В разделе материалов: 245
Показано материалов: 216-220 |
Страницы: « 1 2 ... 42 43 44 45 46 ... 48 49 » |
|
- Решительно, площадь Бастилии - необычное место, - сказал Бюсси. - Но будь что будет, подождем.
И с этими словами он устроился поудобнее: завернулся в плащ и спрятался в нишу какой-то двери. Стояла темная-претемная ночь, и за четыре шага уже ничего нельзя было различить.
Огонек продолжал приближаться, описывая самые причудливые круги. Но, поскольку Бюсси не был суеверен, он оставался в убеждении, что этот свет не принадлежит к таинственным блуждающим огням, которые внушали такой страх путникам в средние века, а исходит всего-навсего от фонаря, подвешенного к пальцам какой-то руки, а рука, в свою очередь, должна быть соединена с каким-то туловищем.
Действительно, после нескольких секунд ожидания это предположение подтвердилось. Шагах в тридцати от себя Бюсси заметил черный силуэт, длинный и тонкий, как столб, постепенно силуэт принял очертания человеческой фигуры; человек этот держал в левой руке фонарь и то вытягивал руку с фонарем перед собой, то отводил ее в сторону, то опускал к ноге. Сначала Бюсси подумал, что незнакомец принадлежит к почтенному братству пьяниц, так как только опьянением можно было объяснить его странные телодвижения и то философское спокойствие, с которым он проваливался в грязные ямы и шлепал по лужам.
Один раз он даже поскользнулся па подтаявшем льду: Бюсси услышал глухой звук, увидел, как фонарь стремительно полетел вниз, и подумал, что ночной гуляка, которого ноги плохо держат, тщетно пытается сохранить равновесие.
Бюсси уже ощущал к этому «служителю Бахуса», как назвал бы незнакомца мэтр Ропсар, тот род сочувствия, который благородные сердца испытывают к пьяницам, оказавшимся поздно ночью на улице, и чуть было не бросился ему на выручку, но тут фонарь взмыл вверх с быстротой, свидетельствующей, что его владелец обладает гораздо большей устойчивостью, чем это можно было предположить на первый взгляд.
- Ну вот, - пробормотал Бюсси, - кажется, впереди еще одно приключение.
И так как фонарь возобновил поступательное движение и, по-видимому, направлялся прямо к тому мосту, где стоял Бюсси, молодой человек плотно прижался к стене.
Фонарь приблизился еще на десять шагов, и в отбрасываемом им свете наш герой заметил удивительную вещь - у человека, который нес фонарь, на глазах была повязка.
- Ей-богу! - сказал Бюсси. - Что за дикая затея играть в «холодно-горячо» с фонарем в руке, особенно в такое время и в такую распутицу? Неужели я опять сплю и вижу сон?
Бюсси выжидал. Человек с завязанными глазами сделал еще пять или шесть шагов.
- Господи помилуй, - прошептал Бюсси, - по-моему, он разговаривает сам с собой. Нет, он не пьяница и не сумасшедший. Он математик и пытается решить какую-то задачу.
Эту последнюю мысль нашему наблюдателю навеяли слова, которые бормотал человек с фонарем.
- Четыреста восемьдесят восемь, четыреста восемьдесят девять, четыреста девяносто, - тихо отсчитывал он. - Должно быть, где-то здесь.
И таинственный незнакомец, приподняв повязку, подошел к двери дома, возле которого он оказался, и тщательно ее обследовал.
- Нет, - сказал он, - дверь явно не та. Затем опустил повязку на глаза и снова зашагал, отсчитывая на ходу:
- Четыреста девяносто один, четыреста девяносто два, четыреста девяносто три, четыреста девяносто четыре... Здесь должно быть «горячо».
Он опять приподнял повязку и, подойдя к двери, соседней с той, возле которой спрятался Бюсси, осмотрел ее с не меньшим вниманием, чем первую.
- Гм! Гм! - произнес он. - Вот эта вполне подходит. Нет.., да, да.., нет.., чертовы двери, они похожи друг на друга, как две капли воды.
«К такому выводу пришел и я, - сказал себе Бюсси, - этот математик начинает внушать мне уважение».
Математик надвинул повязку на глаза и продолжал свой путь.
- Четыреста девяносто пять, четыреста девяносто шесть, четыреста девяносто семь, четыреста девяносто восемь, четыреста девяносто девять... Если напротив меня есть дверь, - сказал он, - то это и должна быть та самая...
Дверь тут действительно имелась, и это была как раз та самая, в нише которой прятался Бюсси, в результате чего, приподняв повязку, предполагаемый математик оказался лицом к лицу с нашим героем.
- Ну как? - поинтересовался Бюсси.
- Ой! - удивился любитель ночных прогулок, отступая па шаг.
- Вот тебе раз! - сказал Бюсси.
- Но это невозможно! - воскликнул неизвестный.
- Как видите, возможно, но случай и в самом деле необычный. Так, значит, вы тот самый лекарь?
- А вы тот самый дворянин?
- Тот самый.
- Иисус! Какая удача!
- Тот самый лекарь, - продолжал Бюсси, - который вчера вечером перевязал дворянина, получившего удар шпагой в бок?
- Верно.
- Все так, я вас тотчас же узнал. Должен сказать, что рука у вас нежная, легкая и в то же время очень умелая.
- Ах, сударь, я не ожидал встретить вас здесь.
- А что вы ищете?
- Дом.
- А-а, вы ищете дом? - протянул Бюсси.
- Да.
- Стало быть, вы знаете, где он?
- Как же я могу это знать? - ответил молодой человек. - Ведь мне завязали глаза, прежде чем отвести туда.
- Вас туда отвели с завязанными глазами?
- Конечно.
- Но вы уверены, что действительно приходили в этот самый дом?
- В этот или в один из соседних. В какой именно - я не уверен, поэтому я и разыскиваю...
- Прекрасно, - сказал Бюсси, - значит, все это не сон!..
- Что все? Какой сон?
- Надо вам признаться, любезный, мне казалось, что все это приключение, кроме удара шпагой, разумеется, было просто сном.
- Я вас понимаю, - сказал молодой врач, - этим вы меня не удивили, сударь.
- Почему не удивил?
- Я сам думал, что во всем этом есть какая-то тайна.
- Да, любезный, и эту тайну я хочу прояснить. Вы не откажетесь мне помочь, не правда ли?
- Разумеется.
- По рукам. По прежде всего один вопрос.
- Слушаю.
- Как вас зовут? |
|
- Убирайтесь, - сказал он, указывая на дверь. И, уступив порыву бешенства, недостойному короля, вырвал сарбакан из рук Сен-Люка и замахнулся им на своего бывшего любимца. Но Сен-Люк резко вскочил на ноги, словно подброшенный стальной пружиной.
- Государь, - предупредил он, - вы имеете право ударить пеня только в голову, я дворянин.
Генрих со всего размаха швырнул сарбакан на пол. Какой-то человек наклонился и подобрал игрушку. То был Шико. Услышав грохот выломанной двери и рассудив, что присутствие посредника будет нелишним, он поспешил в комнату Сен-Люка.
Предоставив Генриху и Сен-Люку без помех выяснять свои отношения, Шико бросился прямо к балдахину, за которым явно кто-то прятался, и извлек оттуда бедную женщину, дрожавшую от страха всем телом.
- Вот так штука! - сказал Шико. - Адам и Ева после грехопадения! И ты их изгоняешь, Генрих? - спросил он, обращаясь к королю.
- Да, - ответил Генрих.
- Тогда подожди, я буду за ангела с пламенным мечом.
И, встав между Сен-Люком и королем, Шико протянул над головами обоих провинившихся сарбакан вместо пламенного меча и сказал:
- Это мой рай, вы потеряли его из-за своего непослушания. Отныне я запрещаю вам вход в него.
И потом, склонившись к Сен-Люку, который обнял свою жену, чтобы в случае надобности защитить ее от королевского гнева, шепнул:
- Если у вас есть добрый конь, загоните его, но к утру будьте в двадцати лье отсюда.
Глава 10
О ТОМ, КАК БЮССИ ОТПРАВИЛСЯ НА ПОИСКИ СВОЕГО СНА, ВСЕ БОЛЕЕ И БОЛЕЕ УБЕЖДАЯСЬ, ЧТО ЭТОТ СОН БЫЛ ЯВЬЮ
Бюсси и герцог Анжуйский возвратились из Лувра в глубокой задумчивости: герцог опасался последствий дерзкого разговора с королем, на который его подбил Бюсси, а мысли Бюсси по-прежнему витали вокруг событий прошлой ночи.
- В конце концов, - рассуждал он, направляясь к своему дворцу после того, как распрощался с герцогом, превознеся до небес его мужественное и решительное поведение, - в конце концов, вот что не подлежит сомнению: на меня напали, я защищался, меня ранили; ведь рана в правом боку все еще дает себя знать и побаливает довольно сильно. Итак, схватившись с миньонами, я видел стену Турнельского дворца и зубчатые башни Бастилии так же хорошо, как сейчас вижу там вдали крест на церкви Пти-Шан; это на площади Бастилии на меня напали, немного не доходя до Турнельского дворца, между улицей Сент-Катрин и улицей Сен-Поль, а я ехал в Сент-Антуанское предместье за письмом королевы Наваррской. На меня напали там, возле двери с окошечком, через которое, после того как дверь за мной закрылась, я смотрел на Келюса, а у того щеки были белые-белые, а глаза горели. Я оказался в прихожей; в конце прихожей была лестница. Я почувствовал первую ступеньку этой лестницы, потому что споткнулся о нее. Тогда я упал без чувств. Потом начался мой сон. Потом меня привел в сознание холодный ветер: я лежал на откосе рва у Тампля, возле меня стояли монах, мясник и еще - старуха.
Теперь, почему же обычно я начисто и очень быстро забываю сны, а этот все ярче вспыхивает в памяти, хотя время идет и та ночь все дальше и дальше от меня? Ах, - сказал Бюсси, - вот в этом загадка...
Тут он подошел к дверям своего дворца, остановился, прислонился к стене и закрыл глаза.
- Смерть Христова! - сказал он. - Невозможно, чтобы сон оставил в душе такой отчетливый след. Я вижу комнату, фигуры на гобеленах, я вижу расписной потолок, вижу кровать из резного дуба с занавесками из белого с золотом шелка, вижу портрет, вижу белокурую даму, хотя, может быть, она и не сошла с портрета, тут у меня полной ясности нет. Наконец, я вижу доброе и веселое лицо молодого лекаря, которого привели ко мне с завязанными глазами; в общем, в моей голове полным-полно всяких образов и подробностей. Перечислим еще раз: гобелены, потолок, резная кровать, занавески из белого с золотом шелка, портрет, женщина, лекарь. Ну-ка. Ну-ка! Я обязательно отправлюсь на поиски всего этого и буду последней скотиной, если не разыщу.
- А прежде всего, - закончил Бюсси, - чтобы правильно взяться за дело, наденем-ка мы костюм, более подходящий для ночного гуляки, и - к Бастилии.
Это решение вряд ли можно было назвать разумным. Ибо какой рассудительный человек, подвергнувшийся нападению в глухом закоулке и чудом избежавший смерти, отправился бы на следующий день, примерно в тот же поздний час, на поиски места происшествия? Однако Бюсси именно так и собирался поступить. Не раздумывая больше, он поднялся в свои комнаты, приказал слуге, сведущему в искусстве врачевания, которого он на всякий случай держал при себе, потуже перевязать рану, натянул высокие сапоги, доходившие до половины бедер, выбрал самую надежную шпагу, завернулся в плащ, сел в носилки, остановил их в конце улицы Руа-де-Сисиль, вылез из носилок, наказал своим людям ожидать его возвращения и зашагал по улице Сент-Антуан к площади Бастилии.
Было около девяти часов вечера. Уже пробили сигнал гасить огни. Парижские улицы пустели. Днем изредка выглядывало солнце и дул теплый ветер, поэтому все оттаяло, лужи ледяной воды и ямы, полные грязи, превратили площадь Бастилии в почти непроходимую местность, усеянную озерами и обрывами, ее огибала та прижавшаяся к стене крепости дорога, о которой мы уже говорили.
Бюсси, уяснив себе, где он находится, начал искать место, где под ним свалили коня, и, как ему показалось, нашел его. Затем он восстановил в памяти свои отступления и атаки и воспроизвел их. Он отступил к домам и обследовал каждый фасад, надеясь найти ту дверь с нишей, к которой он прислонился, и с окошечком, через которое смотрел па Келюса. Но у всех дверей были пиши, и почти в каждой из них было прорезано окошечко, а за ним виднелась узкая темная прихожая. По воле судьбы, три четверти всех входных дверей открывались в такие прихожие, и эта предосторожность но покажется нам такой уж нелепой, если мы вспомним, что в те времена парижские буржуа не знали, что такое консьерж.
- Черт побери! - с глубокой досадой сказал Бюсси. - Пусть мне придется постучать в каждую из этих дверей и расспросить всех хозяев, пусть я истрачу тысячу экю, чтобы развязать языки всем лакеям и всем старухам, но я узнаю все, что хочу узнать. Здесь пятьдесят домов, по десять домов в вечер составит пять вечеров, и я пожертвую ими. Только придется подождать, пока земля не подсохнет.
Бюсси уже заканчивал этот монолог, когда заметил вдали колеблющийся, бледный огонек, который, отражаясь в лужах, как свет маяка в море, двигался в его сторону.
Огонек приближался медленно и неравномерно; временами останавливался, порой отклонялся - то влево, то вправо, иногда вдруг, остановившись, внезапно принимался что-то вытанцовывать, уподобляясь блуждающему огню, затем спокойно двигался вперед, но вскоре сноса брался за свои выкрутасы. |
|
- Я плохо обращаюсь с женщинами, прежде всего с моей женой, такой достойной особой.
- Подобает возлюбить свою жену, как себя самого, и предпочитать ее всему на свете, - наставительно изрек голос.
- Ах, - с отчаянием вскричал Шико, - тогда я порядком нагрешил.
- И ты вынуждаешь к греху других, подавая им пример.
- Это правда, чистая правда.
- Ты чуть было не погубил бедного Сен-Люка.
- Ба! - возразил Шико. - А ты уверен, господи, что я еще не погубил его окончательно?
- Нет, он еще не погиб, но может погибнуть, а вместе с ним и ты, если завтра же утром, и никак не позже, ты не отошлешь его домой, к семье.
- Ага, - прошептал Шико королю, - сдается мне, что голос дружит с домом де Косее.
- И если ты не сделаешь Сен-Люка герцогом, а его жену герцогиней в возмещение за те дни, которые ей пришлось прожить соломенной вдовой...
- А если я не послушаюсь? - сказал Шико, придав своему голосу явственную нотку несогласия.
- Если ты не послушаешься, - со страшной силой загремел голос, - то ты будешь всю вечность кипеть в большом котле, в котором уже варятся в ожидании тебя Сардананал, Навуходоносор и маршал де Рец.
Генрих III застонал. При этой угрозе его снова обуял дикий страх.
- Чума на мою голову! - выругался Шико. - Заметь, Генрих, как небеса интересуются господином де Сен-Люком. Черт меня побери, можно подумать, что добрый боженька сидит у него в кармане.
Но Генрих либо не слышал шуток Шико, либо, если он их слышал, они его не успокаивали.
- Я погиб, - растерянно твердил он, - я погиб, этот глас свыше меня убьет.
- Глас свыше! - передразнил его Шико. - Ах, на сей раз ты обманываешься. Голос сбоку, не более.
- Как это - голос сбоку? - удивился Генрих.
- Ну да, разве ты не слышишь, сын мой? Голос выходит из этой стены. Генрих, господь бог живет в Лувре. Вероятно, он, как император Карл Пятый, решил завернуть во Францию по дороге в ад.
- Безбожник! Богохульник!
- Но это большая честь для тебя, Генрих. И я приношу тебе поздравления по сему случаю. Но, должен тебе сказать, ты весьма прохладно относишься к этой чести. Подумать только! Сам господь бог, собственной персоной, находится в Лувре и отделен от тебя всего лишь одной стенкой, а ты не хочешь нанести ему визит. Что случилось, Валуа? Я тебя узнать не могу, ты стал просто невежлив.
В эту минуту какая-то хворостинка, затерявшаяся в углу камина, с треском вспыхнула и осветила лицо Шико.
Выражение этого лица было таким веселым, даже насмешливым, что король удивился.
- Как, - сказал он, - у тебя хватает наглости смеяться? Ты дерзаешь...
- Ну да, я дерзаю, - ответил Шико, - и сейчас ты и сам дерзнешь, или пусть чума меня заберет. Подумай хорошенько, сын мой, и сделай так, как я тебе говорю.
- Ты хочешь, чтобы я пошел посмотреть...
- Не приютился ли господь бог в соседней комнате.
- Ну, а если голос опять заговорит?
- А разве я не здесь и не смогу ответить? Даже очень хорошо, если я по-прежнему буду говорить от твоего имени и голос, который принимает меня за тебя, поверит, что ты остаешься в спальне, ибо он рыцарски доверчив, этот глас божий, и совсем не знает свой мир. Подумать только, я уже целые четверть часа реву здесь, как осел, а он меня все еще не распознал. Это унизительно для разумного существа.
Генрих нахмурился. Слова шута поколебали его несокрушимую веру.
- Я думаю, ты прав, Шико, - произнес он, - и мне очень хочется...
- Ну, пошел, - напутствовал его Шико, подталкивая к двери.
Генрих осторожно открыл дверь в переднюю, соединявшую опочивальню с соседней комнатой, которая, как мы это уже говорили, раньше была комнатой кормилицы Карла IX, а теперь служила спальней Сен-Люку. Король не успел сделать еще и четырех шагов, а голос уже с удвоенным жаром возобновил свои упреки. Шико отвечал на них в самом жалостливом тоне.
- Да, - гремел голос, - ты непостоянен, как женщина, изнежен, как сибарит, развращен, как язычник.
- Увы! - хныкал Шико. - Увы! Увы! Разве я виноват, великий господь, что ты сотворил мою кожу такой нежной, руки такими белыми, нос таким чувствительным, дух таким переменчивым. Но отныне с этим покончено, господи, начиная с нынешнего дня я буду носить рубашки только из грубого холста, я погребу себя в навозной яме, как Иов, я буду есть коровий помет, как Иезекииль.
Тем временем Генрих, продолжая идти по передней, с удивлением заметил, что, по мере того как голос Шико становится все глуше, голос его собеседника звучит вес громче и что голос этот, по-видимому, действительно исходит из комнаты Сен-Люка.
Генрих уже собирался постучать в дверь, но тут увидел луч света, пробивающийся в широкую замочную скважину.
Он нагнулся и заглянул в эту скважину. Его бледное лицо внезапно побагровело от гнева, он выпрямился и начал протирать глаза, словно не мог им поверить и хотел получше рассмотреть то, что увидел.
- Клянусь смертью Христовой! - пробормотал он. - Мыслимое ли дело, чтобы надо мной посмели так надсмеяться?
Вот что король увидел через замочную скважину. В углу комнаты Сен-Люк, облаченный в халат и узкие панталоны, выкрикивал в трубку сарбакана угрозы, которые Генрих принимал за божье откровение, а рядом, опираясь на его плечо, стояла молодая женщина в белом прозрачном одеянии и время от времени вырывала сарбакан из рук Сен-Люка и кричала в него все, что ей приходило в голову, - всякую чепуху, которую можно было сначала прочесть в ее лукавых глазах и на ее улыбающихся устах. Каждый раз, когда сарбакан опускался, раздавались взрывы хохота, ибо было слышно, как Шико плакался и сокрушался, с таким совершенством подражая гнусавому голосу своего хозяина, что королю в передней показалось, будто это он сам причитает и скорбят душой по поводу своих прегрешений.
- Жанна де Косее в комнате Сен-Люка! Дыра в стене! Меня провели! - глухо прорычал Генрих. - О! Негодяи! Они мне дорого заплатят!
И после одной особенно оскорбительной фразы, котирую госпожа де Сен-Люк прокричала в сарбакан, Генрих отступил на шаг и с силой, неожиданной в столь женственном создании, одним ударом ноги высадил дверь: дверные петли оторвались, замок сломался.
Полуодетая Жанна со страшным криком бросилась под балдахин и закрылась шелковыми занавесками.
Сен-Люк, бледный от ужаса, с сарбаканом в руке, упал на оба колена перед королем, белым от ярости.
- Ax! - вопил Шико из глубин королевской опочивальни. - О! Милосердия! Милосердия! Спаси меня, дева Мария, спасите меня, все святые.., я слабею, я...
Но в соседней комнате все действующие лица только что описанной нами бурлескной сцены, мгновенно превратившейся в трагедию, застыли, не в силах произнести ни звука.
Генрих нарушил молчание одним словом, а оцепенение - одним жестом. |
|
- Доброй ночи, Шико, только ты не засыпай, пожалуйста.
- Чума на мою голову! Я и не собираюсь, - сказал Шико, зевая во весь рот.
И оба сомкнули глаза, король - чтобы притвориться спящим, Шико - чтобы и вправду заснуть.
Глава 9
О ТОМ, КАК ГЛАС БОЖИЙ ОБМАНУЛСЯ И ГОВОРИЛ С ШИКО, ДУМАЯ, ЧТО ГОВОРИТ С КОРОЛЕЙ!
Минут десять король и Шико лежали молча, почти не шевелясь. Но вдруг Генрих дернулся, словно ужаленный, резко приподнялся на руках и сел на постели.
Эти движения короля и вызванный ими шум вырвали Шико из состояния сладкой дремоты, предшествующей сну, и он также принял сидячее положение.
Король и шут посмотрели друг на друга горящими глазами.
- Что случилось? - тихо спросил Шико.
- Дуновение, - еще тише ответил король, - вот оно, дуновение.
В этот миг одна из свечей в руке у золотого сатира потухла, за ней вторая, третья и, наконец, четвертая и последняя.
- Ого! - сказал Шико. - Ничего себе дуновение. Не успел он произнести последнее слово, как светильник, в свою очередь, погас, и теперь комнату освещали только последние отблески пламени, догоравшего в камине.
- Горячо, - проворчал Шико, вылезая из кресла.
- Сейчас он заговорит, - простонал король, забиваясь под одеяла. - Сейчас он заговорит.
- Послушаем, - сказал Шико.
И в самом деле, в спальне раздался хриплый и временами свистящий голос, который, казалось, выходил откуда-то из прохода между стеной и постелью короля.
- Закоренелый грешник, ты здесь?
- Да, да, господи, - отозвался Генрих, лязгая зубами.
- Ого! - сказал Шико. - Вот сильно простуженный голос. Неужели и на небесах можно схватить насморк? Но все равно это страшно.
- Ты внемлешь мне? - спросил голос.
- Да, господи, - с трудом выдавил из себя Генрих, - я внемлю, согнувшись под тяжестью твоего гнева.
- Ты думаешь, что выполнил все, что от тебя требовалось, - продолжал голос, - проделав все глупости, которыми ты занимался сегодня? Это показное - глубины твоего сердца остались незатронутыми.
- Отлично сказано, - одобрил Шико. - Все правильно.
Молитвенно сложенные ладони короля тряслись и хлопали одна о другую. Шико вплотную подошел к его ложу.
- Ну что, - прошептал Генрих, - ну что, теперь ты верить, несчастный?
- Постойте, - сказал Шико.
- Что ты затеваешь?
- Тише! Вылезай из постели, только тихо-тихо, а меня пусти на свое место.
- Зачем это?
- Затем, чтобы гнев господень обрушился сначала на меня.
- Ты думаешь, тогда он пощадит меня?
- Ручаться не могу, но попробуем. И с ласковой настойчивостью Шико вытолкнул короля из постели, а сам улегся на его место.
- Теперь, Генрих, - сказал он, - садись в мое кресло и не мешай мне.
Генрих повиновался, он начинал донимать.
- Ты не отвечаешь, - снова раздался голос, - это подтверждает твою закоснелость в грехах.
- О! Помилуй, помилуй меня, господи! - взмолился Шико, гнусавя, как король.
Затем, склонившись в сторону Генриха, прошептал:
- - Забавно, черт побери! Понимаешь, сын мой, господь бог не узнал Шико.
- Ну и что? - удивился Генрих. - Что ты хочешь этим сказать?
- Погоди, погоди, ты еще не то услышишь.
- Нечестивец! - загремел голос.
- Да, господи, да, - зачастил Шико, - да, я закоренелый грешник, заядлый греховодник.
- Тогда признайся в своих преступлениях и покайся.
- Признаюсь, - сказал Шико, - что вел себя как настоящий предатель по отношению к моему кузену Конде, чью жену я обольстил, и я раскаиваюсь.
- Что, что ты там мелешь? - зашептал король. - Замолчи, пожалуйста! Эта история давно уже никого не интересует.
- Ах, верно, - сказал Шико, - пойдем дальше.
- Говори, - приказал голос.
- Признаюсь, - продолжал мнимый Генрих, - что нагло обокрал поляков: они выбрали меня королем, а я в одну прекрасную ночь удрал, прихватив с собой все коронные драгоценности, и я раскаиваюсь.
- Ты, бездельник, - прошипел Генрих, - что ты там вспоминаешь? Все это забыто.
- Мне обязательно нужно и дальше его обманывать, - возразил Шико. - Положитесь на меня.
- Признаюсь, - загнусавил шут, - что похитил французский престол у своего брата, герцога Алансонского, которому он принадлежал по праву, после того как я, по всей форме отказавшись от французской короны, согласился занять польский трон, и я раскаиваюсь.
- Подонок, - сказал король.
- Речь идет не только об этом, - заметил голос.
- Признаюсь, что вступил в сговор с моей доброй матушкой Екатериной Медичи с целью изгнать из Франции моего шурина, короля Наваррского, предварительно поубивав всех его друзей, и мою сестру, королеву Маргариту, предварительно поубивав всех ее возлюбленных, в чем я искренне раскаиваюсь.
- Ах ты, разбойник, - гневно процедил король сквозь плотно сжатые зубы.
- Государь, не будем оскорблять всевышнего, пытаясь скрыть от него то, что ему и без нас доподлинно известно.
- Речь идет не о политике, - сказал голос.
- Ах, вот мы и пришли, - слезливым тоном отозвался Шико. - Значит, речь идет о моих нравах, не так ли?
- Продолжай, - прогремел голос.
- Чистая правда, господи, - каялся Шико от имени короля, - я слишком изнежен, ленив, слабоволен, глуп и лицемерен.
- Это верно, - глухо подтвердил голос. |
|
- Послушай-ка, сын мой, будь со мной откровенен и, против своего обыкновения, скажи мне правду. Что думает об этом откровении твой духовник?
- Он содрогнулся.
- Еще бы!
- Он перекрестился; и так же, как бог, приказал мне покаяться.
- Отлично, покаяние никогда не мешает. Но о том, что тебе привиделось или, скорее, послышалось, что он сказал?
- Он сказал: это указание свыше, чудо, и нужно подумать о спасении государства. Поэтому нынче утром я...
- Что ты сделал нынче утром, сын мой?
- Я дал сто тысяч ливров иезуитам.
- Великолепно!
- И я исполосовал ударами дисциплины свою кожу и кожу моих молодых любимцев.
- Прекрасно! И это все?
- Как это все? А ты сам что думаешь, Шико? Я не к шуту обращаюсь, а к человеку разумному, к другу.
- Ах, государь, - серьезно сказал Шико, - сдается мне, у вашего величества был кошмар.
- Ты так думаешь?
- Все это привиделось вашему величеству во сне, и сон не повторится, если ваше величество не будет забивать себе голову разными мыслями.
- Сон? - сказал Генрих, с сомнением качая головой. - Нет, нет. Я уже не спал, отвечаю тебе за это, Шико.
- Ты спал, Генрих.
- Ничуть, глаза у меня были широко открыты, - Случается, и я сплю с открытыми глазами.
- Но я этими глазами видел, а так не бывает, когда в самом деле спишь.
- Ну и что же ты видел?
- Я видел лунный свет на оконных стеклах и зловещий блеск аметиста на рукоятке моей шпаги, на том самом месте, где ты сейчас сидишь, Шико.
- А светильник, что с ним стало?
- Он погас.
- Сон, любезный мой сын, чистейший сон.
- Почему ты не веришь, Шико? Разве ты не слышал, что господь говорит с королями всякий раз, когда он собирается произвести па земле какие-нибудь великие изменения?
- Да, он с ними говорит, это правда, - сказал Шико, - но таким тихим голосом, что они его никогда не слышат, - Но почему ты не хочешь поверить?
- Потому что ты слишком хорошо все слышал.
- Ну ладно. Понимаешь теперь, почему я велел тебе остаться? - спросил король.
- Черт возьми! - ответил Шико.
- Затем, чтобы ты сам слышал, что скажет голос.
- Нет, затем, что если мне вздумается повторить то, что я услышал, люди скажут - Шико валяет дурака. Шико - нуль, Шико - ничтожество, Шико - безумец, и что бы он там ни болтал первому встречному, все одно никто ему не поверит. Неплохо задумано, сын мой.
- Почему вам не придет в голову, мой Друг, - сказал король, - что я доверяю эту тайну вашей испытанной верности?
- Ах, не лги, Генрих, ведь если голос появится, он попрекнет тебя этой ложью. А у тебя и без того грехов выше головы. Но будь по-твоему: принимаю твое предложение. Я с удовольствием послушаю глас божий, может быть, он скажет кое-что и для меня.
- А что нам делать до тех пор?
- Лечь спать, сын мой.
- Но если...
- Никаких «если».
- И все же...
- Не думаешь ли ты, что, оставаясь на ногах, сможешь помешать гласу господню заговорить? Король превосходит своих подданных только на высоту своей короны, а когда у тебя голова не покрыта, поверь мне, Генрих, ты такого же роста, как и все остальные люди, и даже пониже кое-кого из них.
- Хорошо, - сказал король, - значит, ты остаешься со мной?
- Договорились.
- Ладно, я ложусь.
- Добро!
- Но ты, ты ведь не ляжешь?
- И не подумаю.
- Я скину только камзол.
- Как тебе угодно.
- Штаны снимать не буду.
- Правильная предосторожность.
- Ну, а ты?
- Я останусь в этом кресле.
- А ты не заснешь?
- За это не поручусь. Ведь сон, все равно что страх, сын мой, не зависит от нашей воли.
- Но по крайней мере постарайся не заснуть.
- Успокойся, я буду себя пощипывать! Впрочем, голос меня разбудит.
- Не шути с голосом, - предупредил Генрих, который уже занес было ногу над постелью, но тут же ее отдернул.
- Ну, валяй, - сказал Шико. - Ты что, ждешь, чтобы я тебя уложил?
Король вздохнул, осмотрел тревожным взглядом все углы и закоулки комнаты и, дрожа всем телом, скользнул под одеяло.
- Так, - сказал Шико, - теперь мой черед. И он растянулся на кресле, обложившись со всех сторон подушками и подушечками.
- Ну, как вы себя чувствуете, государь?
- Неплохо, - отозвался король. - А ты?
- Очень хорошо. Доброй ночи, Генрих. |
|