В разделе материалов: 380
Показано материалов: 96-100 |
Страницы: « 1 2 ... 18 19 20 21 22 ... 75 76 » |
|
- Вот, - проговорил он.
- Драгоценности!.. - ахнула Андре..
- Они тебе нравятся?
Это был очень дорогой жемчужный гарнитур. Дюжина крупных брильянтов соединяла между собой нитки жемчугов. Брильянтовый фермуар, серьги и брильянтовая нить для волос - все это стоило, по меньшей мере, тридцать тысяч экю.
- Боже мой! Отец! - вскрикнула Андре.
- Ну как?
- Это слишком великолепно... Король, должно быть, ошибся. Мне будет стыдно это надеть. У меня же нет подходящих туалетов для таких дорогих камней!
- Ну, ну, ты еще пожалуйся! - насмешливо бросил Таверне.
- Отец, вы меня не понимаете... Мне очень жаль, что я не могу носить эти драгоценности, потому что они слишком хороши.
- Король, подаривший этот ларец, мадмуазель, достаточно богатый сеньор, чтобы подарить вам и платья.
- Но, отец.., эта щедрость короля...
- Вы полагаете, что я ее не заслужил? - спросил Таверне.
- Простите, отец, вы правы, - согласилась Андре, опустив голову; однако сомнения не оставляли ее. Подумав с минуту, она захлопнула ларец.
- Яне стану носить эти брильянты, - заявила она.
- Почему? - встревожился Таверне.
- Потому, отец, что у вас и у брата нет даже самого необходимого, а от этой роскоши у меня заболели глаза, как только я вспомнила о стесненных обстоятельствах, в которых вы живете.
Таверне с улыбкой пожал ей ручку.
- Об этом можешь не беспокоиться, дочь моя. Король осчастливил меня еще более, чем тебя. Мы попали в милость, дорогое дитя мое! И было бы непочтительно и неблагодарно появиться перед его величеством без украшения, которое он тебе соблаговолил преподнести.
- Хорошо, я повинуюсь, отец.
- Да, но ты должна делать это с удовольствием... Кажется, это украшение не очень тебе нравится?
- Я ничего не понимаю в брильянтах, отец.
- Могу тебе сообщить, что только жемчуг стоит пятьдесят тысяч ливров. Андре сложила руки.
- Как странно, что его величество делает мне такие подарки! Что вы на это скажете, отец?
- Я вас не понимаю, мадмуазель, - сухо сказал Таверне.
- Уверяю вас, отец, что, если я надену эти драгоценности, это вызовет толки.
- Почему? - так же сухо спросил Таверне и сурово посмотрел на дочь, опустившую глаза под его холодным взглядом.
- Мне неловко.
- Мадмуазель! Довольно странно, признайтесь, что вы чувствуете неловкость там, где я ее не вижу. Да здравствуют добродетельные девицы, угадывающие зло, как бы хорошо оно ни было скрыто, когда никто его не замечает! Да здравствует наивная и чистая девушка, способная заставить покраснеть меня, старого гренадера!
Андре смутилась и закрыла лицо руками с прелестными перламутровыми ноготками.
- Ах, брат! - прошептала она. - Почему ты так далеко?
Слышал ли Таверне ее слова? Догадался ли он благодаря уже известной читателю прозорливости? Кто знает? Однако он сейчас же изменил тон и, взяв Андре за обе руки, молвил:
- Дитя мое! Разве отец тебе не друг? Нежная улыбка проглянула и заиграла на омрачившемся было личике Андре.
- Разве я здесь не для того, чтобы тебя любить, чтобы дать тебе совет? Разве ты не гордишься тем, что помогаешь преуспеть и брату, и мне?
- Да, да, разумеется, - согласилась Андре. Барон ласково посмотрел на дочь.
- Так вот, - продолжал он, - как справедливо заметил герцог де Ришелье, ты скоро станешь королевой де Таверне... Король тебя отличил... Ее высочество - тоже, - с живостью прибавил он. - В семейном кругу августейших особ ты составишь наше будущее, осчастливив их своим присутствием... Подруга ее высочества, подруга.., короля, какой почет!.. Ты необычайно талантлива и на редкость красива. У тебя чистая душа, ты лишена зависти и честолюбия... Ах, дитя мое, какую роль ты могла бы сыграть! Помнишь девочку, которая усладила последние минуты Карла Шестого? Ее имя было освящено во Франции... Вспомни Агнессу Сорель, восстановившую честь французской короны! Все истинные французы чтят ее память... Андре, ты будешь посохом нашего славного монарха... Он будет тебя лелеять, как родную дочь, и ты станешь править Францией по праву самой красивой, отважной и преданной.
Андре широко раскрыла глаза от удивления. Не давая ей опомниться, барон продолжал:
- Ты одним своим взглядом прогонишь «века женщин, которые только позорят трон; одно твое присутствие очистит двор. Твоему великодушному влиянию знать всего королевства будет обязана возвращением добрых нравов, хорошего тона, изысканной вежливости. Дочь моя, ты можешь и должна стать путеводной звездой для всего нашего государства и венцом славы для нашей семьи.
- А что я должна для этого сделать? - спросила оглушенная Андре.
- Андре! Я тебе часто говорил, что в этом мире приходится вынуждать людей к тому, чтобы они были добродетельными, заставлять их любить добродетель. Добродетель хмурая, тоскливая, бубнящая поучения, отталкивает даже тех, кто готов был к ней приблизиться. Пусть твоя добродетель будет не лишена кокетства, даже порока. Это под силу такой умной и сильной девушке, как ты. Будь такой ослепительной, чтобы при дворе только и было разговору, что о тебе. Постарайся, чтобы королю было с тобой так приятно, чтобы он не мог без тебя обходиться. Будь очень скрытной, сдержанной со всеми, кроме короля, и ты очень скоро станешь могущественной.
- Я не совсем понимаю, что вы хотите этим сказать, - проговорила Андре.
- Разреши мне тобой руководить. Тебе ничего не придется понимать, только исполняй, что я тебе скажу, - это даже лучше для такой послушной и доброй девочки, как ты. Кстати, чтобы претворить в жизнь первый пункт, я должен наполнить твой кошелек. Возьми сто луидоров и приготовь себе туалет, достойный того уровня, на который тебя поднимает король, оказавший нам честь своим вниманием.
Таверне дал дочери сто луидоров, поцеловал ей ручку и вышел.
Он быстрыми шагами пошел по той аллее, по которой пришел, и не обратил внимания на Николь, стоявшую в роще Амуров; она была увлечена беседой с сеньором, сообщавшим ей что-то на ушко.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Глава 1
ЧТО БЫЛО НУЖНО АЛЬТОТАСУ, ЧТОБЫ ЗАВЕРШИТЬ ПРИГОТОВЛЕНИЕ ЭЛИКСИРА ЖИЗНИ
На следующий день после этого разговора, около четырех часов пополудни, Бальзамо в своем кабинете на улице Сен-Клод читал письмо, переданное ему Фрицем. Письмо было без подписи: он так и этак вертел его в руках.
- Мне знаком этот почерк, - говорил он, - не почерк, а каракули, некрасивый, нетвердый, и много орфографических ошибок.
Он стал перечитывать:
«Ваше сиятельство! |
|
Жильбер спокойно слушал ее, полагая, что на его взволнованную речь Андре ответит серьезно. Вот почему насмешку Андре он воспринял как кровную обиду.
- Роман? - прошептал он, задохнувшись от возмущения. - Вы считаете романом то, что сейчас от меня услышали?
- Да, - отвечала Андре, - вот именно, роман. Благодарю вас за то, что мне не пришлось его читать. Я очень сожалею, что не могу за него заплатить; как бы я ни старалась, все было бы напрасно: ваш роман - бесценный.
-Вот как вы мне отвечаете! - пролепетал Жильбер; сердце его сжалось, взгляд потух.
- Да я даже и не отвечаю, - молвила Андре, оттолкнув его и проходя мимо.
С другого конца аллеи ее уже звала Николь. Сквозь листву она не узнала в собеседнике своей хозяйки Жильбера и потому не желала своим внезапным появлением прерывать беседу.
Однако, подойдя ближе, она увидела юношу, узнала его и застыла от изумления. Только тогда она пожалела, что не подкралась и не подслушала, о чем может Жильбер говорить с мадмуазель де Таверне.
Желая дать почувствовать Жильберу свое презрение к нему, Андре заговорила с Николь подчеркнуто ласково.
- Что случилось, дитя мое? - спросила она.
- Господин барон де Таверне и господин герцог де Ришелье спрашивали мадмуазель, - ответила Николь.
- Где они?
- В комнате мадмуазель.
- Идите.
Андре пошла к дому.
Николь последовала за ней и, уходя, бросила на Жильбера насмешливый взгляд. Юноша стоял смертельно бледный, он был похож на сумасшедшего, он был не столько взбешен, сколько одержим. Он погрозил кулаком в направлении аллеи, по которой удалилась его неприятельница, и, скрежеща зубами, пробормотал:
- Бессердечная! Бездушное создание! Я спас тебе жизнь, отдал тебе свою любовь, я задушил в себе всякое чувство, способное оскорбить, как мне казалось, твою чистоту, ведь для меня в моем бреду ты представлялась сошедшей с небес святой... Ну, теперь я рассмотрел тебя вблизи: ты самая обыкновенная женщина, ну а я - мужчина... Придет день, и я тебе отомщу, Андре де Таверне!
Ты дважды была у меня в руках, и оба раза я тебя пощадил. Андре де Таверне! Берегись! В третий раз пощады не будет!
Он пошел через парк напрямик, не разбирая дороги, словно раненый волк, оборачиваясь, скаля хищные зубы, глядя налитыми кровью глазами.
Глава 44
ОТЕЦ И ДОЧЬ
Дойдя до конца аллеи, Андре увидала маршала, прогуливавшегося вместе с ее отцом перед входом в ожидании девушки.
Друзья, казалось, были в прекрасном расположении духа; они шли под руку. При дворе еще не было более полного воплощения Ореста и Пилада.
Завидев Андре, старики заулыбались и стали наперебой расхваливать друг другу ее красоту: гнев и быстрая ходьба только красили ее.
Маршал так поклонился Андре, как если бы перед ним стояла новая госпожа де Помпадур. Эта подробность не ускользнула от Таверне и очень его порадовала. Однако Андре была удивлена его почтительностью и, в то же время, галантностью: ловкий придворный умело сочетал немало разных оттенков в одном поклоне, как Ковьель умел одним турецким словом передать смысл нескольких французских предложений.
Андре одинаково церемонно поклонилась барону и маршалу и с очаровательной улыбкой пригласила их подняться к ней в комнату.
Маршала восхитила изящная простота - единственное достоинство меблировки и архитектуры скромной комнаты. Благодаря цветам и белым муслиновым занавескам, Андре удалось превратить свою убогую комнату не во дворец, а в храм.
Маршал сел в кресло, обитое персидской тканью с крупным рисунком, под большой китайской раковиной, откуда свисали душистые ветки акации и клена вперемежку с ирисами и бенгальскими розами.
Таверне опустился в точно такое же кресло. Андре села на складной стульчик и оперлась локтем на клавесин, тоже украшенный цветами, стоявшими в большой вазе саксонского фарфора.
- Мадмуазель! - обратился к ней маршал. - Я пришел, чтобы передать вам от его величества восхищение вашим прелестным голосом и вашей музыкальностью, вызвавшими восторг у всех присутствовавших на репетиции. Его величество не стал хвалить вас вслух, опасаясь пробудить у других зависть. Вот почему он и поручил мне выразить вам благодарность за удовольствие, которое вы ему доставили.
Зардевшаяся Андре была так хороша, что маршал не мог остановиться и говорил, что приходило ему в голову:
- Король утверждал, что ему не приходилось видеть при дворе никого, кто, подобно вам, мадмуазель, сочетает в себе тонкий ум и безупречную красоту.
- Вы забыли упомянуть о ее душевных качествах, - прибавил сияющий Таверне, - Андре - лучшая из лучших!
Маршалу на минуту показалось, что его друг вот-вот расплачется. В восхищении от подобной родительской чувствительности он воскликнул:
- Душа!.. Увы, дорогой мой, вы можете судить о душевных качествах мадмуазель. Будь я двадцатипятилетним юношей, я сложил бы к ее ногам свою жизнь и все свое состояние!
Андре еще не научилась отвечать на лесть придворного. У нее из груди вырвался только вздох.
- Мадмуазель! - продолжал Ришелье. - Король пожелал выразить свое удовлетворение и просил вас благосклонно принять то, что он поручил вам передать через господина барона. Что я должен передать его величеству от вашего имени?
- Ваша светлость! - прошу вас передать его величеству мою признательность, - отвечала Андре, не вкладывая в свои слова ничего, кроме глубокой почтительности, входящей в обязанности любой подданной. - Скажите его величеству, что я счастлива оказанным мне вниманием и что я считаю себя недостойной благосклонности столь могущественного монарха.
Ришелье, казалось, понравились слова девушки, которые она произнесла твердо, без малейшего колебания.
Он взял ее руку, почтительно поцеловал и, не сводя с нее глаз, проговорил:
- Рука королевы, ножка богини.., ум, воля, чистота... Ах, барон, какое сокровище!.. У вас не дочь, а настоящая королева...
Засим он раскланялся, оставив Таверне с Андре. Барона распирало от гордости и упования.
Если бы кто-нибудь видел, с каким наслаждением этот бывший философ, скептик, насмешник купался в сыпавшихся на него милостях, не желая замечать, в какую он попал трясину, тот мог бы подумать, что Господь лишил Таверне не только сердца, но и разума.
Только Таверне мог заметить по поводу этих перемен в себе;
- Изменился не я, изменились времена!
Итак, он остался сидеть вместе с Андре, чувствуя некоторую неловкость оттого, что девушка внимательно и безмятежно смотрела на него ясными бездонными глазами.
- Господин де Ришелье, кажется, сказал, что его величество поручил вам передать доказательство своего удовлетворения. Что же это?
- Ага! - воскликнул Таверне. - Она заинтересовалась... Вот бы никогда не поверил... Тем лучше, черт возьми, тем лучше!
Он медленно вынул из кармана ларец, который вручил ему накануне маршал - так заботливые отцы достают пакетик с конфетами или игрушку, за которыми ребенок с жадностью следит глазами. |
|
- Я это вижу - Я не страдаю, вы ошибаетесь, - проговорила Анд-ре, еще раз вытерев лицо платком.
Жильбер почувствовал, как в его сердце закипает ярость, но он решил подавить ее.
- Прощу прощения, мадмуазель, - молвил он, - однако я слышал рыдания.
- Так вы подслушивали? Прекрасно!..
- Мадмуазель! Это случайность... - пролепетал Жильбер, чувствуя, что вынужден солгать.
- Случайность? Я в отчаянии, господин Жильбер, что случай привел вас ко мне. Но с какой стати рыдания, которые вы слышали, вас огорчили? Отвечайте!
- Я не могу видеть, как женщина плачет, - ответил Жильбер тоном, который не понравился Андре.
- Уж не вздумалось ли господину Жильберу увидеть во мне женщину? - высокомерно проговорила девушка. - Я никого не прошу проявлять ко мне внимание, тем более - господина Жильбера!
- Мадмуазель! - заговорил Жильбер, укоризненно качая головой. - Вы напрасно так резки со мной. Я увидел, что вы грустны, и опечалился. Я услыхал, как после отъезда господина Филиппа вы сказали, что отныне вы одна в целом свете. Нет же, нет, мадмуазель! Потому что есть я, нет ни одного человека, который был бы вам предан больше, чем я! Повторяю: никогда мадмуазель де Таверне не будет одинока, пока в моей голове есть мысли, пока бьется мое сердце, пока я готов протянуть руку помощи.
Жильбер был очень хорош в эту минуту; он был благороден и беззаветно предан, хотя и произнес эти слова со всей безыскусственностью, какой требовала от него почтительность.
Но, как мы уже говорили, все в молодом человеке раздражало Андре, оскорбляло ее чувства и заставляло ее говорить грубости, словно каждое его почтительное слово было для нее ругательством, все его мольбы - вызовом Она хотела было встать, чтобы резким движением подчеркнуть свое презрение, однако вновь охватившая ее дрожь помешала ей подняться со скамейки. Кроме того, она подумала, что если она встанет, то кто-нибудь может увидеть ее с Жильбером. И она продолжала сидеть; она решила раз навсегда отделаться от надоедливого насекомого.
- Мне кажется, я уже говорила вам о том, что вы мне не нравитесь, господин Жильбер; ваш голос меня раздражает, мне противны ваши философские разглагольствования. Зачем же вы упрямо пытаетесь со мной заговаривать?
- Мадмуазель! - заговорил Жильбер, побледнев, но сдержавшись. - Разве можно раздражить порядочную женщину, выразив ей свое расположение? Честный человек достоин любого другого человека, а вы обходитесь со мной так жестоко! Ведь я, может быть, заслуживаю вашего расположения более, чем кто-либо иной, и горячо сожалею о том, что вы не замечаете меня.
При слове «расположение», повторенном дважды, Андре широко раскрыла глаза и вызывающе посмотрела на Жильбера.
- Расположение? - воскликнула она. - Ваше ко мне расположение, господин Жильбер? Оказывается, я ошибалась. Я вас считала наглецом, а вы - еще того хуже, вы - безумец.
- Я - ни наглец, ни безумец, - возразил Жильбер с притворным спокойствием, дорого стоившим этому гордецу, что хорошо известно читателю. - Нет, мадмуазель, природа создала меня равным вам, а случай сделал вас моей должницей.
- Опять случай? - с насмешкой спросила Андре.
- Мне следовало бы сказать: Провидение. Я никогда бы не заговорил об этом с вами, но ваши оскорбления заставляют меня об этом вспомнить.
- Я - ваша должница? Вы сказали - ваша должница? Я правильно вас поняла, господин Жильбер?
- Мне было бы стыдно, если бы вы оказались неблагодарны, мадмуазель. Бог наградил вас красотой и дал вам в придачу много недостатков, но только не этот!
Тут Андре встала.
- Прошу прощения, - продолжал Жильбер, - но иногда ваши недостатки так сильно меня раздражают, что я даже забываю о той симпатии, какую я к вам питаю.
Андре громко расхохоталась - Жильбера это привело в бешенство. Но, к своему удивлению, Жильбер не взорвался. Он скрестил на груди руки и с враждебностью и упрямством в горящих глазах стал терпеливо ждать, когда прекратится ее наигранный смех.
- Мадмуазель! - холодно произнес он. - Соблаговолите ответить на один-единственный вопрос. Вы уважаете своего отца?
- Уж не вздумали ли вы меня допрашивать, господин Жильбер? - высокомерно спросила девушка.
- Да, вы уважаете отца, - продолжал Жильбер, - и ведь не за его душевные качества, не за его достоинства. Нет, только за то, что он дал вам жизнь. Отца - к несчастью, вам это должно быть знакомо, - уважают только за то, что он отец. Более того: за одно это благое дело - подарить жизнь... - тут Жильбер оживился, испытывая снисходительность и жалость. - За одно это благое дело вы должны любить благодетеля. Так вот, мадмуазель, приняв это за основу, я могу спросить вас: почему же меня вы оскорбляете? Почему вы меня отталкиваете? Почему вы ненавидите меня? Правда, не я подарил вам жизнь, но я вам ее спас!
- Вы? - спросила Андре. - Вы спасли мне жизнь?
- Вы об этом не думали, - заметил Жильбер, - вернее сказать, вы об этом забыли. Это вполне естественно - ведь с тех пор прошел целый год. Ну что же, мадмуазель, мне надлежит сообщить или напомнить вам об этом. Да, я спас вам жизнь, рискуя собой.
- Будьте любезны, по крайней мере, сказать мне, где и когда это было, - сильно побледнев, проговорила Андре.
- Это было в тот самый день, мадмуазель, когда сто тысяч человек, давя друг Друга, увертываясь от необузданных лошадей и летавших над толпой сабель, оставили после себя на площади Людовика Пятнадцатого груду мертвых тел и раненых.
- А-а, тридцать первого мая!..
- Да, мадмуазель. Андре снова встала, насмешливо улыбаясь.
- И вы утверждаете, что в тот день подвергали опасности свою жизнь ради моего спасения, господин Жильбер?
- Да, как я уже имел честь сказать вам.
- Так вы, значит, барон де Бальзамо? Простите, я не знала.
- Нет, я не барон де Бальзамо, - проговорил Жильбер; взор его горел, губы тряслись. - Я - бедное дитя из народа по имени Жильбер, у которого достало глупости вас полюбить, и в этом мое несчастье. Я любил вас как безумный, как одержимый, и поэтому бросился за вами в толпу. Я - тот самый Жильбер, которого разлучила с вами на мгновение толпа, но, услыхав страшный крик, с каким вы упали, Жильбер кинулся вслед за вами и обхватил вас руками раньше, чем двадцать тысяч других рук успели отнять у него последние силы. Жильбер прижался к каменному столбу, где вы должны были быть раздавлены, чтобы своим телом смягчить вам удар. А когда Жильбер заметил в толпе странного господина, который, казалось, повелевал другими людьми, и имя которого вы только что произнесли, Жильбер собрал остатки сил, физических и душевных, и поднял вас на слабеющих руках, чтобы этот господин вас заметил, подобрал, спас. Жильбер уступил вас более удачливому спасителю, а себе оставил лишь клочок вашего платья и прильнул к нему губами - прильнул вовремя, потому что кровь подступила к моему сердцу, к вискам, к затылку. Сплетенные в единый клубок палачи и их жертвы накатили на меня волной и поглотили, а вы в это время, подобно ангелу, возносились к небесам.
Жильбер предстал во всей своей красе, то есть диким, наивным, возвышенным как в своей решимости, так и в любви. Несмотря на презрительное к нему отношение, Андре не могла скрыть удивление. Он даже подумал было, что его правдивый рассказ тронул ее сердце. Однако бедный Жильбер не принял во внимание, что она может ему не поверить. Ненавидевшая Жильбера Андре не придала значения ни одному доводу своего презренного поклонника.
Она ничего не ответила; она смотрела на Жильбера, и мысли ее путались.
Ее холодность привела его в замешательство, и он счел необходимым прибавить:
- Я прошу вас не относиться ко мне с ненавистью, потому что это была бы не только несправедливость, но и неблагодарность.
Андре гордо подняла голову и безразличным тоном, что было особенно жестоко, спросила:
- Господин Жильбер! Как долго вы были учеником господина Руссо?
- Три месяца, кажется, - простодушно отвечал Жильбер, - не считая времени, когда я был болен после давки тридцать первого мая.
- Вы меня не поняли, - сказала она. - Я не спрашиваю вас, были вы больны или нет.., после давки... Возможно, это прекрасный конец для той истории, которую вы мне поведали... Но меня это не интересует. Я вам хотела сказать, что, проведя у прославленного писателя всего три месяца, вы не теряли времени даром: ученик сочиняет романы ничуть не хуже своего учителя. |
|
- Не знаю.
- Это неблагодарность по отношению к Богу, сестричка.
- Да нет, я за все горячо благодарю Небо, молясь утром и вечером. Но мне кажется, что каждый раз, как я опускаюсь на колени. Бог, вместо того, чтобы принять мои молитвы, словно предупреждает меня: «Берегись, берегись!»
- Да чего же ты должна беречься? Ответь! Я вместе С тобой готов предположить, что тебе угрожает несчастье. Ты что-нибудь предчувствуешь? Знаешь ли ты, что нужно делать, чтобы его преодолеть или избежать?
- Я ничего не знаю, Филипп. Но у меня такое чувство, будто моя жизнь висит на волоске и что меня ничего хорошего не ждет с той минуты, как ты уедешь. Словом, у меня такое ощущение, будто меня во сне вкатили на высокую гору, где, проснувшись, я должна удержаться. И вот я проснулась, вижу пропасть, но я уже лечу в нее, а тебя нет и удержать меня некому. И я вот-вот исчезну в этой пропасти и разобьюсь насмерть.
- Дорогая сестричка, моя милая Андре! - заговорил Филипп, невольно волнуясь при виде ужаса, написанного на лице Андре. - Ты преувеличиваешь свое нежное чувство ко мне, я очень тебе благодарен. Да, ты теряешь друга, но ведь ненадолго: я буду недалеко, и ты можешь меня вызвать, как только я тебе понадоблюсь. Все это только химеры, тебе ничто не угрожает. Андре остановилась перед братом.
- В таком случае, Филипп, объясни мне, почему ты, мужчина, сильнее меня духом, сейчас такой же грустный, как и я? Как ты это объяснишь, брат?
- Объяснить нетрудно, дорогая сестра, - отвечал Филипп, останавливая Андре, которая пошла было снова, как только перестала говорить. - Мы с тобой брат и сестра не только по духу и крови, мы одинаково чувствуем. Кроме того, мы жили в согласии, которое стало мне особенно дорого со времени нашего переезда в Париж. Сейчас я вынужден порвать эту связь с тобой, и этот удар отзывается в моем сердце. Вот отчего я тоскую, но это пройдет. Я, Андре, заглядываю в будущее и не верю в несчастье, если не считать несчастьем нашу разлуку на несколько месяцев, может быть - на год. Но я смирился и говорю не «прощай», а «до свидания».
Несмотря на его утешения, Андре зарыдала.
- Дорогая сестра! - воскликнул Филипп в отчаянии от того, что не понимает причины ее слез. - Ты не все мне сказала, ты что-то от меня скрываешь. Прошу тебя во имя Неба: скажи мне правду!
Он обнял ее за плечи, привлек к себе и заглянул в глаза.
- Что ты, Филипп! Нет, нет, клянусь тебе: ты знаешь все, мое сердце у тебя, как на ладони.
- Тогда умоляю тебя, Андре: возьми себя в руки и не огорчай меня.
- Ты прав, - сказала она, - я просто сошла с ума. Послушай: я никогда не была сильна духом, ты знаешь это лучше, чем кто бы то ни было, Филипп. Я постоянно чего-то пугаюсь, что-то себе придумываю, чем-то недовольна. Но я не должна впутывать в свои бредни горячо любимого брата, если он меня уверяет в обратном и пытается доказать, что мои тревоги напрасны. Ты прав, Филипп: верно, все верно, мне здесь очень хорошо. Прости меня, Филипп. Видишь, я вытираю слезы, я больше не плачу, я улыбаюсь, Филипп. Нет, я не стану говорить «прощай», я тоже скажу тебе «до свидания».
Девушка нежно поцеловала брата, пряча от него последнюю слезу, затуманившую ее взор и скатившуюся, словно жемчужинка, на золотой аксельбант молодого офицера.
Филипп взглянул на нее с нескрываемой братской нежностью и в то же время с отеческой заботой.
- Андре! - молвил он. - Я так тебя люблю! Ничего не бойся. Я уезжаю, но каждую неделю буду посылать тебе с курьером письма. И ты мне пиши почаще.
- Хорошо, Филипп. Для меня это будет единственной радостью. А ты предупредил отца?
- О чем?
- Об отъезде.
- Дорогая сестра! Да ведь барон сам принес мне нынче утром приказ министра. Господин де Таверне - не ты, Андре. Он без труда обойдется без меня; мне показалось, что он рад моему отъезду, и он прав: здесь я не продвинусь по службе, а там, напротив, для этого может представиться случай.
- Отец счастлив оттого, что ты уезжаешь? - прошептала Андре. - Ты не ошибся, Филипп?
- У него есть ты, - проговорил Филипп, избегая ответа на вопрос. - Для него это большое утешение, сестричка.
- Ты вправду так думаешь, Филипп? Он меня совсем не видит.
- Сестричка! Он поручил мне как раз сегодня передать тебе, что после моего отъезда он приедет в Трианон. Он тебя любит, поверь мне. Вот только любит он по-своему.
- Что с тобой Филипп? Что тебя смущает?
- Дорогая Андре! Только что звонили часы. Который теперь час?
- Три четверти первого.
- Так вот, дорогая сестричка, причина моего смущения в том, что я уже час как должен быть в пути, а мы теперь подошли к решетке, где меня ждет мой конь. Итак...
Андре спокойно посмотрела на брата и, взяв его за руку, проговорила, пожалуй, чересчур твердым голосом, чтобы скрыть охватившие ее чувства:
- Прощай, брат...
Филипп в последний раз обнял ее.
- До свидания! Помни о своем обещании.
- О каком обещании?
- Не менее одного письма в неделю.
- Можешь не просить.
Андре произнесла эти слова из последних сил, бедняжка не могла больше говорить.
Филипп еще раз взмахнул рукой и удалился.
Андре провожала его глазами, затаив дыхание и удерживая вздох Филипп сел на коня, еще раз простился с ней через решетку и ускакал.
Андре неподвижно стояла до тех пор, пока он не скрылся из виду.
Потом она повернулась и бросилась бежать, словно раненая лань. Едва добежав до скамейки, она рухнула на нее, как подкошенная.
Из груди ее вырвался душераздирающий крик.
- Боже мой! Боже! - рыдая, говорила она. - Зачем Ты оставил меня одну?
Она спрятала лицо в ладонях, роняя сквозь пальцы крупные слезы, которые она не пыталась больше сдерживать.
Вдруг у нее за спиной, в кустарнике, послышался легкий шум. Андре показалось, что это чей-то вздох. Она в испуге обернулась: прямо перед собой она увидела чье-то грустное лицо.
Это был Жильбер.
Глава 43
РОМАН ЖИЛЬБЕРА
Как мы уже сказали, это был Жильбер, такой же бледный, печальный и подавленный, как и Андре.
При виде мужчины, незнакомца, гордая Андре поспешно вытерла глаза, словно стесняясь своих слез. Она собралась с силами и сдержала рыдания.
Жильберу понадобилось больше времени для того, чтобы успокоиться, и его лицо еще сохраняло страдальческое выражение, когда мадмуазель де Таверне подняла глаза. Она узнала его и успела заметить в его глазах грусть.
- А-а, это опять вы, господин Жильбер! - проговорила она насмешливым тоном, каким обыкновенно говорила всякий раз, как случай сводил ее с этим молодым человеком.
Жильбер ничего не ответил - он был очень взволнован. Страдание, заставлявшее Андре содрогаться всем телом, передалось Жильберу.
- Что с вами, господин Жильбер? - продолжала Андре. - Почему вы смотрите на меня так жалостливо? Должно быть, вас что-то огорчает? Что же, скажите на милость?
- Вы желаете узнать? - печально спросил Жильбер, улавливая скрытую насмешку, несмотря на ее участливый тон.
- Да.
- Что ж, извольте: меня огорчает то, что вы страдаете, мадмуазель, - отвечал Жильбер.
- А кто вам сказал, что я страдаю? |
|
Он проговорил это фамильярным тоном; королю понравилась его откровенность. А маршал засеменил вслед за Таверне, который из почтительности удалился в галерею.
Друзья вышли в сад.
Был прекрасный вечер. Перед ними шагали два лакея, каждый в одной руке нес факел, а другой придерживал цветущие ветви деревьев. Окна Трианона еще светились праздничными огнями, за которыми веселились пятьдесят человек, приглашенных ее высочеством.
Музыканты его величества исполняли менуэт. После ужина начались танцы и продолжались до сих пор.
Спрятавшись в густых зарослях засыпанной снегом сирени, Жильбер, стоя на коленях, сквозь полупрозрачные занавески следил за игрой теней.
Молодой человек не обращал внимания на то, как низко нависло над землею небо: он наслаждался красотою танца.
Однако, когда Ришелье и Таверне прошли мимо кустов, в которых пряталась эта ночная птаха, звук их голосов и некоторые слова заставили Жильбера поднять голову и прислушаться.
Дело в том, что именно эти слова были для него очень важны.
Опершись на руку друга и склонившись к его уху, маршал говорил:
- Хорошенько все обдумав и взвесив, барон, я должен признаться, что, по моему мнению, необходимо немедленно отправить твою дочь в монастырь.
- Почему? - спросил барон.
- Ручаюсь головой, что король без ума от мадмуазель де Таверне, - отвечал маршал.
Услыхав эти слова, Жильбер стал белее снежных хлопьев, падавших ему на лицо и плечи.
Глава 42
ПРЕДЧУВСТВИЕ
На следующий день часы в Трианоне пробили двенадцать, когда Николь прокричала не выходившей еще из комнаты Андре:
- Мадмуазель! Мадмуазель! Господин Филипп!
Крик раздался внизу на лестнице.
Удивленная и, вместе с тем, обрадованная Андре запахнула на груди муслиновый пеньюар и бросилась навстречу молодому человеку, спешивавшемуся на дворе Трианона. Он как раз справлялся у слуг, в котором часу он мог бы повидаться с сестрой Андре распахнула входную дверь и оказалась лицом к лицу с Филиппом; услужливая Николь уже сходила за ним во двор и теперь вела его за собой по ступенькам.
Девушка бросилась брату на шею, и оба они направились в комнату Андре вместе с Николь.
Только тогда Андре заметила, что Филипп выглядел мрачнее, чем обыкновенно, что даже в его улыбке проглядывала грусть; еще она обратила внимание на то, как безупречно на нем сидел элегантный мундир; под мышкой он зажимал походный плащ.
- Что случилось, Филипп? - спросила она тотчас же, повинуясь инстинкту, свойственному чувственным натурам, для которых довольно одного взгляда, чтобы заметить неладное.
- Дорогая сестра! - отвечал Филипп. - Нынче утром я получил приказ догонять свой полк.
- Так ты уезжаешь?
- Уезжаю.
Андре вскрикнула, и после этого болезненного вскрика ее словно оставили силы и мужество.
И хотя в отъезде Филиппа не было ничего неестественного и Андре следовало быть к нему готовой, новость эта настолько ее сразила, что она была вынуждена опереться на руку брата.
- Боже мой, неужели тебя так огорчает мой отъезд? - с удивлением заметил Филипп. - Ты ведь знаешь, Андре, что в жизни солдата это случается довольно часто.
- Да, да! Разумеется! - прошептала девушка. - А куда ты едешь, брат?
- Мой гарнизон сейчас в Реймсе. Меня ждет не такой уж долгий путь, как видишь. Правда, оттуда полк, по всей вероятности, будет переведен в Страсбург.
- Как жаль! - воскликнула Андре. - Когда же ты отправляешься ?
- Приказом мне предписывается отправляться в путь немедленно.
- Так ты пришел попрощаться?..
- Да, сестра.
- Попрощаться!..
- Ты мне хотела сообщить что-нибудь особенное, Андре? - спросил Филипп, обеспокоенный грустью сестры - грустью, не соразмерной со слишком незначительной причиной - его отъездом.
Андре поняла, что его последние слова относились к Николь, следившей за происходящим с нескрываемым удивлением, вызванным душевным состоянием Андре.
Действительно, отъезд Филиппа, офицера, отправлявшегося в свой гарнизон, не мог быть катастрофой, вызвавшей столько слез Андре поняла и чувства Филиппа, и удивление Николь. Она накинула на плечи мантильку и направилась к двери.
- Иди к решетке парка, Филипп, - сказала она. - Я тебя провожу крытой аллеей Мне в самом деле необходимо кое-что тебе сообщить, брат.
Эти слова послужили приказом для Николь. Она скользнула вдоль стены и вернулась в комнату хозяйки, пока та спускалась по лестнице вместе с Филиппом Андре спускалась по той самой лестнице, которая еще и сегодня идет вдоль часовни и через переход выводит в сад. Несмотря на вопросительные, тревожные взгляды Филиппа, Андре долгое время молчала, повиснув на руке брата и склонив голову к нему на плечо.
Потом сердце ее не выдержало, она смертельно побледнела, ком подступил у нее к горлу и слезы хлынули из глав.
- Сестричка, дорогая моя, милая Андре! - вскричал Филипп. - Во имя Неба заклинаю тебя объяснить мне, что с тобой?
- Друг мой! Мой единственный друг! - пролепетала Андре. - Ты оставляешь меня одну в мире, куда я попала совсем недавно, где я чужая, и ты еще спрашиваешь, почему я плачу! Посуди сам, Филипп: моя мать умерла в тот день, как я появилась на свет; страшно в этом признаться, но отца у меня словно и не было. Все свои огорчения, все свои маленькие тайны я поверяла тебе одному. Кто мне улыбался? Кто меня ласкал? Кто меня баюкал, когда я была совсем маленькая? Ты! Кто защищал меня с тех пор, как я выросла? Ты! Кто заставил меня поверить в то, что божьи твари созданы в этом мире не только для страданий? Ты, Филипп, тоже ты. И я никогда и никого не любила с тех пор, как появилась на свет, кроме тебя, и меня никто не любил, кроме тебя. Ах, Филипп, - с грустью продолжала Андре, - ты отворачиваешься, и я знаю, о чем ты сейчас думаешь! Ты говоришь себе, что я молода, красива, что я не права, что не верю в будущее и в любовь. Увы, ты сам видишь, Филипп, что недостаточно быть только красивой и молодой - ведь я никому не нужна.
Ты скажешь, что ее высочество ко мне добра. Разумеется, она выше всяких похвал; так мне, по крайней мере, кажется, я считаю ее совершенством. Но, может быть, именно оттого, что я так к ней отношусь, я испытываю к ней уважение, но не любовь. А любовь, Филипп, так мне нужна! Ведь я привыкла загонять внутрь любое чувство, и теперь мое сердце готово разорваться. Мой отец... О, Господи, отец!.. Я не сообщу тебе ничего нового, Филипп: отец не только не является ни моим защитником, ни другом - напротив, когда он смотрит на меня, он внушает мне страх. Да, да, я боюсь его, Филипп, особенно с той минуты, как узнала, что ты едешь. Чего я боюсь? Сама не знаю. Боже мой! Да разве не так же птицы и звери предчувствуют надвигающуюся бурю? Ты скажешь, что это суеверие. А что, если наша бессмертная душа предчувствует несчастье? С некоторых пор дела нашей семьи пошли в гору. Мне это отлично известно, Ты стал капитаном, я - почти член семьи у ее высочества, отец вчера ужинал в тесном кругу у короля. Ты, должно быть, сочтешь меня сумасшедшей, но я все равно скажу тебе, Филипп, что все это пугает меня больше, чем наша нищета и наша безвестность в те времена, когда мы жили в Таверне.
- Но там, дорогая сестричка, ты тоже была одна, - с грустью возразил Филипп, - там даже не было меня, чтобы тебя утешить.
- Да, но там я была наедине со своими детскими воспоминаниями. Мне казалось, что стены, в которых я родилась, выросла, где умерла моя мать, должны меня защитить, если можно так выразиться. Все мне там было мило. Я была спокойна, когда ты уезжал, и радовалась, когда ты возвращался. Независимо от твоих отъездов и возвращений, мое сердце принадлежало не только тебе, но и нашему дорогому дому, саду, цветам, тому целому, часть которого ты собой являл когда-то. А сегодня ты для меня все, Филипп. Раз ты меня покидаешь, это значит, что я оставлена всеми.
- Но ведь сегодня, Андре, у тебя гораздо более могущественные защитники, чем я, - возразил Филипп.
- Это верно.
- И впереди у тебя - блестящее будущее.
- Как знать!..
- Что же тебя пугает? |
|