В категории материалов: 195
Показано материалов: 111-115 |
Страницы: « 1 2 ... 21 22 23 24 25 ... 38 39 » |
|
Принц взглянул на своего собеседника.
- Я угадываю, ваше высочество, - заметил Арамис, - что вы подняли только что голову и что народ, о котором я сейчас вспомнил и которым я управляю, поверг вас в изумление. Вы не знали, что имеете дело с королем. Да, ваше высочество, вы имеете дело с королем, но с королем смиренного, обездоленного народа: смиренного, потому что вся сила его в унижении; обездоленного, потому что никогда или почти никогда народ мой не жнет в этом мире того, что посеял, и не вкушает плодов, что взрастил. Он трудится ради высшей идеи, он накопляет по крупицам свое могущество, чтобы наделить им избранника, и, собирая каплю по капле свой пот, создает вокруг него облако, которое гений этого человека, в свою очередь, должен превратить в ореол, позлащенный лучами всех корон христианского мира. Такой человек сейчас подле вас, мой принц. Теперь вы видите, что он извлек вас из бездны ради воплощения великого замысла и что ради этого замысла он хочет вознести вас над любой земной властью, над собою самим.
Принц слегка коснулся руки Арамиса.
- Вы говорите, - сказал он, - о религиозном ордене, во главе которого вы стоите. Я заключаю из ваших слов, что в тот день, когда вы пожелаете низвергнуть того, кого сами же вознесли, дело будет сделано без труда и человек, созданный вами, окажется в ваших руках.
- Вы заблуждаетесь, монсеньер, - ответил епископ. Никогда я не взял бы на себя такое тяжелое бремя, чтобы сыграть с вашим высочеством столь жестокую, столь непорядочную игру, если бы не имел в виду ваших интересов наравне со своими. Нет, в тот день, когда вы будете возвеличены, вы будете возвеличены навсегда; поднявшись, вы оттолкнете подножие на такое расстояние от себя, что не будете видеть его, и ничто не станет напоминать вам о его праве на вашу признательность.
- О сударь!
- Ваше душевное побуждение, монсеньер, свидетельствует о чистоте вашей души. Благодарю вас, ваше высочество! Поверьте, что я стремлюсь к большему, нежели ваша признательность; я уверен, что, достигнув поставленной нами цели, вы сочтете меня еще более достойным вашего дружеского расположения, и тогда вдвоем с вами мы свершим дела столь великие, что вспоминать о них будут в веках.
- Выскажитесь, сударь, яснее, откройте мне все без утайки, кто я сейчас и кем, как вы утверждаете, стану завтра.
- Вы сын короля Людовика Тринадцатого, вы брат короля Людовика Четырнадцатого, прямой и законный наследник французского трона. Если бы король оставил вас при себе, как оставил при себе принца, вашего младшего брата, он сохранил бы за собою право на царствование. Только врачи и бог могли бы это право оспаривать. Но врачи всегда больше любят короля царствующего, чем того, который не облечен властью. Что до бога, то он допустил ваше изгнание, принц, лишь для того, чтобы в конце концов возвести вас на французский престол. Ваше право на царствование оспаривают - значит, вы располагаете им; у вас отняли право на трон - значит, вы имели на него право; пролить вашу кровь, как проливают кровь ваших слуг, не осмелились - значит, в вас течет священная кровь. Теперь взгляните, сколь многое даровал вам господь, тот господь, которого вы столько раз обвиняли. Он дал вам черты лица, рост, возраст и голос вашего брата, и все, что побуждало ваших врагов преследовать вас, все это станет причиной вашего триумфального воскресения. Завтра, или послезавтра, или как только это станет возможным, царственный призрак, живая тень короля Людовика Четырнадцатого воссядет на его трон, откуда волею бога, доверенной для претворения в жизнь рукам человеческим, он будет низвергнут навеки и навсегда.
- Я надеюсь, - произнес принц, - что кровь моего брата также священна.
- Вы сами решите его судьбу.
- Тайну, которую обратили против меня...
- Вы обратите против него. Что сделал он, чтобы скрыть ее от вас? Он скрывал вас. Живой портрет короля, вы разоблачили бы заговор Мазарини и Анны Австрийской. У вас, мой принц, появятся такие же основания упрятать того, кто, сделавшись узником, будет доходить на вас так же, как вы, сделавшись королем, будете походить на него.
- Возвращаюсь к тому, о чем уже говорил. Кто будет его охранять?
- Тот, кто охранял вас.
- Вы знали об этой тайне, и вы воспользовались ею в моих интересах.
Кто еще, кроме вас, знает ее?
- Королева-мать и госпожа де Шеврез.
- Чего можно от них ожидать?
- Ничего, если таково будет ваше желание.
- Как так?
- Как же они узнают вас, если вы сами не захотите быть узнанным?
- Вы правы. Но есть и другие препятствия. Мой брат женат: не могу же я жить с женой моего брата.
- Я добьюсь, что Испания даст согласие на развод; этого требуют интересы вашей новой политики, а также человеческая мораль.
- Но, попав в тюрьму, король, несомненно, заговорит.
- С кем? Со стенами? К тому же бог не оставляет своих замыслов незавершенными. Всякий значительный план должен повести к результатам и подобен геометрическому расчету. Запертый в темнице король не будет для вас такой же помехой, какой были для него вы, пока он властвовал. Бог создал его душу нетерпеливой и гордой. Больше того, он обезоружил и расслабил ее, приучив к почестям и к неограниченной власти. Желая, чтобы конечным итогом того геометрического расчета, о котором я имел честь говорить, явилось ваше восшествие на престол: и гибель всего враждебного вам, бог принял решение прекратить в скором будущем страдания побежденного, быть может, даже одновременно с вашими. Он подготовил и душу и тело его к тому, чтоб агония была недолгой. Попав в тюрьму частным лицом, наедине со своими сомнениями, лишенный всего, но привыкший к скромной и размеренной жизни, вы смогли выдержать испытание. Другое дело ваш брат; сделавшись узником, забытый всеми, сдерживаемый тюремными стенами, он не вынесет горечи унижения, и господь примет душу его, когда на то воспоследует его воля, то есть в весьма непродолжительном времени.
Жалобный и протяжный крик ночной птицы прервал мрачную речь Арамиса.
- Я предпочел бы, чтобы низложенный нами король был бы отправлен в изгнание, это было бы человечнее, - вздрогнув, сказал Филипп.
- Этот вопрос будет решен самим королем после его восшествия на престол, - ответил ваннский епископ. - А теперь, прошу вас, скажите, ясно ли изложена мною задача? Согласовано ли ее решение с вашими предварительными расчетами и пожеланиями, ваше высочество?
- Да, сударь, да, вы вспомнили обо всем, пожалуй, за исключением двух вещей.
- А именно?
- Давайте поговорим и о них с тою же откровенностью, с какой мы вели весь предшествующий разговор. Поговорим о причинах, которые могут вызвать крушение наших надежд, об опасностях, которые нас ожидают. |
|
- Я хотел бы оставить его у себя, монсеньер, - ответил Безмо. - Если бы его у меня нашли, это было бы верным предвестием моей гибели, но в этом случае вы стали бы моим могущественным и последним союзником.
- Как ваш сообщник, не так ли? - пожимая плечами, сказал Арамис. Прощайте, Безмо!
Ожидавшие во дворе лошади нетерпеливо били копытами.
Безмо проводил епископа до крыльца.
Арамис, пропустив в карету своего спутника первым, вошел в нее следом за ним и, не отдавая кучеру никаких других приказаний" молвил:
- Трогайте!
Карета загремела по булыжнику мощеных дворов. Впереди нее шел офицер с факелом, отдавая возле каждой караульни приказание пропустить.
Все время, пока перед ними одна за другою открывались рогатки, Арамис сидел чуть дыша; можно было расслышать, как у него в груди колотится сердце. Узник, забившись в угол, не подавал признаков жизни. Наконец толчок, более резкий, чем все предыдущие, оповестил их о том, что последняя сточная канава осталась уже позади. За каретой захлопнулись последние ворота, выходившие на улицу Сент-Антуан. Ни справа, ни слева нигде больше не было стен; повсюду небо, повсюду свобода, повсюду жизнь.
Лошади, сдерживаемые сильной, рукой, медленно трусили до середины предместья. Отсюда они пошли рысью.
Мало-помалу, оттого ли, что они постепенно разгорячились, или оттого, что их подгоняли, они набирали все большую и большую скорость, и уже в Берси карета, казалось, летела. Не замедляя хода, неслись они так вплоть до Вильнев-Сен-Жорж, где их ожидала подстава. Затем вместо пары дальше к Мелену карету повезла уже четверка. На мгновение они остановились посреди Сенарского леса. Приказание остановиться было отдано, очевидно, заранее, так как Арамис не подал к этому ни малейшего знака.
- Что случилось? - спросил узник, точно пробуждаясь от долгого сна.
- Монсеньер, прежде чем ехать дальше, я должен побеседовать с вашим высочеством.
- Подождем более удобного случая, сударь.
- Лучшего случая не представится, ваше высочество; мы среди леса, и никто не услышит нас.
- А кучер?
- Кучер этой подставы глухонемой.
- Я к вашим услугам, господин д'Эрбле.
- Угодно ли вам остаться в карете?
- Да, мне здесь удобно, и я ее полюбил; ведь в ней я вернулся на волю.
- Подождите, монсеньер... нужно принять еще одну меру предосторожности. Мы на большой дороге; тут могут проехать верховые или кареты и, увидев нас, подумают, что с нами стряслась какая-нибудь беда. Если они предложат нам помощь, это будет для нас чрезвычайно стеснительно.
- Прикажите кучеру выехать на какую-нибудь боковую дорогу.
- Я так и предполагал, монсеньер.
Прикоснувшись к немому, Арамис указал ему, что нужно сделать. Тот, сойдя с козел, взял лошадей под уздцы и отвел их на заросшую густою травой извилистую тропу, где в эту безлунную ночь царила тьма столь же непроницаемая, как за пологом, который чернее черных чернил.
- Слушаю вас, - сказал принц Арамису, - но чем это вы занялись?
- Разряжаю свои пистолеты, так как теперь, монсеньер, они нам уже не понадобятся.
Глава 36
ИСКУСИТЕЛЬ
- Мой принц, - начал, оборачиваясь к своему спутнику, Арамис, - хотя я не более чем жалкое, немощное создание, хотя ум у меня не более чем посредственный, хотя я один из низших в ряду разумных существ, тем не менее мне всегда удавалось, говоря с людьми, проникать в их самые сокровенные мысли, читая эти мысли на их лице, этой живой маске, наброшенной на наш разум, чтобы скрывать его истинные движения. Но сейчас, в этой кромешной тьме, при той сдержанности, которую я встречаю в вас, я ничего не могу прочесть в ваших чертах, и я предчувствую, сколько труда мне предстоит положить, чтобы добиться от вас полной искренности. Итак, умоляю вас, не из любви ко мне, ибо подданный не должен иметь веса на тех весах, что держат в своих руках короли, но из любви к себе самому, запомните каждое мое слово, каждую интонацию моего голоса, поскольку в серьезных обстоятельствах, в которых мы с вами вскоре окажемся, они приобретут такой смысл и такое значение, каких никогда еще не имело ни одно слово, произнесенное на нашей земле.
- Слушаю, - повторил принц с решимостью в голосе, - слушаю, ничего не домогаясь от вас и, что бы вы ни сказали, ничего не боясь.
И он еще глубже уселся в мягкие подушки кареты, стремясь не только быть невидимым своему спутнику, но в не подавать никаких признаков жизни.
Кругом была непроглядная ночь. Густая и непроницаемая мгла опускалась, казалось, с верхушек переплетающихся ветвями деревьев. В карете было совершенно темно: ее плотный верх не пропустил бы в нее ни малейшей частички света даже в том случае, если бы какой-нибудь светящейся точке и удалось пробиться сквозь клубившийся на лесной дороге туман.
- Монсеньер, - продолжал Арамис, - вам известна история нынешних правителей Франции. Король провел свое детство в таком же затворничестве, как то, в котором протекли ваши детские годы, в такой же скудости и такой же безвестности. Только вместо рабства тюрьмы, безвестности, одиночества и скудости, скрытых от людских взоров, ему пришлось терпеть все обиды, все несчастья и унижения на виду у всех, под лучами беспощадного солнца, имя которому - королевская власть. Ведь трон залит таким сиянием, что даже небольшое пятно на нем кажется несмываемой грязью, и всякий ореол славы на его фоне представляется только пятном. Король страдал, он злопамятен, и он будет мстить. Он будет плохим королем. Не стану утверждать, что он прольет столько Же крови, сколько пролил Людовик Одиннадцатый или Карл Девятый, - он не испытал в прошлом таких оскорблений, какие испытали они, - но все же он будет лить кровь и поглотит и государственную казну, и состояние своих подданных, потому что в свое время ему были ведомы и унижения, и нужда в деньгах. Сравнивая достоинства и недостатки короля Франции, я прежде всего стараюсь внести успокоение в свою совесть, и моя совесть оправдывает меня.
Арамис сделал паузу. Он остановился не с тем, чтобы слушаться, не нарушена ли чем-нибудь тишина леса, но с тем, чтобы в глубине души еще раз проверить высказанную им мысль и дать ей время запечатлеться в уме его собеседника.
- Все, что свершает бог, делается ко благу, - продолжал ваннский епископ, - я в этом до того убежден, что уже давно приветствовал его выбор, павший на меня и сделавший меня хранителем той самой тайны, которую я помог вам раскрыть. Богу, который осуществляет высшую справедливость и который предвидит решительно все, для выполнения великого дела понадобилось острое, стойкое, не останавливающееся ни перед чем орудие. Это орудие - я. Во мне есть и необходимая острота, и упорство, и стойкость; я правлю окутанным тайной народом, взявшим себе девизом девиз самого бога: patiens quia aeternus - терпелив, ибо вечен. |
|
- И я сам, находясь в вашем присутствии и не подавая по этой причине повода к каким-либо сомнениям и колебаниям, напишу вам приказ, которому вы, я полагаю, окажете подобающее доверие, сколь бы недоверчивым вы ни были.
Безмо побледнел перед этой непоколебимой уверенностью. Ему показалось, что голос только что улыбавшегося и веселого Арамиса стал зловещим и мрачным, что восковые свечи, освещавшие комнату, превратились в погребальные, а стаканы с вином - в полные крови чаши.
Арамис принялся писать. Оцепеневший Безмо, нагнувшись над его плечом, читал слово за словом: "AMDG" - писал епископ и начертил крест под четырьмя буквами, означавшими ad majorem Dei gloriam <К вящей славе господней (лат).>. Затем он продолжал:
"Нам угодно, чтобы приказ, присланный г-ну де Безмо де Монлезен, королевскому коменданту замка Бастилии, был признан действительным и немедленно приведен в исполнение.
Подпись: д'Эрбле,
божией милостью генерал ордена".
Безмо был так потрясен, что черты его лица исказились до неузнаваемости: он стоял с полуоткрытым ртом и остановившимися глазами, не шевелясь, не издавая ни звука. В обширной зале слышалось только жужжание мухи, носившейся вокруг свеч.
Арамис, не удостаивая даже взглянуть на того, кого он обрекал на столь жалкую участь, вынул из кармана небольшой футляр с черным воском; он запечатал письмо, приложив печать, висевшую у него на груди под камзолом, и, когда процедура была закончена, молча отдал его Безмо.
Комендант посмотрел на печать тусклым и безумным взглядом; руки его тряслись. Последний проблеск сознания мелькнул на его лице; вслед за тем, словно пораженный громом, он тяжело рухнул в кресло.
- Полно, полно, - сказал Арамис после длительного молчания, во время которого комендант понемногу пришел в себя, - не заставляйте меня поверить, будто присутствие генерала ордена так же страшно, как присутствие самого господа бога, и что люди, увидев его, умирают. Мужайтесь!
Встаньте, дайте мне руку и повинуйтесь.
Ободренный, если и не вполне успокоенный, Безмо повиновался приказанию Арамиса, поцеловал его руку и встал.
- Немедленно? - пробормотал он.
- О, никогда не следует пересаливать, мой гостеприимный хозяин; садитесь на ваше прежнее место, и давайте окажем честь этому чудеснейшему десерту.
- Монсеньер, я не в силах оправиться после такого удара; я смеялся, шутил с вами, я осмелился быть на равной с вами ноге.
- Молчи, старый приятель, - возразил епископ, почувствовавший, что струна натянута до предела и что грозит опасность порвать ее, - молчи!
Пусть каждый из нас живет своей собственной жизнью: тебе - мое покровительство и моя дружба, мне - твое беспрекословное повиновение. Уплатим же честно нашу взаимную дань и предадимся веселью.
Безмо задумался: ему представились все последствия, какие могут обрушиться на него за то, что он уступил домогательствам и по подложному приказу освободил заключенного, и, сопоставив с этим гарантию, которую давал официальный приказ генерала, он счел ее недостаточно веской.
Арамис угадал, какие мысли мучила коменданта.
- Дорогой мой Безмо, - заговорил он, - вы простак. Бросьте же наконец вашу привычку предаваться раздумьям, когда я сам даю себе труд думать за вас.
Безмо снова склонился пред Арамисом.
- Что же мне делать? - спросил он.
- Как вы освобождаете ваших узников?
- У меня есть регламент.
- Отлично, действуйте по регламенту, дорогой мой.
- Если это особа важная, то я отправляюсь к ней в камеру вместе с майором и лично освобождаю ее.
- Но разве этот Марчиали важная птица? - небрежно заметил Арамис.
- Не знаю, - отвечал комендант. Он произнес эти слова таким тоном, точно хотел сказать: "Вам это известно лучше моего".
- Раз так, если вы не знаете этого, то, по-моему, вам следует поступить с Марчиали так же, как вы поступаете с мелкими сошками.
- Хорошо. Регламент велит, чтобы тюремщик или кто-нибудь из числа младших офицеров привели заключенного в канцелярию к коменданту.
- Ну что ж, это весьма разумно. А затем?
- А затем узнику вручают ценные вещи, отобранные у него при заключении в крепость, платье, а также бумаги, если приказ министра не содержит каких-либо иных указаний.
- Что же говорит приказ министра относительно этого Марчиали?
- Ничего: этот несчастный прибыл сюда без ценностей, без бумаг, почти без одежды.
- Видите, как удачно все складывается! Право, Безмо, вы делаете из мухи слона. Оставайтесь же здесь и прикажите привести узника в канцелярию.
Безмо повиновался. Он позвал своего лейтенанта и отдал ему приказание, которое тот, не задумываясь, передал по назначению. Спустя полчаса со двора донесся звук закрываемой двери: это была дверь темницы, выпустившей на волю свою многолетнюю жертву.
Арамис задул свечи, освещавшие комнату; он оставил только одну-единственную свечу, поместив ее позади двери. Этот трепетный свет не позволял взгляду сосредоточиться на окружающих предметах. Он множил их и изменял их очертания.
Послышались приближавшиеся шаги.
- Ступайте навстречу своим подчиненным, - проговорил Арамис, обращаясь к Безмо.
Комендант повиновался. Сержант и тюремщики удалились. Безмо возвратился в сопровождении узника. Арамис стоял в тени; он видел все, но сам был невидим.
Безмо взволнованным голосом ознакомил молодого человека с приказом, возвращавшим ему свободу. Узник выслушал его не шевельнувшись, не проронив ни слова.
- Клянетесь ли вы, - таково требование регламента, - сказал комендант, - никогда, ни при каких обстоятельствах не разглашать того, что вы видели или слышали в стенах Бастилии?
Узник заметил распятие; он поднял руку и поклялся.
- Теперь, сударь, вы свободны располагать собою; куда намерены вы отправиться?
Узник оглянулся по сторонам, точно искал покровительства, на которое, очевидно, рассчитывал.
Арамис выступил из скрывавшей его тени.
- Я здесь, - поклонился он, - и готов оказать вам услугу, сударь, которую вам будет угодно потребовать от меня.
Узник слегка покраснел, но без колебания подошел К Арамису и взял его под руку.
- Да хранит вас господь под своею святою дланью! - произнес он голосом, поразившим Безмо своей твердостью и заставившим его содрогнуться.
Арамис, пожимая руку Безмо, спросил:
- Не повредит ли вам мой приказ? Не боитесь ли вы, что в случае, если бы пожелали у вас пошарить, он будет обнаружен среди ваших бумаг? |
|
Глава 35
ГЕНЕРАЛ ОРДЕНА
Наступило молчание, во время которого Арамис не спускал глаз с коменданта. Тому, казалось, все еще не хотелось прервать посередине ужин, и он искал более или менее основательный предлог, чтобы дотянуть хотя бы до десерта.
- Ах! - воскликнул он, найдя, по-видимому, такой предлог. - Да ведь это же невозможно!
- Как невозможно, - сказал Арамис, - что же тут, дорогой друг, невозможного?
- Невозможно в такой поздний час выпускать заключенного. Не зная Парижа, куда он сейчас пойдет?
- Пойдет куда сможет.
- Вот видите, это все равно что отпустить на волю слепого.
- У меня карета, и я отвезу его, куда он укажет.
- У вас ответ всегда наготове. Франсуа, передайте господину майору, пусть он откроет камеру господина Сельдона, номер три, в Бертодьере.
- Сельдон? - равнодушно переспросил Арамис. Вы, кажется, сказали Сельдон?
- Да. Так зовут того, кого нужно освободить.
- О, вы, вероятно, хотели сказать - Марчиали.
- Марчиали? Что вы! Нет, нет, Сельдон.
- Мне кажется, что вы ошибаетесь, господин де Безмо.
- Я читал приказ.
- И я тоже.
- Я прочел там имя Сельдона, да еще написанное такими вот буквами!
И господин де Безмо показал свой палец.
- А я прочитал Марчиали, и такими вот буквами.
И Арамис показал два пальца.
- Давайте выясним, - сказал уверенный в своей правоте Безмо, - вот приказ, и стоит только еще раз прочесть его...
- Вот я и читаю Марчиали, - развернул бумагу Арамис. - Смотрите-ка!
Безмо взглянул, и рука его дрогнула.
- Да, да! - произнес он, окончательно поверженный в изумление. Действительно Марчиали. Так и написано: Марчиали!
- Ага!
- Как же так? Человек, о котором столько твердили, о котором ежедневно напоминали! Признаюсь, монсеньер, я решительно отказываюсь понимать.
- Приходится верить, раз видишь собственными глазами.
- Поразительно! Ведь я все еще вижу этот приказ и имя ирландца Сельдона. Вижу. Ах, больше того, я помню, что под его именем было чернильное пятно, посаженное пером.
- Нет, пятна тут не видно, - заметил Арамис.
- Как так не видно? Я даже поскреб песок, которым его присыпали.
- Как бы то ни было, дорогой господин де Безмо, - сказал Арамис, - и что бы вы там ни видели, а приказ предписывает освободить Марчиали.
- Приказ предписывает освободить Марчиали, - машинально повторил Безмо, пытаясь собраться с мыслями.
- И вы этого узника освободите. А если ваше доброе сердце подсказывает вам освободить заодно и Сельдона, то я ни в какой мере не стану препятствовать этому.
Арамис подчеркнул эту фразу улыбкой, ирония которой окончательно открыла Безмо глаза и придала ему храбрости.
- Монсеньер, - начал он, - Марчиали - это тот самый узник, которого на днях так таинственно и так властно домогался посетить некий священник, духовник нашего ордена.
- Я не знаю об этом, сударь, - ответил епископ.
- Однако это случилось не так давно, дорогой господин д'Эрбле.
- Это правда, но у нас так уж заведено, чтобы сегодняшний человек не знал, что делал вчерашний.
- Во всяком случае, - заметил Безмо, - посещение духовника иезуита осчастливило этого человека.
Арамис, не возражая, снова принялся за еду и питье. Безмо, не притрагиваясь больше ни к чему из стоявшего перед ним на столе, снова взял в руки приказ и принялся тщательно изучать его.
Это разглядывание при обычных обстоятельствах, несомненно, заставило бы покраснеть нетерпеливого Арамиса; но ваннский епископ не впадал в гнев из-за таких пустяков, особенно если приходилось втихомолку признаться себе самому, что гневаться было чрезвычайно опасно.
- Ну так как же, освободите ли вы Марчиали? - поинтересовался Арамис.
- О, да у вас выдержанный херес с отличным букетом, любезнейший комендант!
- Монсеньер, - отвечал Безмо, - я выпущу заключенного Марчиали лишь после того, как повидаю курьера, доставившего приказ, и, допросив его, удостоверюсь в том...
- Приказы пересылаются запечатанными, и о содержании их курьер не осведомлен. В чем же вы сможете удостовериться?
- Пусть так, монсеньер; в таком случае, я отошлю его назад в министерство, и пусть господин де Лион либо отменит, либо подтвердит этот приказ.
- А кому это нужно? - холодно спросил Арамис.
- Это нужно, чтобы не впасть, монсеньер, в ошибку, это нужно, чтобы тебя не могли обвинить в недостатке почтительности, которую всякий подчиненный должен проявлять по отношению к вышестоящим, это нужно, чтобы неукоснительно выполнять обязанности, возлагаемые на тебя службой.
- Прекрасно; вы говорите с таким красноречием, что я положительно восхищаюсь вами. Вы правы, подчиненный должен быть почтителен по отношению к вышестоящим: он виновен, если впадает в ошибку, и подлежит наказанию, если не выполняет своих обязанностей или позволяет себе преступить законы, к соблюдению которых его обязывает служба.
Безмо удивленно посмотрел на епископа.
- Из этого вытекает, - продолжал Арамис, - что для успокоения собственной совести вы намерены посоветоваться с начальством?
- Да, монсеньер.
- И что если лицо, стоящее выше вас, прикажет вам выполнить то-то и то-то, вы окажете ему полное повиновение?
- Можете в этом не сомневаться.
- Хорошо ли вы знаете королевскую руку, господин де Безмо?
- Да, монсеньер.
- Разве на этом приказе об освобождении нет подписи короля?
- Есть, но, быть может, она...
- Подложная? Не это ли вы имели в виду?
- Это бывало.
- Вы правы. Ну а что вы скажете о подписи де Лиона?
- Я вижу и ее на этой бумаге; но если можно подделать королевскую подпись, то с еще большим основанием можно предположить, что и подпись де Лиона подложная.
- Вы делаете поистине гигантские успехи в логике, дорогой господин де Безмо, - сказал Арамис, - и ваша аргументация неоспорима. Но какое, собственно, у вас основание считать подписи на этом приказе подложными?
- Очень серьезное: отсутствие подписавших его ничто не доказывает, что подпись его величества - подлинная, и здесь нет господина де Лиона, который мог бы удостоверить, что это действительно королевская подпись.
- Ну, господин де Безмо, - проговорил Арамис, смерив коменданта орлиным взглядом, - я настолько близко принимаю к сердцу ваши сомнения, что сам возьмусь за перо, если вы подадите мне его.
Безмо подал перо.
- И лист бумаги, - добавил Арамис.
Безмо подал бумагу. |
|
- Я это сделал, чтобы не беспокоить епископа; разве, черт возьми, это не оправдание?
- Не забывайте, Безмо, что и я носил когда-то мундир и привык иметь дело с приказами.
- Значит, вы желаете...
- Я желаю, друг мой, чтобы вы выполнили ваш долг.
Да, я прошу вас исполнить его, хотя бы ради того, чтобы вас не осудил этот солдат.
Франсуа все еще ждал.
- Пусть принесут приказ короля, - сказал, приосаниваясь, Безмо и прибавил шепотом:
- Знаете, что в нем будет написано? Что-нибудь в таком роде: "Будьте осторожны с огнем поблизости от порохового склада". Или:
"Следите за таким-то, он быстро бегает". Ах, когда бы, монсеньер, вы только знали, сколько раз меня внезапно будили посреди самого сладкого, самого безмятежного сна; сломя голову летели сюда гонцы лишь затем, чтобы передать мне записку, содержащую в себе следующие слова: "Господин де Безмо, что нового?" Видно, что люди, которые теряют время для писания подобных приказов, никогда сами не ночевали в Бастилии. Узнали б они тогда толщину моих стен, бдительность офицеров и количество патрулей.
Ну, ничего не поделаешь, монсеньер! Это и есть их настоящее ремесло мучить меня, когда я спокоен, и тревожить, когда я счастлив, - прибавил Безмо, кланяясь Арамису. - Предоставим же им занижаться их ремеслом.
- А вы занимайтесь вашим, - добавил, улыбаясь, епископ; при этом он устремил на Безмо настолько пристальный взгляд, что слова Арамиса, несмотря на ласковый тон, прозвучали для коменданта как приказание.
Франсуа возвратился. Безмо взял у него посланный к нему министром приказ. Он неторопливо распечатал его я столь же неторопливо прочел.
Арамис, делая вид, что пьет, сквозь хрусталь бокала наблюдал за хозяином.
- Ну, что я вам говорил! - проворчал Безмо.
- А что? - спросил ваннский епископ.
- Приказ об освобождении. Скажите на милость, хороша новость, чтобы из-за нее беспокоить нас?
- Хороша для того, кого она касается непосредственно, и против этого вы, вероятно, не станете возражать, мой дорогой комендант.
- Да еще в восемь вечера!
- Это из милосердия.
- Из милосердия, пусть будет так; но его оказывают негодяю, томящемуся от скуки, а не мне, развлекающемуся в доброй компании, - сердито бросил Безмо.
- Разве это освобождение потеря для вас? Что же, узник, которого теперь у вас отбирают, содержался в особых условиях?
- Как бы не так! Дрянь, жалкая крыса; он сидел на пяти франках в день.
- Покажите, - попросил Арамис, - или, быть может, это нескромность?
- Нисколько, читайте.
- Тут написано: спешно. Вы видели?
- Восхитительно! Спешно! Человек, который сидит у меня добрые десять лет! И его спешат выпустить, и притом сегодня же, и притом в восемь вечера!
И Безмо, пожав плечами с выражением царственного презрения, бросил приказ на стол и снова принялся за еду.
- У них бывают такие порывы, - проговорил он все еще с полным ртом. В один прекрасный день хватают человека, кормят его десять лет сряду, а мне беспрестанно пишут: "Следите за негодяем!" или: "Держите его построже!" А затем, когда привыкнешь смотреть на узника как на человека опасного, тут вдруг, без всякого повода и причины, вам объявляют: "Освободите". И еще надписывают на послании: Спешно! Признайтесь, монсеньер, что тут ничего другого не остается, как только пожать плечами.
- Что поделаешь! - вздохнул Арамис. - Возмущаешься, а приказ все-таки выполняешь.
- Конечно! Разумеется, выполняешь!.. Но немного терпения!.. Не следует думать, будто я раб.
- Боже мой, любезнейший господин де Безмо, кто же думает о вас нечто подобное. Всем известна свойственная вам независимость.
- Благодарение господу!
- Но известно также и ваше доброе сердце.
- Ну, что о нем говорить!
- И ваше повиновение вышестоящим. Видите ли, Безмо, кто был солдатом, тот останется им на всю жизнь.
- Вот поэтому я и оказываю беспрекословное повиновение, и завтра, на рассвете, узник будет освобожден.
- Завтра?
- На рассвете.
- Но почему не сегодня, раз на пакете и на самом приказе значится спешно?
- Потому что сегодня мы с вами ужинаем, и для нас это также достаточно спешное дело.
- Дорогой мой Безмо, хоть я сегодня и в сапогах, все же я не могу не чувствовать себя духовным лицом, и долг милосердия представляется мне вещью более неотложной, чем удовлетворение голода или жажды. Этот несчастный страдал достаточно долго; вы сами только что говорили, что в течение целых десяти лет он был вашим нахлебником. Сократите же ему хоть немного его страдания! Счастливая минута ожидает его, дайте же ему поскорей насладиться ею, и господь вознаградит вас за это годами блаженства в раю.
- Таково ваше желание?
- Я прошу вас об этом.
- Сейчас, посреди нашего ужина?
- Умоляю вас; поступок такого рода стоит десяти benedicite <Благословите. Начальные слова католической молитвы, произносимой перед едою (лат.)>.
- Пусть будет по-вашему. Только нам придется доедать ужин холодным.
- О, пусть это вас не смущает!
Безмо откинулся на спинку своего кресла, чтобы позвонить Франсуа, и повернулся лицом к входное двери.
Приказ лежал на столе. Арамис воспользовался теми несколькими мгновениями, пока Безмо не смотрел в его сторону, и обменял лежавшую на столе бумагу на другую, сложенную совершенно таким же образом и вынутую им из кармана.
- Франсуа, - сказал комендант, - пусть пришлют ко мне господина майора и тюремщиков из Бертодьеры.
Франсуа, поклонившись, пошел выполнять приказание, и собеседники остались одни.
|
|