В категории материалов: 254
Показано материалов: 31-35 |
Страницы: « 1 2 ... 5 6 7 8 9 ... 50 51 » |
|
– Но откуда вам известны эти подробности? – спросил председатель.
– Сейчас объясню, господин председатель. В сад, где закопал меня мой отец, в эту самую ночь проник один корсиканец, который его смертельно ненавидел и уже давно подстерегал его, чтобы учинить вендетту. Этот человек, спрятавшись в кустах, видел, как мой отец зарывал в землю ящик, и тут же ударил его ножом; затем, думая, что в этом ящике спрятано какое-нибудь сокровище, он разрыл могилу и нашёл меня ещё живым. Он отнёс меня в Воспитательный дом, где меня записали под номером пятьдесят седьмым. Три месяца спустя его сестра приехала за мной из Рольяно в Париж, заявила, что я её сын, и увезла меня с собой. Вот почему, родившись в Отейле, я вырос на Корсике.
Наступила тишина, такая глубокая, что, если бы не взволнованное дыхание тысячи людей, можно было бы подумать, будто зала пуста.
– Дальше, – сказал председатель.
– Конечно, – продолжал Бенедетто, – я мог бы жить счастливо у этих добрых людей, любивших меня, как сына, но мои порочные наклонности взяли верх над добродетелями, которые мне старалась привить моя приёмная мать. Я вырос во зле и дошёл до преступления. Однажды, когда я проклинал бога за то, что он сотворил меня таким злым и обрёк на такую ужасную судьбу, мой приёмный отец сказал мне:
«Не богохульствуй, несчастный! Бог не во гневе сотворил тебя! В твоём преступлении виноват твой отец, а не ты; твой отец обрёк тебя на вечные муки, если бы ты умер, и на нищету, если бы ты чудом вернулся к жизни».
С тех пор я перестал проклинать бога, я проклинал моего отца; вот почему я произнёс здесь те слова, которые вызвали ваш гнев, господин председатель, и которые так взволновали это почтенное собрание. Если это ещё новое преступление, то накажите меня, но если я вас убедил, что со дня моего рождения моя судьба была мучительной, горькой, плачевной, то пожалейте меня!
– А кто ваша мать? – спросил председатель.
– Моя мать считала меня мёртвым; она ни в чём передо мной не виновата. Я не хотел знать имени моей матери; я его не знаю.
Пронзительный крик, перешедший в рыдание, раздался в том углу залы, где сидела незнакомка, только что очнувшаяся от обморока.
С ней сделался нервный припадок, и её унесли из залы суда; когда её подняли, густая вуаль, закрывавшая её лицо, откинулась, и окружающие узнали баронессу Данглар.
Несмотря на полное изнеможение, на шум в ушах, на то, что мысли мешались в его голове, Вильфор тоже узнал её и встал.
– Доказательства! – сказал председатель. – Обвиняемый, помните, что это нагромождение мерзостей должно быть подтверждено самыми неопровержимыми доказательствами.
– Вы требуете доказательств? – с усмешкой сказал Бенедетто.
– Да.
– Взгляните на господина де Вильфор и скажите, нужны вам ещё доказательства?
Вся зала повернулась в сторону королевского прокурора, который зашатался под тяжестью этой тысячи вперившихся в него глаз; волосы его были растрёпаны, лицо исцарапано ногтями.
Ропот прошёл по толпе.
– У меня требуют доказательств, отец, – сказал Бенедетто, – хотите, я их представлю?
– Нет, – хрипло прошептал Вильфор, – это лишнее.
– Как лишнее? – воскликнул председатель. – Что вы хотите сказать?
– Я хочу сказать, – произнёс королевский прокурор, – что напрасно я пытался бы вырваться из смертельных тисков, которые сжимают меня; да, я в руке карающего бога! Не нужно доказательств! Всё, что сказал этот человек, правда.
Мрачная, гнетущая тишина, от которой волосы шевелились на голове, тишина, какая предшествует стихийным катастрофам, окутала своим свинцовым покровом всех присутствующих.
– Что вы, господин де Вильфор, – воскликнул председатель, – вы во власти галлюцинаций! Вам изменяет разум! Легко понять, что такое неслыханное, неожиданное, ужасное обвинение могло помрачить ваш рассудок: опомнитесь, придите в себя!
Королевский прокурор покачал головой. Зубы его стучали, как в лихорадке, в лице не было ни кровинки.
– Ум мой ясен, господин председатель, – сказал он, – страдает только тело. Я признаю себя виновным во всём, что этот человек вменяет мне в вину; я возвращаюсь в свой дом, где буду ждать распоряжений господина королевского прокурора, моего преемника.
И, произнеся эти слова глухим, еле слышным голосом, Вильфор нетвёрдой походкой направился к двери, которую перед ним машинально распахнул дежурный пристав.
Зала безмолвствовала, потрясённая этим страшным разоблачением и не менее страшным признанием – трагической развязкой загадочных событий, которые уже две недели волновали высшее парижское общество.
– А ещё говорят, что в жизни не бывает драм, – сказал Бошан.
– Признаюсь, – сказал Шато-Рено, – я всё-таки предпочёл бы кончить, как генерал Морсер; пуля в лоб – просто удовольствие по сравнению с такой катастрофой.
– К тому же она убивает, – сказал Бошан.
– А я-то хотел жениться на его дочери! – сказал Дебрэ. – Хорошо сделала бедная девочка, что умерла!
– Заседание суда закрыто, – сказал председатель, – дело откладывается до следующей сессии. Назначается новое следствие, которое будет поручено другому лицу.
Андреа, всё такой же спокойный и сильно поднявшийся во мнении публики, покинул залу в сопровождении жандармов, которые невольно выказывали ему уважение.
– Ну-с, что вы на это скажете, милейший? – сказал Дебрэ полицейскому, суя ему в руку золотой.
– Признают смягчающие обстоятельства, – отвечал тот.
|
|
– В Отейле, близ Парижа, – отвечал Бенедетто.
Вильфор вторично посмотрел на Бенедетто и побледнел, словно увидев голову Медузы.
Что же касается Бенедетто, то он грациозно отёр губы вышитым концом тонкого батистового платка.
– Ваша профессия? – спросил председатель.
– Сначала я занимался подлогами, – невозмутимо отвечал Андреа, – потом воровством, а недавно стал убийцей.
Ропот или, вернее, гул негодования и удивления пронёсся по зале; даже судьи изумлённо переглянулись, а присяжные явно были возмущены цинизмом, которого трудно было ожидать от светского человека.
Вильфор провёл рукою по лбу; его бледность сменилась багровым румянцем; вдруг он встал, растерянно озираясь; он задыхался.
– Вы что-нибудь ищете, господин королевский прокурор? – спросил Бенедетто с самой учтивой улыбкой.
Вильфор ничего не ответил и снова сел или, скорее, упал в своё кресло.
– Может быть, теперь, обвиняемый, вы назовёте себя? – спросил председатель. – То вызывающее бесстыдство, с которым вы перечислили свои преступления, именуя их своей профессией и даже как бы гордясь ими, само по себе достойно того, чтобы во имя нравственности и уважения к человечеству суд вынес вам строгое осуждение; но, вероятно, вы преднамеренно, не сразу назвали себя: вам хочется оттенить своё имя всеми своими титулами.
– Просто невероятно, господин председатель, – кротко и почтительно сказал Бенедетто, – как верно вы угадали мою мысль; вы совершенно правы, именно с этой целью я просил вас изменить порядок вопросов.
Изумление достигло предела; в словах подсудимого уже не слышалось ни хвастовства, ни цинизма; взволнованная аудитория почувствовала, что из глубины этой чёрной тучи сейчас грянет гром.
– Итак, – сказал председатель, – ваше имя?
– Я вам не могу назвать своё имя, потому что я его не знаю; но я знаю имя моего отца, и это имя я могу назвать.
У Вильфора потемнело в глазах; по лицу его струился пот, руки судорожно перебирали бумаги.
– В таком случае, назовите имя вашего отца, – сказал председатель.
В огромном зале наступила гробовая тишина; все ждали, затаив дыхание.
– Мой отец – королевский прокурор, – спокойно ответил Андреа.
– Королевский прокурор! – изумлённо повторил председатель, не замечая исказившегося лица Вильфора.
– Да, а так как вы хотите знать его имя, я вам скажу: его зовут де Вильфор!
Крик негодования, так долго сдерживаемый из уважения к суду, вырвался, как буря, изо всех уст; даже судьи не сразу подумали о том, чтобы призвать к порядку возмущённую публику. Возгласы, брань, обращённая к невозмутимому Бенедетто, угрожающие жесты, окрики жандармов, гоготанье той низкопробной части публики, которая во всяком сборище оказывается на поверхности в минуты замешательства и скандала, – всё это продолжалось добрых пять минут, пока судьям и приставам не удалось водворить тишину.
Среди общего шума слышен был голос председателя, восклицавшего:
– Вы, кажется, издеваетесь над судом, обвиняемый? Вы дерзко выставляете напоказ перед вашими согражданами такую безмерную испорченность, которая даже в наш развращённый век не имеет себе равной!
Человек десять суетились вокруг королевского прокурора, поникшего в своём кресле, утешая его, ободряя, уверяя в преданности и сочувствии.
В зале восстановилась тишина, только в одном углу ещё волновались и шушукались.
Говорили, что какая-то женщина упала в обморок; ей дали понюхать соль, и она пришла в себя.
Во время этой суматохи Андреа с улыбкой повернулся к публике; потом, изящно опершись рукой на дубовые перила скамьи, заговорил:
– Господа, видит бог, что я не думаю оскорблять суд и производить в этом уважаемом собрании ненужный скандал. Меня спрашивают, сколько мне лет, – я говорю; меня спрашивают, где я родился, – я отвечаю; меня спрашивают, как моё имя, – на это я не могу ответить: у меня его нет, потому что мои родители меня бросили. Но зато я могу назвать имя своего отца; и я повторяю, моего отца зовут де Вильфор, и я готов это доказать.
В голосе подсудимого чувствовалась такая уверенность, такая сила убеждения, что всеобщий шум сменился тишиной. Все взгляды обратились на королевского прокурора. Вильфор сидел немой и неподвижный, словно жизнь покинула его.
– Господа, – продолжал Андреа, – я должен объяснить свои слова и подтвердить их доказательствами.
– Но вы показали на следствии, что вас зовут Бенедетто, – гневно воскликнул председатель, – вы заявили, что вы сирота и что ваша родина Корсика.
– Я показал на следствии то, что считал нужным показать; я не хотел, чтобы мне помешали, – а это неминуемо бы случилось, – торжественно объявить мою тайну во всеуслышание.
Итак, я повторяю: я родился в Отейле, в ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое сентября тысяча восемьсот семнадцатого года, я – сын королевского прокурора господина де Вильфор. Угодно вам знать подробности? Я их сообщу.
Я родился во втором этаже дома номер двадцать восемь по улице Фонтен, в комнате, обтянутой красным штофом. Мой отец взял меня на руки, сказал моей матери, что я умер, завернул меня в полотенце, помеченное буквами Э. и Н. и отнёс в сад, где зарыл в землю живым.
Трепет пробежал по толпе, когда она увидела, что вместе с уверенностью подсудимого возрастало смятение Вильфора. |
|
– Да нет же, дорогой мой, тут нет ничего невероятного; помните, в прошлом году этот ребёнок с улицы Ришелье, который забавлялся тем, что втыкал своим братьям и сёстрам, пока они спали, булавку в ухо? Молодое поколение развито не по летам.
– Бьюсь об заклад, что сами вы не верите ни одному своему слову, сказал Шато-Рено. – Но я не вижу графа Монте-Кристо; неужели его здесь нет?
– Он человек пресыщенный, – заметил Дебрэ, – да ему и неприятно было бы показаться здесь; ведь эти Кавальканти его надули; говорят, они явились к нему с фальшивыми аккредитивами, так что он потерял добрых сто тысяч франков, которыми ссудил их под залог княжеского достоинства.
– Кстати, Шато-Рено, – спросил Бошан, – как поживает Моррель?
– Я заходил к нему три раза, – отвечал Шато-Рено, – но о нём ни слуху ни духу. Однако сестра его, по-видимому, о нём не тревожится; она сказала, что тоже дня три его не видела, но уверена, что с ним ничего не случилось.
– Ах, да, ведь граф Монте-Кристо и не может быть здесь, – сказал Бошан.
– Почему это?
– Потому что он сам действующее лицо в этой драме.
– Разве он тоже кого-нибудь убил? – спросил Дебрэ.
– Нет, напротив, это его хотели убить. Известно, что этот почтеннейший Кадрусс был убит своим дружком Бенедетто как раз в ту минуту, когда он выходил от графа Монте-Кристо. Известно, что в доме графа нашли пресловутый жилет с письмом, из-за которого брачный договор остался неподписанным. Вы видели этот жилет? Вот он там, на столе, весь в крови, – вещественное доказательство.
– Вижу, вижу!
– Тише, господа, начинается. По местам!
Все в зале шумно задвигались; полицейский энергичным «гм!» подозвал своих протеже, а появившийся в дверях судебный пристав тем визгливым голосом, которым пристава отличались ещё во времена Бомарше, провозгласил:
– Суд идёт!
Глава 13.
Обвинительный акт
Судьи уселись среди глубокой тишины; присяжные заняли свои места; Вильфор, предмет всеобщего внимания, мы бы даже сказали – восхищения, опустился в своё кресло, окидывая залу спокойным взглядом.
Все с удивлением смотрели на его строгое, бесстрастное лицо, которое ничем не выдавало отцовского горя; этот человек, которому чужды были все человеческие чувства, почти внушал страх.
– Введите обвиняемого, – сказал председатель.
При этих словах все взоры устремились на дверь, через которую должен был войти Бенедетто.
Вскоре дверь отворилась, и появился обвиняемый.
На всех он произвёл одно и то же впечатление, и никто не обманулся в выражении его лица.
Его черты не носили отпечатка того глубокого волнения, от которого кровь приливает к сердцу и бледнеет лицо. Руки его – одну он положил на шляпу, другую засунул за вырез белого пикейного жилета – не дрожали; глаза были спокойны и даже блестели. Едва войдя в залу, он стал осматривать судей и публику и дольше, чем на других, остановил взгляд на председателе и особенно на королевском прокуроре.
Рядом с Андреа поместился его адвокат, защитник по назначению (Андреа не захотел заниматься подобного рода мелочами, которым он, казалось, не придавал никакого значения), молодой блондин, с покрасневшим лицом, во сто крат более взволнованный, чем сам подсудимый.
Председатель попросил огласить обвинительный акт, составленный, как известно, искусным и неумолимым пером Вильфора.
Во время этого долгого чтения, которое для всякого другого было бы мучительно, внимание публики сосредоточивалось на Андреа, переносившем это испытание с душевной бодростью спартанца.
Никогда ещё, быть может, Вильфор не был так лаконичен и красноречив; преступление было обрисовано самыми яркими красками; всё прошлое обвиняемого, постепенное изменение его внутреннего облика, последовательность его поступков, начиная с весьма раннего возраста, были представлены со всей той силой, какую мог почерпнуть из знания жизни и человеческой души возвышенный ум королевского прокурора.
Одной этой вступительной речью Бенедетто был навсегда уничтожен в глазах общественного мнения ещё до того, как его покарал закон.
Андреа но обращал ни малейшего внимания на эти грозные обвинения, которые одно за другим обрушивались на него. Вильфор часто смотрел в его сторону и, должно быть, продолжал психологические наблюдения, которые он уже столько лет вёл над преступниками, но ни разу не мог заставить Андреа опустить глаза, как ни пристален и ни упорен был его взгляд.
Наконец, обвинительный акт был прочитан.
– Обвиняемый, – сказал председатель, – ваше имя и фамилия?
Андреа встал.
– Простите, господин председатель, – сказал он ясным и звонким голосом, – но я вижу, что вы намерены предлагать мне вопросы в таком порядке, в каком я затруднился бы на них отвечать. Я полагаю, и обязуюсь это доказать немного позже, что я могу считаться исключением среди обычных подсудимых. Прошу вас, разрешите мне отвечать, придерживаясь другого порядка; при этом я отвечу на все вопросы.
Председатель удивлённо взглянул на присяжных, те взглянули на королевского прокурора.
Публика была в недоумении.
Но Андреа это, по-видимому, ничуть не смутило.
– Сколько вам лет? – спросил председатель. – На этот вопрос вы ответите?
– И на этот вопрос, и на остальные, господин председатель, когда придёт их черёд.
– Сколько вам лет? – повторил судья.
– Мне двадцать один год, или, вернее, мне исполнится двадцать один год через несколько дней, так как я родился в ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое сентября тысяча восемьсот семнадцатого года.
Вильфор, что-то записывавший, при этих словах поднял голову.
– Где вы родились? – продолжал председатель. |
|
– Бедняжка! – сказал Дебрэ. – Она, вероятно, перегоняет мелиссу для больниц или составляет помады для себя и своих приятельниц. Говорят, она тратит на эту забаву тысячи три экю в год. В самом деле, почему же её не видно? Я бы с удовольствием повидал её, она мне очень нравится.
– А я её не терплю, – сказал Шато-Рено.
– Почему это?
– Не знаю. Почему мы любим? Почему ненавидим? Я её не выношу потому, что она мне антипатична.
– Или, может быть, инстинктивно.
– Может быть… Но вернёмся к вашему рассказу, Бошан.
– Неужели, господа, – продолжал Бошан, – вы не задавались вопросом, почему так обильно умирают у Вильфоров?
– Обильно? Это недурно сказано, – заметил Шато-Рено.
– Это выражение встречается у Сен-Симона.
– А факт – у Вильфора; так поговорим о Вильфоре.
– Признаться, меня очень интересует этот дом, – сказал Дебрэ, – вот уже три месяца они не выходят из траура; позавчера со мной об этом говорила «сама», по случаю смерти Валентины.
– Кто такая «сама»? – спросил Шато-Рено.
– Жена министра, разумеется!
– Прошу прощения, – заметил Шато-Рено, – я к министру не езжу, предоставляю это делать князьям.
– Раньше вы метали искры, барон, теперь вы мечете молнии; сжальтесь над нами, не то вы испепелите нас, как новоявленный Юпитер.
– Умолкаю, – сказал Шато-Рено, – но сжальтесь и вы надо мной и не дразните меня.
– Послушайте, Бошан, довольно отвлекаться; я уже сказал, что «сама» позавчера просила у меня разъяснений на этот счёт; скажите мне, что вы знаете, я ей передам.
– Итак, господа, – сказал Бошан, – если в доме обильно умирают – мне нравится это выражение, – то это значит, что в доме есть убийца.
Его собеседники встрепенулись; им самим уже не раз приходила в голову эта мысль.
– Но кто же убийца? – спросили они.
– Маленький Эдуард.
Шато-Рено и Дебрэ расхохотались; Бошан, нисколько не смутившись, продолжал:
– Да, господа, маленький Эдуард, феноменальный ребёнок, – убивает не хуже взрослого.
– Это шутка?
– Вовсе нет; я вчера нанял лакея, который только что ушёл от Вильфоров; обратите на это внимание.
– Обратили.
– Завтра я его уволю, потому что он непомерно много ест, чтобы вознаградить себя за пост, который он со страху там на себя наложил. Так вот, этот прелестный ребёнок будто бы раздобыл склянку с каким-то снадобьем, которым он время от времени потчует тех, кто ему не угодил. Сначала ему не угодили дедушка и бабушка де Сен-Меран, и он налил им по три капли своего эликсира, – трех капель вполне достаточно; затем славный Барруа, старый слуга дедушки Нуартье, который иногда ворчал на милого шалунишку; милый шалунишка налил и ему три капли своего эликсира; то же самое случилось с несчастной Валентиной, которая, правда, на него не ворчала, но которой он завидовал; он и ей налил три капли своего эликсира, и ей, как и другим, пришёл конец.
– Бросьте сказки рассказывать, – сказал Шато-Рено.
– А страшная сказка, правда? – сказал Бошан.
– Это нелепо, – сказал Дебрэ.
– Вы просто боитесь смотреть правде в глаза, – возразил Бошан. – Спросите моего лакея, или, вернее, того, кто завтра уже не будет моим лакеем; об этом говорил весь дом.
– Но что это за эликсир? Где он?
– Мальчишка его прячет.
– Где он его взял?
– В лаборатории у своей мамаши.
– Так его мамаша держит в лаборатории яды?
– Откуда мне знать? Вы допрашиваете меня, как королевский прокурор. Я повторяю то, что мне сказали, и только; я вам называю свой источник; большего я не могу сделать. Бедный малый от страха ничего не ел.
– Это невероятно! |
|
Глава 12.
Сессия
Дело Бенедетто, как его называли в судебном мире и в светском обществе, вызвало огромную сенсацию. Завсегдатай Кафе-де-Пари, Гентского бульвара и Булонского леса, мнимый Кавальканти за те два-три месяца, что он жил в Париже и блистал в свете, завёл множество знакомств.
Газеты сообщали немало подробностей о его парижской жизни и о его жизни на каторге; всё это возбуждало живейшее любопытство, особенно среди тех, кто лично знал князя Андреа Кавальканти; все они были готовы пойти на всё, лишь бы увидеть на скамье подсудимых господина Бенедетто, убийцу своего товарища по каторге.
Для многих Бенедетто был если не жертвой правосудия, то во всяком случае жертвой судебной ошибки; г-на Кавальканти-отца знали в Париже, и все были уверены, что он появится и выручит из беды своего славного отпрыска. На многих, никогда не слыхавших о пресловутой венгерке, в которой он предстал перед графом Монте-Кристо, произвели немалое впечатление величавая внешность, рыцарский облик и светское обращение старого патриция, который, надо сознаться, в самом деле имел вид истого вельможи, пока он молчал и не вдавался в арифметические вычисления.
Что касается самого подсудимого, то многие помнили его таким любезным, красивым и щедрым, что они предпочитали видеть во всём случившемся козни какого-нибудь врага, как это иной раз и случается в мире, где богатство даёт власть творить добро и зло и наделяет людей поистине неслыханным могуществом.
Итак, все стремились попасть на заседание суда: одни – чтобы насладиться зрелищем, другие – чтобы потолковать о нём. С семи часов утра у дверей собралась толпа, и за час до начала заседания зала суда была уже переполнена избранной публикой.
В дни громких процессов, до выхода судей, а нередко даже и после этого, зала суда весьма напоминает гостиную, где сошлись знакомые, которые то подходят друг к другу, если не боятся, что займут их место, то обмениваются знаками, если их разделяет слишком много зрителей, адвокатов и жандармов.
Стоял один из тех чудесных осенних дней, которые вознаграждают нас за дождливое и слишком короткое лето; тучи, которые утром заслоняли солнце, рассеялись, как по волшебству, и тёплые лучи озаряли один из последних, один из самых ясных дней сентября.
Бошан – король прессы, для которого всюду готов престол, – лорнировал публику. Он заметил Шато-Рено и Дебрэ, которые только что заручились расположением полицейского и убедили его стать позади них, вместо того чтобы заслонять их, как он был вправе сделать. Достойный блюститель порядка чутьём угадал секретаря министра и миллионера; он выказал по отношению к своим знатным соседям большую предупредительность и даже разрешил им пойти поболтать с Бошаном, обещая посторожить их места.
– И вы пришли повидаться с нашим другом? – сказал Бошан.
– Ну как же! – отвечал Дебрэ. – Наш милейший князь! Чёрт возьми, вот они какие, итальянские князья!
– Человек, чьей генеалогией занимался сам Данте, чей род восходит к «Божественной комедии»!
– Висельная аристократия, – флегматично заметил Шато-Рено.
– Вы думаете, он будет осуждён? – спросил Дебрэ Бошана.
– Мне кажется, это у вас надо спросить, – отвечал журналист, – вам лучше знать, какое настроение у суда; видели вы председателя на последнем приёме министра?
– Видел.
– Что же он вам сказал?
– Вы удивитесь.
– Так говорите скорее; я так давно не удивлялся.
– Он мне сказал, что Бенедетто, которого считают чудом ловкости, титаном коварства, просто-напросто мелкий жулик, весьма недалёкий и совершенно недостойный тех исследований, которые после его смерти будут произведены над его френологическими шишками.
– А он довольно сносно разыгрывал князя, – заметил Бошан.
– Только на ваш взгляд, Бошан, потому что вы ненавидите бедных князей и всегда радуетесь, когда они плохо ведут себя; но меня не проведёшь: я, как ищейка от геральдики, издали чую настоящего аристократа.
– Так вы никогда не верили в его княжеский титул?
– В его княжеский титул? Верил… Но в его княжеское достоинство никогда.
– Недурно сказано, – заметил Бошан, – но уверяю вас, что для всякого другого он вполне мог сойти за князя… Я его встречал в гостиных у министров.
– Много ваши министры понимают в князьях! – сказал Шато-Рено.
– Коротко и метко, – засмеялся Бошан. – Разрешите мне вставить это в мой отчёт?
– Сделайте одолжение, дорогой Бошан, – отвечал Шато-Рено, – я вам уступаю моё изречение по своей цене.
– Но если я говорил с председателем, – сказал Дебрэ Бошану, – то вы должны были говорить с королевским прокурором?
– Это было невозможно; вот уже неделя, как Вильфор скрывается от всех; да это и понятно после целой цепи странных семейных несчастий, завершившихся столь же странной смертью его дочери…
– Странной смертью? Что вы хотите сказать, Бошан?
– Вы, конечно, разыгрываете неведение под тем предлогом, что всё это касается судебной аристократии, – сказал Бошан, вставляя в глаз монокль и стараясь удержать его.
– Дорогой мой, – заметил Шато-Рено, – разрешите сказать вам, что в искусстве носить монокль вам далеко до Дебрэ. Дебрэ, покажите Бошану, как это делается.
– Ну, конечно, я не ошибся, – сказал Бошан.
– А что?
– Это она.
– Кто, она?
– А говорили, что она уехала.
– Мадемуазель Эжени? – спросил Шато-Рено. – Разве она уже вернулась?
– Нет, не она, а её мать.
– Госпожа Данглар?
– Не может быть, – сказал Шато-Рено, – на десятый день после побега дочери, на третий день после банкротства мужа!
Дебрэ слегка покраснел и взглянул в ту сторону, куда смотрел Бошан.
– Да нет же, – сказал он, – эта дама под густой вуалью какая-нибудь знатная иностранка, может быть, мать князя Кавальканти; но вы, кажется, хотели рассказать что-то интересное, Бошан.
– Я?
– Да. Вы говорили о странной смерти Валентины.
– Ах, да; но почему не видно госпожи де Вильфор? |
|