам такие подробности, но вы сами меня к этому вынуждаете: это та, которую я люблю больше, чем вы любили мадмуазель Галлей, госпожу де Варен и кого бы то ни было еще; это та, за которой я последовал пешком, без копейки денег, не имея ни куска хлеба, пока не упал посреди дороги без сил, едва не умерев от страданий; это та, которую я встречал вчера в Сен-Дени, за которой бежал до Ла Мюэтт, а потом незаметно следовал от Ла Мюэтт до соседней с вашей улицы; это та, которую я случайно увидал сегодня утром в павильоне; наконец, это та, ради которой я готов стать Тюренном, Ришелье или Руссо.
Руссо был знатоком человеческого сердца, он знал его возможности. Он понимал, что даже самый блестящий актер не мог бы говорить, как Жильбер, в его голосе звенела неподдельная слеза; актер не мог бы передать порывистые движения, которыми Жильбер сопровождал свои слова.
- Так эта молодая дама - мадмуазель Андре? - переспросил он.
- Да, господин Руссо.
- И вы ее знаете?
- Я сын ее кормилицы.
- Вы, стало быть, лгали, утверждая, что незнакомы с ней? Если вы не предатель, то, значит, лгун.
- Сударь, - вскричал Жильбер, - не рвите мне сердце! По правде говоря, мне было бы легче, если бы вы убили меня на этом самом месте.
- Э, все это болтовня в стиле Дидро и Мармонтеля! Вы лгун, сударь.
- Ну да, да, да! - вскричал Жильбер. - Я лгун, сударь. Но тем хуже для вас, если вы не способны понять такую ложь. Лгун! Лгун!.. Я ухожу, прощайте! Я ухожу в отчаянии, и пусть это будет на вашей совести.
Руссо в задумчивости потер подбородок, разглядывая молодого человека, так поразительно напоминавшего его самого.
«Либо это великодушный юноша, либо большой мошенник, - подумал он, - но, в конце концов, если против меня что-то замышляется, я смогу держать в руках нити интриги».
Жильбер направился к двери и, взявшись за ручку, ждал последнего слова, которое должно было прогнать его или удержать.
- Довольно об этом, дитя мое, - обратился к нему Руссо. - Если вы влюблены так, как утверждаете, - тем хуже для вас! Впрочем, время не ждет. Вы уже потеряли вчерашний день, сегодня нам обоим нужно переписать тридцать страниц. Торопитесь, Жильбер, пошевеливайтесь!
Жильбер схватил руку философа и прижался к ней губами, чего не сделал бы ни с чьей другой рукой, будь на месте Руссо хоть сам король.
Прежде чем отправиться за взволнованным юношей, ожидавшим его возле двери, Руссо еще раз подошел к окну и выглянул.
В эту минуту Андре сбросила пеньюар и взяла из рук Николь платье.
Она увидала бледное лицо, неподвижную фигуру, отшатнулась в глубь комнаты и приказала Николь запереть окно.
Николь повиновалась. |
|
«Отель д'Арменонвиль».
Ему оставалось выяснить, что это за площадь. Он дошел до конца улицы, по которой уехала карета, и к своему величайшему удивлению узнал фонтан, в котором обыкновенно брал воду.
Он сделал несколько шагов в обратном направлении по другой стороне улицы и узнал булочную, где покупал хлеб.
Он не хотел верить своим глазам и дошел до угла. В неясном свете фонаря он прочел на белокаменной стене два слова, которые видел третьего дня, возвращаясь с Руссо из Медонского леса:
«Улица Платриер».
Таким образом, Андре оказалась от него всего в сотне шагов, еще ближе, чем в замке Таверне, где он жил в крохотной зарешеченной комнатушке под лестницей.
Он подошел к своей двери в надежде, что никто не убрал внутрь обрывок веревки, к которому была привязана внутренняя щеколда.
Жильберу опять повезло. На двери болталось несколько шнурков. Он потянул их все разом: дверь поддалась.
Молодой человек ощупью отыскал лестницу, бесшумно поднялся по ней и нащупал замок на двери своей комнаты, ключ от которой ему из любезности оставил Руссо.
Спустя несколько минут усталость взяла верх над тревогой, и Жильбер заснул в предвкушении завтрашнего дня.
Глава 21
ПАВИЛЬОН
Так как Жильбер накануне вернулся очень поздно, быстро лег и забылся тяжелым сном, он забыл набросить на окно тряпку, скрывавшую его от лучей восходящего солнца.
В пять часов утра солнечный луч упал ему на лицо и разбудил его. Он поднялся, беспокоясь, что проспал.
Жильбер, выросший среди природы, прекрасно умел определять время по солнцу. Он поспешил к окну, чтобы взглянуть на свои часы.
Бледные лучи едва коснулись верхушек высоких деревьев, и Жильбер успокоился: он думал, что проспал, а оказалось, что он поднялся слишком рано.
Стоя возле окна, Жильбер занялся туалетом, размышляя о недавних событиях. Он с наслаждением подставлял пылавший лоб свежему утреннему ветерку. Юноша вспомнил, что Андре остановилась на соседней улице неподалеку от отеля д'Арменонвиль. Он стал гадать, в каком из домов она сейчас находится.
Вид тенистых деревьев под его окном напомнил ему о словах девушки, сказанных накануне.
- Есть ли там деревья? - спросила она у Филиппа.
«Вот если бы она выбрала павильон в саду, в котором никто не живет!» - подумалось Жильберу.
Эти размышления заставили молодого человека обратить внимание на павильон.
По странному совпадению с его мыслями его взгляд привлекли с той стороны необычные шум и движение. Одно из окон павильона, которое, казалось, давно никто не отворял, теперь безуспешно пытались распахнуть изнутри то ли неловкие, то ли слабые руки. Сверху рама поддавалась, но снизу, по-видимому, отсырела и не желала отставать от подоконника. Окно сопротивлялось, отказываясь распахнуться.
Наконец более мощный толчок заставил скрипнуть дубовую раму, и обе створки растворились. В окне показалась девушка, покрасневшая от недавних усилий; она отряхнула пыльные руки.
Жильбер, удивленно вскрикнув, отпрянул. Девушка, с еще припухшими со сна глазами, потягивавшаяся перед раскрытым окном, была Николь.
У него не осталось сомнений. Накануне Филипп объявил отцу и сестре, что Ла Бри и Николь готовят дом. Значит, этот павильон и был тем домом. Сад при доме на улице Кок-Эрон, в котором скрылись путешественники, выходил на улицу Платриер.
Движение Жильбера было таким резким, что если бы Николь не была погружена в праздное созерцание - истинное наслаждение в момент пробуждения, - она бы наверняка заметила нашего философа в ту минуту, как он отскочил от окна.
Жильбер отпрянул тем живее, что ему совсем не хотелось, чтобы Николь увидала его стоящим возле слухового окна под самой крышей. Если бы он жил в первом этаже, а через открытое окно за его спиной виднелись бы дорогие ковры и роскошная мебель, Жильбер не так бы испугался, что его увидят. Но мансарда пятого этажа свидетельствовала о том, что он находится пока на самых нижних ступенях общественной лестницы, - вот почему он постарался остаться незамеченным. Кстати сказать, в этом мире большое преимущество всегда заключается в том, чтобы наблюдать, оставаясь невидимым.
Кроме того, если бы Андре узнала, что он здесь, не оказалось ли бы этого достаточно, чтобы Андре переехала или отказалась от прогулок в саду?
Гордость Жильбера поднимала его в собственных глазах!.. Какое дело было Андре до Жильбера, и разве Андре пошевелилась бы ради того, чтобы быть ближе или дальше от Жильбера? Не принадлежала ли она к той породе женщин, которые не стесняются предстать после купания перед лакеем или крестьянином, потому что не считают их за людей?
Однако Николь к таким женщинам не относилась, и ее следовало избегать.
Вот в чем заключалась главная причина, по которой Жильбер отпрянул от окна.
Однако, отскочив, Жильбер опять решил выглянуть. Он осторожно приблизился к окну и бросил робкий взгляд вниз.
Другое окно, расположенное в первом этаже как раз под окном Николь, только что распахнулось, и в нем появился кто-то в белом: это была Андре в утреннем пеньюаре. Она пыталась отыскать под стулом туфельку, оброненную со сна ее очаровательной ножкой.
Напрасно Жильбер пытался пробудить свою ненависть', вместо того, чтобы дать волю охватившей его любви: каждый раз, как он видел Андре, он испытывал те же чувства; он был вынужден прислониться к стене; сердце его яростно забилось, готовое выпрыгнуть из груди, а в жилах закипала кровь.
Но мало-помалу он пришел в себя и мог размышлять спокойно. Главное заключалось в том, как мы уже сказали; чтобы иметь возможность наблюдать, оставаясь незамеченным. Он схватил одно из платьев Терезы, прикрепил его булавками к веревке, тянувшейся через все окно, и мог из-за этой занавески следить за Андре, не опасаясь быть увиденным ею.
Андре, точно так же, как перед этим Николь, раскинула прекрасные белоснежные руки, отчего ее пеньюар на мгновение распахнулся на груди; потом она свесилась на подоконник и стала с удовольствием рассматривать окрестные сады.
Ее лицо выразило удовлетворение; не привыкшая улыбаться людям, она щедро одаривала улыбкой деревья. Со всех сторон она была окружена тенистыми деревьями и густой зеленью.
Андре окинула взглядом дома, окружавшие сад, и дом, где жил Жильбер, не задержал ее внимания. С того места, где находилась Андре, можно было разглядеть лишь мансарды, так же, впрочем, как и девушку можно было увидеть только с верхних этажей. Итак, дом не заинтересовал ее. Разве юную гордячку могли интересовать люди, жившие наверху?
Проведенный осмотр убедил Андре в том, что она одна, что ее никто не видит и что в ее тихое убежище не заглянет насмешливый парижский ротозей или шутник, которых так боятся дамы из провинции.
Широко распахнув окно, чтобы утренний воздух беспрепятственно мог добраться до самых отдаленных уголков комнаты, Андре подошла к камину, позвонила и стала одеваться, вернее, сначала раздеваться в полумраке комнаты.
Явилась Николь. Она развязала ремни несессера шагреневой кожи времен королевы Анны, достала костяной гребень и распустила волосы Андре.
В одно мгновение длинные пряди и густые завитки рассыпались по плечам девушки.
Жильбер подавил вздох. До чего хороши были волосы Андре, напудренные согласно моде и этикету тех лет! Но в тысячу раз прекраснее была сама Андре, которой небрежность туалета сообщала очарование, недоступное парадной вычурности, когда губы плотно сжаты, пальцы горят, как в лихорадке, а глаза, устремленные в одну точку, теряют присущий им блеск.
Причесываясь, Андре ненароком подняла голову и остановила взгляд на мансарде Жильбера.
- Смотри, смотри, - пробормотал Жильбер, - все равно ничего не заметишь, зато я вижу все.
Жильбер ошибался: Андре все-таки различила развевавшееся на ветру платье, намотавшееся подобно тюрбану вокруг головы молодого человека.
Она указала пальцем Николь на странный предмет.
Николь прервала свое занятие и, махнув расческой в сторону слухового окна, казалось, спрашивала у хозяйки, правильно ли она ее поняла. |
|
Жильбер этого не знал и только в Ла Мюэтт увидал экипаж Дю Барри и Замора, сидевшего верхом на огромном коне белой масти.
К счастью, было уже темно. Жильбер бросился в заросли, лег в траву ничком и стал ждать.
Усадив невестку за один стол с любовницей, король пребывал в веселом расположении духа, особенно когда убедился, что ее высочество принимает Дю Барри еще лучше, чем в Компьене.
Нахмуренный и озабоченный дофин сослался на невыносимую головную боль и ушел прежде, чем все сели за стол.
Ужин продолжался до одиннадцати часов.
Свитские, среди которых была и гордая Андре, ужинали во флигеле под звуки музыки, о чем позаботился король. Так как флигели не могли вместить всю свиту, для пятидесяти человек столы были накрыты прямо на траве, за этими столами прислуживали пятьдесят лакеев в королевских ливреях.
Лежа в кустарнике, Жильбер ничего не упускал из виду. Он достал из кармана кусок хлеба, купленного в Клиши-ла-Гаренн, и тоже поужинал, следя глазами за отъезжавшими каретами.
После ужина ее высочество вышла на балкон, извинившись перед гостями. Король последовал за ней. Дю Барри с тактом, поразившим даже ее недругов, осталась в глубине залы, так, чтобы ее не было видно с улицы Придворные подходили по одному к балкону, чтобы поприветствовать короля и принцессу, она успела запомнить многих из тех, кто ее сопровождал, король представлял ей тех, с кем она еще не была знакома. Время от времени с губ ее слетало ласковое слово или удачная шутка, приводившие в восторг тех, к кому они были обращены.
Жильбер издалека наблюдал за этой сценой и говорил себе:
«У меня больше достоинства, чем у этих господ, - за все золото мира я не стал бы делать того, что делают они».
Настала очередь де Таверне и его семейства. Жильбер приподнялся на одно колено.
- Господин Филипп, - обратилась принцесса, - я разрешаю вам проводить отца и сестру в Париж.
Жильбер слышал ее слова. Это и неудивительно: все происходило среди ночной тишины в присутствии замерших в почтительном молчании зрителей.
Принцесса продолжала:
- Господин де Таверне! Я не могу вас пока разместить. Поезжайте вместе с мадмуазель в Париж и ждите там до тех пор, пока я не устроюсь в Версале. Мадмуазель, не забывайте обо мне.
Барон с детьми отошел. После них к балкону подходили другие придворные, с ними принцесса говорила так же ласково, но Жильбера это уже не интересовало.
Он выскользнул из кустов и побежал за бароном, пробираясь между двух сотен галдевших лакеев, сновавших за хозяевами, полсотни кучеров, перекликавшихся с лакеями, и десятков экипажей, с оглушительным грохотом катившихся по мостовой.
Так как у барона де Таверне была дворцовая карета, она ожидала неподалеку. Барон поднялся в нее вместе с дочерью и сыном и дверца захлопнулась.
- Друг мой, - обратился Филипп к лакею, закрывавшему дверцу, - садитесь рядом с кучером.
- С какой стати? - спросил барон.
- Бедный малый с самого утра на ногах и, должно быть, очень устал, - отвечал Филипп.
Барон в ответ пробормотал несколько слов, которые Жильбер не расслышал. Лакей сел рядом с кучером Жильбер подошел ближе.
В ту минуту, как карета должна была тронуться, кто-то заметил, что развязалась одна из постромок.
Кучер слез с облучка, и карета еще некоторое время простояла на месте.
- Уже поздно, - заметил барон.
- Как я устала! - прошептала Андре. - Удастся ли нам найти ночлег?
- Надеюсь, да, - ответил Филипп, - я послал из Суассона в Париж Ла Бри и Николь с письмом к одному из моих друзей. Я поручил ему снять небольшой павильон, где в прошлом году жили его мать и сестра. Жилище далеко не роскошное, но достаточно удобное. Постарайтесь оттуда не выходить, вам придется лишь немного потерпеть.
- Клянусь честью, - воскликнул барон, - это должно быть в любом случае лучше Таверне.
- К сожалению, это так, отец, - с грустной улыбкой проговорил Филипп.
- Есть ли там деревья? - спросила Андре.
- Да, и очень красивые. Правда, вам не придется долго ими любоваться, потому что сразу же после женитьбы дофина вы будете представлены, Андре.
- Это, должно быть, сон: давайте как можно дольше не просыпаться! Филипп, ты дал кучеру адрес? Жильбер с беспокойством прислушался.
- Да, отец, - отвечал Филипп.
Напрасно Жильбер рассчитывал услышать адрес.
«Ничего, - подумал он, - я последую за ними. До Парижа отсюда всего одна миля».
Тем временем постромка была закреплена, кучер влез на облучок, и карета покатилась.
Королевские лошади бегут резво, когда их не сдерживает узда. Бедный Жильбер вспомнил дорогу на Ла Шоссе, свой обморок, свое бессилие.
Он рванулся вперед и ухватился за пустовавшую подножку. Усталый Жильбер вцепился в нее, подтянулся, сел и поехал.
Но почти в ту же минуту ему пришла в голову мысль, что он едет на запятках кареты Андре, словно ее лакей.
- Ну нет! - прошептал несгибаемый юноша. - Никто не сможет сказать, что я не сражался до последней минуты; ноги мои устали, но в руках еще есть сила!
Схватившись обеими руками за подножку, на которую он до сих пор опирался ногами, он спустил ноги, и карета поволокла его за собой. Не обращая внимания на толчки и тряску, он продолжал ехать в этом неудобном положении, только бы не идти на сделку с совестью.
- Я узнаю ее адрес, - пробормотал он, - я узнаю его. Пусть меня ждет еще одна бессонная ночь! Ничего, завтра я отдохну, переписывая ноты. У меня есть еще немного денег, и потом, если станет невмоготу, я смогу поспать часа Два.
Тут он подумал, что Париж - большой, а он плохо знает город и, вероятно, не сможет отыскать дорогу после того, как барон с детьми приедет в дом, приготовленный Филиппом.
К счастью, время приближалось к полночи, а в половине четвертого начинало светать.
Занятый этими мыслями, Жильбер заметил, что карета переезжает площадь, посреди которой возвышалась конная статуя.
- Должно быть, это площадь Виктории, - в радостном удивлении вымолвил он.
Карета свернула, в окошке кареты показалась голова Андре.
Филипп пояснил:
- Это статуя покойного короля. Мы почти приехали. Карета покатилась под уклон. Жильбер едва не угодил под колеса.
- Вот мы и прибыли, - объявил Филипп.
Жильбер вскочил, бросился на другую сторону улицы и притаился за каменной тумбой.
Филипп первым вышел из кареты, позвонил и, повернувшись, принял Андре в свои объятия.
Барон вышел последним.
- Ну что, эти бездельники собираются нам открывать или нет? - проворчал он.
В ту же минуту послышались голоса Ла Бри и Николь, и ворота распахнулись.
Трое путешественников скрылись в темном дворе, и за ними захлопнулись ворота.
Карета уехала. Лакеи должны были доставить ее в королевские конюшни.
Дом, в котором скрылись путешественники, был ничем не примечателен. Но когда карета проезжала мимо Жильбера, она осветила дом, стоявший на противоположной стороне, и он успел прочитать: |
|
- В таком случае, - сказала принцесса, - я вас не задерживаю, потому что это было бы насилие над чувствами. Однако во всем этом есть нечто из ряда вон выходящее. Пусть наказание Господне обрушится на того, кто в угоду своей выгоде или личным интересам нарушил бы гармонию природы. Идите, граф; идите, Лоренца, я вас более не задерживаю... Не забудьте свои драгоценности.
- Пусть они останутся для нищих, ваше высочество, - отвечал граф Феникс, - розданная вашими руками милостыня вдвойне будет угодна Богу. Я прошу лишь вернуть мне моего коня Джерида.
- Вы возьмете его, выйдя отсюда. Можете идти. Граф поклонился принцессе и предложил руку Лоренце. Она оперлась на его руку и вышла, не проронив ни слова.
- Ах, господин кардинал! - заметила принцесса, грустно качая головой. - В воздухе, которым мы дышим, витает нечто непонятное и роковое.
Глава 20
ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ СЕН-ДЕНИ
Оставив Филиппа, Жильбер, как мы уже говорили, вновь смешался с толпой.
Однако на этот раз сердце его не прыгало от радостного ожидания; когда он очутился в бурном людском потоке, он почувствовал, что уязвлен до глубины души: даже ласковые слова и любезные предложения Филиппа не смягчили его страданий.
Андре и не подозревала, что обошлась с Жильбером жестоко. Беззаботная красавица не могла допустить мысль о том, что между ней и сыном ее кормилицы может существовать какая бы то ни было связь, что она может причинить ему боль или обрадовать его. Она была выше всего земного, она могла омрачить или осветить своей радостью тех, кто стоял ниже ее, в зависимости от того, улыбалась она в эту минуту или печалилась. На этот раз тень ее презрения парализовала Жильбера; так как она лишь следовала велению своего сердца, она и сама не знала, что была чересчур высокомерна.
А Жильбер, подобно безоружному воину, был сражен наповал ее презрительными взглядами и высокомерными речами; ему еще недоставало рассудительности не поддаваться отчаянию, оказавшись в плачевном состоянии.
Вот почему с той самой минуты, как он вновь смешался с толпой, его больше не интересовали ни лошади, ни люди. Собравшись с силами, он бросился, как раненый кабан, наперерез толпе и, рискуя потеряться или быть раздавленным, проторил себе путь.
Когда наиболее плотно забитые народом места остались позади, молодой человек вздохнул свободнее, оглядевшись, он вдруг заметил, что существуют на свете и зелень, и одиночество, и река...
Он побежал куда глаза глядят и оказался на берегу Сены почти напротив острова Сен-Дени. Он был в полном изнеможении, но то была не физическая усталость, а утомление от душевных мук. Он покатился по траве и, обхватив голову руками, взревел, словно звериный язык передавал его боль лучше, чем человеческий плач и причитания.
Неясная мечта, до сих пор бросавшая смутный луч надежды на его безумные желания, в которых он и сам себе не осмеливался признаться, угасла. На сколь высокую ступень общественной лестницы ни поднялся бы Жильбер благодаря своей одаренности, занятиям наукой и образованию, он навсегда останется для Андре Жильбером, то есть такой вещью или таким существом, - по ее выражению, - на которое отец ее имел глупость рассердиться и которое не стоило даже ее взгляда.
Он-то думал, что, увидев его в Париже, узнав о его решении стать знаменитым, - это должно было ее сразить на месте - Андре с одобрением встретит его усилия. И вот теперь made animo <Мужество (лат.).> изменило великодушному молодому человеку; наградой за вынесенные им тяготы и достойную всяческого уважения решимость стало пренебрежительное равнодушие, с каким Андре всегда относилась к Жильберу в Таверне.
Более того, она рассердилась, узнав, что он посмел заглянуть в ее сольфеджио. Если бы он хоть пальцем дотронулся до ее учебника, его, без сомнения, оставалось бы после этого бросить в печку.
Для слабых духом людей разочарование, обманутая надежда - не что иное, как удар, под которым любовь сгибается, чтобы потом подняться окрепшей. Они не скрывают своих страданий, жалуются, рыдают; они бездействуют, словно агнцы при виде ножа. Кроме того, любовь этих мучеников часто растет в страданиях, которые, казалось бы, должны были бы ее убить. Они убеждают себя в том, что их кротость будет вознаграждена, и стремятся к этому вознаграждению, не обращая внимания на трудности дороги; они полагают, что если путь окажется слишком тернист, они достигнут цели позже, но непременно получат свое.
Не то - сильные духом, волевые натуры, властные сердца. Они испытывают раздражение при виде своей крови, их воодушевление при этом так возрастает, что они скорее напоминают кипящего от ненависти человека, чем влюбленного. В том не их вина, любовь и ненависть столь тесно переплетаются в их сердце, что они и сами не чувствуют между ними разницы.
Знал ли Жильбер, любит он или ненавидит Андре, катаясь по земле от боли? Нет, он страдал - и только. Но он был не способен набраться терпения и ждать. Он превозмог упадок духа, решившись чем-нибудь заняться.
«Она меня не любит, - подумал он, - это верно. Но ведь и я был не прав, надеясь на ее любовь. Все, на что я мог рассчитывать, - это скоропреходящий интерес к несчастному, у которого хватает сил бороться со своим несчастьем. Что понял ее брат, то оказалось не доступным ее пониманию. Он мне сказал: «Как знать? Может быть, тебе суждено стать Кольбером или Вобаном!» И если бы я стал тем или другим, он воздал бы мне должное и готов был бы отдать за меня сестру в награду за добытую мной славу, как отдал бы мне ее, будь я потомственным аристократом, если бы со дня своего рождения я был ему ровней. Но что я для нее!.. Да, я чувствую, что.., стань я хоть Кольбером или даже Вобаном, для нее я навсегда останусь презренным Жильбером: то, что есть во мне и что вызывает ее презрение, невозможно ни стереть, ни позолотить, ни скрыть - мое низкое происхождение. Если даже предположить, что я когда-нибудь добьюсь своего, я все равно не смогу занять в ее глазах положение, которое могло бы мне принадлежать по праву рождения. Что за глупость! Так потерять голову!.. О женщина, женщина! Какое несовершенство!
Остерегайтесь прелестных глаз, высокого лба, лукавой улыбки, величавой осанки. Вот, к примеру, мадмуазель де Таверне, женщина красивая, достойная править миром... Ошибаетесь: это чопорная провинциалка, опутанная аристократическими предрассудками. Пустоголовые красавцы, имеющие возможность учиться, но не желающие ничего знать - вот кто ей ровня! Вот кто ее интересует... А Жильбер для нее - пес, даже хуже, чем пес: о Маоне она хоть позаботилась, а о Жильбере даже не спросила!
Так она не знает, что я не менее силен, чем все они; стоит мне одеться в такое же платье, и я стану так же привлекателен; но я имею нечто большее, чем они: несгибаемую волю! И если только я захочу...»
Страшная улыбка заиграла на устах Жильбера, не дав ему закончить мысль.
Нахмурившись, он медленно склонил голову на грудь.
Что происходило в эту минуту в его темной душе? Какая ужасная мысль заставила склониться его бледное чело, рано пожелтевшее от бессонных ночей и изборожденное преждевременными морщинами? Кто знает!
Должно быть, моряк, спускавшийся по реке на пароме, напевая песенку Генриха IV, да веселая прачка, возвращавшаяся из Сен-Дени с праздника и опасливо обошедшая Жильбера стороной, приняли за вора юного бездельника, растянувшегося на траве среди жердей с бельем.
Около получаса Жильбер оставался погруженным в глубокие размышления, затем решительно поднялся, спустился к Сене, напился воды, огляделся и заметил слева от себя удалявшиеся толпы людей, покидавших Сен-Дени.
Среди людского моря выделялись впереди медленно двигавшиеся кареты, сдавленные толпой; они ехали по дороге на Сент-Уан.
Ее высочество выразила пожелание, чтобы ее прибытие было отпраздновано в тесном семейном кругу И вот теперь эта самая семья пользовалась своими привилегиями: она так близко оказалась к толпе, что многие парижане взбирались на запятки и без труда цеплялись за тяжелые антресоли карет.
Жильбер скоро узнал карету Андре: конь Филиппа гарцевал, вернее, приплясывал возле ее дверцы.
- Вот и прекрасно, - сказал Жильбер, - должен же я знать, куда она направляется, а чтобы узнать, я должен последовать за ней.
И Жильбер устремился за каретой.
Ее высочество должна была ужинать в Ла Мюэтт в обществе короля, дофина, графа де Прованс, графа д'Артуа. Король до такой степени забыл о приличиях, что в Сен-Дени подал ее высочеству список своих приближенных и карандаш и предложил ей вычеркнуть имена тех, кого она не желала видеть за ужином.
Дойдя до стоявшего в списке последним имени г-жи Дю Барри, ее высочество почувствовала, как у нее побелели и задрожали губы. Однако, памятуя о наставлениях императрицы-матери, она призвала на помощь все свои силы, с очаровательной улыбкой возвратила список королю и сказала, что будет счастлива познакомиться с ближайшим окружением короля. |
|