В разделе материалов: 402
Показано материалов: 86-90 |
Страницы: « 1 2 ... 16 17 18 19 20 ... 80 81 » |
|
Отвесив почтительный поклон королеве и графу, Жильбер вышел, унося в душе последнюю надежду.
Глава 25
В НОЧЬ С 9 НА 10 АВГУСТА
С позволения наших читателей мы перенесемся в один из домов по улице Ансьен-Комеди недалеко от улицы Дофины.
В первом этаже этого дома проживал Фрерон.
Пройдем к двери; напрасно мы стали бы к нему звонить: он сейчас находится во втором этаже у своего приятеля Камилла Демулена.
Пока мы будем подниматься по лестнице, преодолевая семнадцать ступеней, отделяющих один этаж от другого, позвольте в двух словах рассказать о Фрероне.
Фрерон (Луи-Станислав) был сыном замечательного Эли-Катрин Фрерона, подвергавшегося несправедливым и жестоким нападкам Вольтера; когда читаешь сегодня критические статьи, направленные против автора "Орлеанской девственницы", "Философского словаря" и "Магомета", удивляешься тому, насколько верны замечания журналиста, сделанные им в 1754 году и совпадающие с нашими в 1854 году, то есть, сто лет спустя.
Фрерон-младший - ему было тогда тридцать пять лет, - был потрясен несправедливостями, совершенными по отношению к его отцу, не снесшему оскорблений и скончавшемуся в 1776 году в результате уничтожения хранителем печати Мироменилем его "Литературного альманаха"; Фрерон горячо воспринял Революцию, он выпускал или собирался выпускать в это время "Оратора Народа".
Вечером 9 августа он находился, как мы уже сказали, у Камилла Демулена, где ужинал вместе с Брюном, будущим маршалом Франции, а пока - типографским мастером.
За столом вместе с ними сидели Барбару и Ребекки.
Одна-единственная женщина принимала участие в трапезе, чем-то напоминавшей ужин гладиаторов перед выходом на арену, носивший название свободной трапезы, Женщину эту звали Люсиль.
Нежное имя, очаровательная женщина, оставившие по себе болезненное воспоминание в анналах Революции!
Мы не сможем проводить тебя в этой книге вплоть до эшафота, на который ты, любящее и поэтичное создание, пожелала подняться вслед за мужем; однако мы набросаем твой портрет двумя росчерками пера.
Один-единственный портрет остался после тебя, бедное дитя! Ты умерла так рано, что художник был вынужден, если можно так выразиться, перехватить твой образ на лету. Речь идет о миниатюре, виденной нами в восхитительной коллекции полковника Морена, которая была пущена по ветру, несмотря на свою уникальность, после смерти этого замечательного человека, с такой щедростью предоставлявшего свои сокровища в наше распоряжение.
На этом портрете Люсиль предстает маленькой, хорошенькой шалуньей; есть нечто в высшей степени плебейское в ее очаровательном личике. В самом деле, дочь бывшего мелкого финансового служащего и прелестной женщины, как утверждают, любовницы министра финансов Терре, Люсиль Дюплесси-Ларидон была, как и г-жа Ролан, незнатного происхождения.
Брак по любви соединил в 1791 году эту девушку с этим ужасным ребенком, с этим гениальным мальчишкой по имени Камилл Демулен; по сравнению с ним Люсиль можно было назвать богатой.
Камилл, бедный, довольно некрасивый, косноязычный из-за заикания, помешавшего ему стать оратором, благодаря чему он стал великим писателем, как вам, разумеется, известно, совершенно покорил ее изяществом своего ума и добрым сердцем.
Камилл, хотя и придерживался мнения Мирабо, сказавшего: "Вам никогда не совершить Революцию, если вы не искорените христианство", все же венчался в церкви Сен-Сюльпис по католическому обряду; но в 1792 году, когда у него родился сын, он отнес его в ратушу и заказал для него республиканское крещение.
Вот в этой квартирке второго этажа в доме по улице Ансьен-Комеди и составлялся, к великому ужасу и в то же время к большому удовольствию Люсиль, план восстания, который, по наивному признанию Барбару, был им завернут в нанковые штаны и отправлен к прачке.
Барбару, не очень веривший в успех затеянного им самим предприятия и опасавшийся попасть в руки победившего двора, с простотой древних показал припасенный им заранее яд, приготовленный Кабанисом для него, как и для Кондорсе.
Перед началом ужина Камилл, веривший в успех не более Барбару, сказал, поднимая бокал и стараясь, чтобы его не слышала Люсиль:
- Edamus et bibamus, eras enim moriemur <Давайте есть и пить, потому что завтра мы умрем! (лат.)>! Однако Люсиль услыхала его слова.
- Зачем ты говоришь на языке, которого я не понимаю? - молвила она. - Я догадываюсь, о чем ты говоришь, Камилл! Можешь не беспокоиться, я не помешаю тебе исполнить свой долг.
После этих слов все заговорили свободно и в полный голос.
Фрерон был настроен решительнее других: все знали, что он был безнадежно влюблен, хотя никто не имел представления, кто эта женщина. Его отчаяние после смерти Люсиль выдало его роковую тайну.
- А ты, Фрерон, приготовил себе яд? - спросил Камилл.
- Если завтра мы потерпим неудачу, я погибну, сражаясь! - отвечал тот. - Я так устал от жизни, что жду лишь повода, чтобы от нее избавиться.
Ребекки более других надеялся на успешный исход борьбы.
- Я знаю своих марсельцев, - сказал он, - ведь я сам их подбирал: я уверен в них от первого до последнего человека; ни один не подведет!
После ужина хозяева предложили отправиться к Дантону.
Барбару и Ребекки отказались: их ждали в казарме марсельцев.
Казарма находилась шагах в двадцати от дома Камилла Демулена.
У Фрерона была назначена встреча в коммуне с Сержаном и Манюэлем.
Брюн договорился с Сантером, что переночует у него.
Каждый был связан с предстоящим событием собственными нитями.
Итак, все разошлись. Камилл и Люсиль пошли к Дантону одни.
Обе четы были очень дружны; были привязаны друг к другу не только мужчины, но и их жены.
Дантон хорошо известен читателям; мы не раз вслед за великими мастерами, изобразившими его крупными мазками, были вынуждены возвращаться к его портрету.
А вот его жена менее известна; скажем о ней несколько слов. Воспоминание об этой замечательной женщине, бывшей предметом столь глубокого обожания своего супруга, мы снова находим у полковника Морена; правда, о ней рассказывает не миниатюра, а скульптурный портрет.
По мнению Мишле, он был сделан уже после ее смерти.
Он олицетворяет доброту, спокойствие, силу.
Ее еще не поразила болезнь, убившая эту женщину в 1793 году, однако она уже печальна и беспокойна, словно предчувствует скорую кончину.
Согласно дошедшей до нас молве, она была к тому же набожной и робкой.
Однако, несмотря на робость и набожность, она в один прекрасный день не побоялась пойти против воли родителей: это случилось в тот день, когда она объявила, что хочет выйти замуж за Дантона.
Как Люсиль в Камилле Демулене, она сумела в этом мрачном и противоречивом человеке, никому еще не Известном, не имевшем ни звания, ни состояния, угадать бога, погубившего ее, когда он явился ей, как Юпитер - Семеле <Семела - возлюбленная Юпитера. По совету ревнивой Геры, явившейся к ней в образе кормилицы, Семела потребовала от Юпитера, чтобы тот предстал перед ней во всем своем божественном величии. Связанный обещанием исполнить любое ее желание. Юпитер появился среди молний и грома и испепелил ее.>.
Невозможно было не почувствовать, что у человека, к которому привязалась бедняжка, грозная и непредсказуемая судьба; но может быть, ее решение было продиктовано не только любовью, но и набожностью по отношению к этому ангелу света и тьмы, которому была уготована честь олицетворять собою год 1792, как Мирабо связывается с 1791-м, а Робеспьер - с 1793 годом.
Когда Камилл и Люсиль пришли к Дантонам, - а обе четы жили бок о бок: Камилл и Люсиль, как мы уже сказали - на улице Ансьен-Комеди, Дантон - на улице Пан-Сент-Андре, - г-жа Дантон плакала, а Дантон изо всех сил пытался ее успокоить, Женщина подошла к женщине, мужчина - к мужчине.
Жены поцеловались, мужья пожали друг Другу руки.
- Как ты полагаешь, что-нибудь произойдет? - спросил Камилл.
- Надеюсь, что так, - отвечал Дантон. - Впрочем, Сантер к этому делу поостыл. К счастью, по-моему, завтрашний день затрагивает интересы не одного человека, не отдельного бунтовщика: недовольство нищенским существованием, всеобщее возмущение, угроза интервенции, убеждение в том, что Францию предали, - вот на что следует делать ставку. Сорок семь секций из сорока восьми проголосовали за низложение короля; каждая из них выбрала трех комиссаров, которые должны собраться в коммуне для спасения отечества. |
|
- Что с вами, сударь? - удивилась Мария-Антуанетта.
- Мне от всей души жаль, ваше величество, что вы напрягаете вашу память, запоминая подобные слова, а также утруждаете себя их произнесением.
- Что же делать, сударь! - отвечала королева. - Бывают такие обстоятельства, когда женщины вынуждены стать мужчинами: это когда мужчины...
Королева умолкла.
- Впрочем, на сей раз, - продолжала королева, заканчивая не фразу, а свою мысль, - на сей раз король решился.
- Ваше величество! - воскликнул Жильбер. - С той минуты, как вы решились на эту ужасную крайность, веря, что в атом ваше спасение, я, по крайней мере, надеюсь, что вы позаботились о подступах ко дворцу: так, например. Луврская галерея...
- О, вы и в самом деле подаете мне прекрасную мысль... Идемте, сударь; я хочу убедиться в том, что мой приказ исполняется.
Королева провела Жильбера через апартаменты и подвела к двери павильона Флоры, которая выходит в картинную галерею.
Распахнув дверь, Жильбер увидел, как солдаты закладывают вход стеной в двадцать футов в ширину.
- Вот видите! - молвила королева. Обращаясь к офицеру, руководившему работами, она продолжала:
- Как продвигается дело, господин д'Эрвили?
- Пусть только бунтовщики дадут нам еще сутки, ваше величество, и мы будем готовы.
- Как вы полагаете, доктор Жильбер, дадут они нам еще сутки? - спросила королева у доктора.
- Если что-нибудь и произойдет, ваше величество, то не раньше десятого августа.
- Десятого? В пятницу? Неудачный день для мятежа, сударь! Я-то думала, что у бунтовщиков достанет ума остановить свой выбор на воскресенье.
Она прошла вперед, Жильбер последовал за ней. Выходя из галереи, они встретили господина в офицерском мундире.
- Ну что, господин Мандэ, - спросила королева, - вы решили, какова будет диспозиция?
- Да, ваше величество, - отвечал главнокомандующий, окинув Жильбера беспокойным взглядом.
- О, вы можете говорить открыто, - поспешила успокоить его королева, - этот господин - наш друг. Поворотившись к Жильберу, она прибавила:
- Не правда ли, доктор?
- Да, ваше величество, - кивнул Жильбер, - один из самых преданных ваших друзей!
- Это другое дело... - заметил Мандэ. - Один отряд национальных гвардейцев будет размещен в ратуше, другой - на Новом мосту; они пропустят мятежников, и пока люди господина д'Эрвили и швейцарцы господина Майярдо будут отражать их атаку, мои отряды отрежут мятежникам пути к отступлению и ударят с тыла.
- Вот видите, сударь, - обратилась королева к доктору, - что десятое августа - это вам не двадцатое июня.
- Увы, ваше величество, - я, признаться, беспокоюсь, - отозвался Жильбер.
- За нас? За нас? - настаивала королева.
- Ваше величество! - воскликнул Жильбер. - Я уже говорил вам: насколько я не одобрял Варенн...
- Настолько вы советуете Гайон!.. У вас есть еще немного времени, чтобы спуститься со мною вниз, господин Жильбер?
- Разумеется, ваше величество.
- Тогда идемте!
Королева стала спускаться по неширокой винтовой лестнице в первый этаж дворца.
Первый этаж был превращен в настоящий лагерь, лагерь укрепленный и охраняемый швейцарцами; все окна там уже были, по выражению королевы, "забаррикадированы".
Королева подошла к полковнику.
- Ну, господин Майярдо, - проговорила она, - что вы можете сказать о своих людях?
- Они, как и я, готовы умереть за ваше величество.
- Будут ли они нас защищать до конца?
- Если они начнут стрельбу, ваше величество, они не прекратят ее вплоть до письменного распоряжения короля.
- Слышите, сударь? За пределами дворца нас окружают враги; но во дворце нам преданы все до единого.
- Это меня утешает, ваше величество; однако этого недостаточно.
- Знаете, доктор, вы слишком мрачно смотрите на вещи.
- Ваше величество показали мне все, что хотели; позволите ли вы мне проводить вас в ваши покои?
- Охотно, доктор; как я устала! Дайте руку!
Жильбер склонил голову перед оказанной ему величайшей милостью, редко оказываемой королевой даже самым близким людям, особенно с тех пор, как случилось несчастье.
Он проводил ее до спальни.
Войдя в свою комнату, Мария-Антуанетта упала в кресло.
Жильбер опустился перед ней на одно колено.
- Ваше величество! - промолвил он. - Во имя вашего августейшего супруга, во имя ваших дорогих детей, ради вашей собственной безопасности в последний раз заклинаю вас воспользоваться имеющейся в ваших руках силой не для сражения, а для побега!
- Сударь! - отвечала королева. - С четырнадцатого июля я мечтаю о том, чтобы король за себя отомстил; настала решительная минута, так нам, во всяком случае, кажется: мы спасем монархию или похороним ее под развалинами Тюильри.
- Неужели ничто не может заставить вас отказаться от этого рокового решения?
- Ничто.
С этими словами королева протянула Жильберу руку для поцелуя, в то же время знаком приказывая ему встать.
Жильбер почтительно коснулся губами руки королевы и, поднимаясь, проговорил:
- Ваше величество! Позвольте мне написать несколько слов; дело представляется мне настолько срочным, что я не хотел бы терять ни минуты.
- Прошу вас, сударь, - кивнула королева, жестом приглашая его пройти к столу.
Жильбер сел и написал следующее:
"Приезжайте, сударь! Королеве грозит смертельная опасность, если друг не уговорит ее бежать, а я полагаю, что Вы - единственный ее друг, которого она могла бы послушать".
Он поставил подпись и написал адрес.
- Не будет ли с моей стороны любопытством поинтересоваться, кому вы пишете? - спросила королева.
- Графу де Шарни, ваше величество, - отвечал Жильбер.
- Графу де Шарни?! - побледнев и содрогнувшись, вскричала королева. - Зачем же вы ему пишете?
- Чтобы он добился от вашего величества того, к чему не могу склонить вас я.
- Граф де Шарни слишком счастлив, чтобы помнить о своих старых друзьях, оказавшихся в несчастье: он не приедет, - заметила королева.
Дверь отворилась: на пороге появился лакей.
- Только что прибыл граф де Шарни! - доложил лакей. - Он просит узнать, может ли он засвидетельствовать свое почтение ее величеству.
Смертельная бледность залила щеки королевы; она пролепетала нечто бессвязное.
- Пусть войдет! Пусть войдет! - приказал Жильбер. - Само небо его посылает!
В дверях показался Шарни в форме морского офицера.
- О! Проходите сударь! Я как раз собирался отправить вам письмо.
Он подал письмо графу.
- Я узнал об опасности, грозившей вашему величеству, и поспешил приехать, - с поклоном проговорил Шарни.
- Ваше величество! Ваше величество! Заклинаю вас небом, послушайтесь графа де Шарни: его устами говорит Франция! |
|
- Просите! - приказала королева, находившаяся в лихорадочном возбуждении. Вошел Жильбер.
- А-а, проходите, проходите, доктор! Рада вас видеть!
Жильбер поднял на нее удивленный взгляд: Мария-Антуанетта трепетала всем существом от едва сдерживаемой радости, и это заставило доктора вздрогнуть.
Он скорее предпочел бы, чтобы королева была бледной и подавленной, чем оживленной и возбужденной, какой она перед ним предстала в этот час.
- Ваше величество! - молвил он. - Боюсь, что я неудачно выбрал время и пришел слишком поздно.
- Напротив, доктор, - возразила королева, улыбнувшись, что так редко случалось с ней в последнее время, - вы явились вовремя и вы всегда желанный гость! Вы увидите то, что я уже давно собиралась вам показать: настоящего короля, каким ему и надлежит быть!
- Боюсь, ваше величество, - отозвался Жильбер, - что вы себя обманываете и что вы хотите показать мне командира на плацу, а не короля!
- Господин Жильбер! Вполне возможно, что мы расходимся не только во взглядах на монархию, но и во многом другом... Я думаю, что король - это человек, который не просто говорит: "Я не желаю!", главным образом он говорит: "Я хочу!"
Королева намекала на вето, до крайности обострившее положение вещей.
- Да, ваше величество, - согласился Жильбер, - по-вашему, это человек, который мстит за себя.
- Это человек, который защищается, господин Жильбер! Ведь вы знаете, что нам публично угрожали: на нас собираются совершить вооруженное нападение. Существуют, как утверждают, пятьсот марсельцев под предводительством некоего Барбару, и эти люди поклялись на развалинах Бастилии, что не вернутся в Марсель, пока не разобьют лагерь на руинах Тюильри.
- Я действительно об этом что-то слышал, - кивнул Жильбер.
- И это вас не развеселило, сударь?
- Нет, я испугался за вас и за короля, ваше величество.
- И потому вы пришли предложить нам отречься от престола и отдать себя на милость господина Барбару и его марсельцев?
- Ах, ваше величество, если бы король мог отречься, и, пожертвовав короной, спасти жизнь себе, вам и вашим детям!
- ..То вы посоветовали бы ему это, не так ли, господин Жильбер?
- Да, ваше величество, я на коленях умолял бы его об этом!
- Господин Жильбер! Позвольте вам заметить, что вы непоследовательны в своих взглядах.
- Эх, ваше величество! - горестно вздохнул Жильбер. - Мои-то взгляды меняются... Будучи предан моему королю и отечеству, я бы хотел, чтобы король и Конституция достигли согласия; этим желанием, а также преследующими меня разочарованиями и были продиктованы советы, которые я имел честь давать вашему величеству.
- Какой же совет вы хотите дать теперь, господин Жильбер?
- Никогда еще вы не были так близки к тому, чтобы ему последовать, как в настоящий момент, ваше величество.
- Ну-ну, посмотрим!
- Я вам советую бежать.
- Бежать?!
- Вам отлично известно, ваше величество, что в этом нет ничего невозможного; никогда еще у вас не было для этого более благоприятных условий.
- Продолжайте, прошу вас.
- Во дворце - около трех тысяч человек.
- Почти пять тысяч, сударь, - самодовольно усмехнувшись, поправила его королева, - и еще столько же готовы примкнуть к нам по первому знаку.
- Вам нет нужды подавать знак, который может быть перехвачен вашими врагами: пяти тысяч человек будет вполне довольно.
- И что же, по вашему мнению, господин Жильбер, нам следует делать с этими пятью тысячами?
- Окружить ими себя, короля и ваших августейших детей; выйти из Тюильри в такое время, когда этого менее всего ждут; в двух милях отсюда сесть на коней, добраться до Гайона, до Нормандии, а там вас уже будут ждать.
- Иными словами, отдать себя в руки господина де Лафайета.
- Да, ваше величество, в руки человека, доказавшего вам свою преданность.
- Нет, сударь, нет! С нашими пятью тысячами человек, а также с другими пятью тысячами, готовыми прийти нам на помощь по первому нашему знаку, я предпочитаю предпринять нечто иное.
- Что вы собираетесь делать?
- Подавить мятеж раз и навсегда.
- Ах, ваше величество, ваше величество! Значит, он был прав, когда говорил, что вы обречены.
- Кто?
- Человек, имя которого я не осмеливаюсь повторить, ваше величество; тот самый человек, который уже трижды имел честь с вами говорить.
- Молчите! - побледнев, вскрикнула королева. - Кто-то пытается заставить солгать этого дурного пророка!
- Ваше величество, боюсь, что вы заблуждаетесь.
- Так, по-вашему, они посмеют нас атаковать?
- Общественное мнение склоняется именно к этому.
- И они полагают, что им удастся сюда ворваться силой, как двадцатого июня?
- Тюильри - не крепость.
- Нет; однако если вы соблаговолите пройти за мной, господин Жильбер, я вам покажу, что некоторое время нам удастся продержаться.
- Мой долг - следовать за вами, ваше величество, - с поклоном отвечал Жильбер.
- Ну, так идемте! - приказала королева. Она подвела Жильбера к центральному окну, тому самому, что выходит на площадь Карусели, откуда открывался вид не на обширный двор, который простирается сегодня вдоль всего фасада дворца, а на три небольших внутренних дворика, отгороженных стенами, которые существовали в те времена; дворы носили следующие названия: перед павильоном Флоры - двор Принцев, центральный - двор Тюильри, а тот, что граничит в наши дни с улицей Риволи, - Швейцарский дворик.
- Взгляните! - молвила она.
Жильбер увидел, что стены усеяны узкими бойницами и могли бы служить первой линией укреплений гарнизону, который через эти бойницы расстреливал бы народ.
Когда эта линия укреплений будет захвачена, гарнизон переместится не только в Тюильрийский дворец, все двери которого выходят во двор, но и в расположенные под углом флигели; таким образом, если бы патриоты ворвались во двор, они были бы обстреляны с трех сторон.
- Что вы на это скажете, сударь? - спросила королева. - Стали бы вы теперь советовать господину Барбару и пятистам его марсельцам ввязываться в это дело?
- Если бы я мог надеяться, что мой совет будет услышан этими фанатиками, я предпринял бы такую же попытку, какую предпринимаю, разговаривая с вами, ваше величество. Я пришел просить вас не ждать нападения; их я попросил бы не нападать.
- А они, по всей вероятности, не стали бы вас слушать и поступили бы по-своему?
- Как и вы поступите по-своему, ваше величество. Увы! В этом - несчастье всех людей: они постоянно просят дать им совет, чтобы потом не следовать ему.
- Господин Жильбер! - улыбнулась в ответ королева. - Вы забываете, что я не просила у вас совета, который вы изволили мне дать...
- Вы правы, ваше величество, - делая шаг назад, кивнул Жильбер.
- Из чего следует, - продолжала королева, протягивая доктору руку, - что мы вдвойне вам за него признательны.
Едва заметная улыбка сомнения промелькнула на губах Жильбера.
В эту минуту тяжелые, груженные брусьями тележки стали открыто заезжать во дворы Тюйльрийского дворца, где их встречали люди, в которых, несмотря на одежду буржуа, угадывались военные.
Они стали распиливать эти брусья на доски длиной в шесть футов и в три дюйма толщиной.
- Вы знаете, кто эти люди? - спросила королева.
- Солдаты инженерных войск, как мне кажется, - отвечал Жильбер.
- Да, сударь; они собираются, как видите, забаррикадировать окна, оставив лишь бойницы для ведения огня.
Жильбер печально посмотрел на королеву. |
|
Ах, как оно напугано. Собрание! До такой степени напугано, что собирается даже удалиться в провинцию.
Один Верньо его удерживает. Да почему же, о Господи?! Кто может сказать, не из-за прекрасной ли Кандей Верньо хотел остаться в Париже? Впрочем, это не имеет значения.
- Именно в Париже, - говорит Верньо, - необходимо добиться торжества свободы или погибнуть вместе с ней! Если мы и уедем из Парижа, мы, быть может, поступим, как Фемистокл, уйдя со всеми своими гражданами, оставив после себя лишь пепел и отступив перед неприятелем только для того, чтобы вырыть ему могилу!
Итак, всех обуревает сомнение, все колеблются, каждый чувствует, как земля шатается у него под ногами, и опасается, как бы перед ним не разверзлась бездна.
4 августа - в тот день, когда Собрание выступает с осуждением призыва секции Моконсей к восстанию; в тот день, когда два марсельца добиваются от Пани и Сержана патронов для пятисот своих соотечественников, в Кадран-Бле на бульваре Тампль состоялось собрание; Камилл Демулен выступал там от своего имени, а также от имени Дантона; Карра взялся за перо и стал набрасывать план восстания.
Покончив с планом, он отправился к бывшему члену Учредительного собрания Антуану, проживавшему по улице Сент-Оноре напротив собора Успения у столяра Дюпле, в одном доме с Робеспьером.
Робеспьер не имел к этому никакого отношения; когда г-жа Дюпле увидала, что у Антуана собирается вся эта шайка заговорщиков, она бегом поднялась к нему в комнату, где все они заседали, и в ужасе вскричала:
- Господин Антуан! Вы ведь не собираетесь прирезать господина де Робеспьера, правда же?
- Да при чем тут Робеспьер? - отвечал бывший член Учредительного собрания. - Никто, слава Богу, и не думал о нем. Если он боится, пусть спрячется.
В полночь завершенный Карра план был отправлен Сантеру и Александру, двум предводителям предместий.
Александр уже был готов двинуть своих солдат; однако Сантер ответил, что жители его предместья еще не готовы.
Сантер держал слово, данное им королеве 20 июня. 10 августа он пойдет только потому, что иначе поступить будет невозможно.
Итак, восстание вновь было отложено.
Антуан сказал, что о Робеспьере никто не думал; но он ошибался.
Все до такой степени потеряли голову, что кому-то даже пришла мысль сделать его движущей силой восстания, это его-то, короля неподвижности!
И кому же пришла в голову такая мысль? Барбару!
Храбрый марселец был близок к отчаянию; он был готов уехать из Парижа и возвратиться в Марсель.
Послушайте, что рассказывает г-жа Ролан:
"Мы не рассчитывали на помощь Севера; мы с Сержаном и Барбару изучали возможности спасения свободы на Юге и установления там республики; мы взяли географические карты и нанесли на них демаркационные линии. "Если наши марсельцы не одержат победу, - говорил Барбару, - это будет наш резерв".
И вот Барбару решил, что ему удалось найти другой резерв: гений Робеспьера.
Или, может быть, это Робеспьер хотел узнать, на что способен Барбару.
Марсельцы покинули казарму, расположенную слишком далеко от центра, и отправились к кордельерам, находившимся рядом с Новым мостом.
В Клубе кордельеров марсельцы были в гостях у Дантона.
В случае восстания они выступали бы от имени Дантона, эти страшные марсельцы! А если восстание удастся, победа достанется Дантону.
Барбару стал искать встречи с Робеспьером.
Робеспьер напустил на себя снисходительный вид: он попросил передать Барбару и Ребекки, что ждет их у себя.
Робеспьер, как мы уже говорили, жил у столяра Дюпле.
Как помнят читатели, случай привел его в этот дом в тот самый вечер, когда на Марсовом поле произошла бойня Робеспьер счел этот случай благословением небес, и не только потому, что гостеприимство хозяина спасло его от неслыханной опасности, но еще и потому, что оно как бы само собою устроило его будущее.
Для человека, желавшего именоваться Неподкупным, именно такое жилье и было нужно.
Однако он не сразу поселился в этом доме; он съездил в Аррас, привез свою сестру, мадмуазель Шарлотту де Робеспьер, и стал жить на улице Сен-Флорентен с этой худой и сухой дамой, которой тридцать восемь лет спустя автор имел честь быть представленным.
Он заболел.
Госпожа Дюпле, фанатичная поклонница Робеспьера, прознала о его болезни, попеняла мадмуазель Шарлотте на то, что та не уведомила ее о болезни брата, и потребовала, чтобы больного перевезли к ней.
Робеспьер не стал противиться: перед отъездом в Аррас он обещал супругам Дюпле, что покидает их как гость, но когда-нибудь непременно вернется в качестве жильца.
Таким образом, г-жа Дюпле шла навстречу его желаниям.
А для нее было честью поселить у себя Неподкупного, и она приготовила для него хоть и крохотную, но чистенькую мансарду, куда приказала снести свою лучшую мебель заодно с кокетливой бело-голубой кроватью, вполне подходившей человеку, который в семнадцатилетнем возрасте заказал свой портрет с розой в руке.
Для этой мансарды г-жа Дюпле приказала подмастерью своего мужа сделать новехонькие сосновые полки, чтобы он мог разложить свои книги и бумаги.
Книг оказалось немного: произведения Расина и Жан-Жака Руссо составляли всю библиотеку сурового якобинца; помимо этих двух авторов Робеспьер читал только Робеспьера.
А все другие полки были заняты его записками - записками адвоката и речами трибуна.
Стены же были увешаны всеми портретами великого человека, какие только смогла раздобыть фанатичная г-жа Дюпле; таким образом, стоило Робеспьеру протянуть руку, как он мог почитать Робеспьера: в какую бы сторону он ни бросил взгляд, отовсюду на него смотрел Робеспьер.
В этот алтарь, храм, святая святых и пригласили Барбару и Ребекки.
Кроме самих участников этой сцены, никто не мог бы сказать, с какой косноязычной ловкостью Робеспьер завязал разговор; он заговорил прежде всего о марсельцах, об их патриотизме, выразил опасение, что даже лучшие чувства могут быть преувеличены; потом он стал говорить о себе, об услугах, оказанных им Революции, о мудрости, с которой он неторопливо направлял ее развитие.
Однако не пора ли ей остановиться? Разве не настало время объединиться всем партиям, выбрать самого популярного человека, вручить ему эту революцию и попросить его управлять ее ходом?
Ребекки не дал ему времени договорить.
- А-а, вижу, куда ты клонишь, Робеспьер! - воскликнул он Робеспьер отпрянул, будто перед самым его носом зашипела змея.
Поднявшись, Ребекки продолжал:
- Довольно с нас диктаторов и королей! Идем, Барбару!
И оба они покинули мансарду Неподкупного. Приведший их Пани пошел проводить их на улицу.
- Вы не поняли, в чем дело, не уловили мысли Робеспьера: речь шла о диктатуре как о временной мере, и если продолжить эту мысль, то никто, разумеется, кроме Робеспьера...
Тут Барбару перебил его, повторив слова своего товарища:
- Довольно с нас диктаторов и королей! Барбару и Ребекки поспешили прочь
Глава 24
ГЛАВА, В КОТОРОЙ РАССКАЗЫВАЕТСЯ О ТОМ, ПОЧЕМУ КОРОЛЕВА НЕ ЗАХОТЕЛА БЕЖАТЬ
Одно утешало обитателей Тюильрийского дворца: это было именно то, что приводило в ужас революционеров.
В Тюильри заняли оборону, дворец был превращен в крепость под охраной сильного гарнизона.
В этот знаменитый день 4 августа, когда произошло столько событий, монархия тоже не бездействовала.
В ночь с 4-го на 5-е тайно были переведены из Курбевуа в Тюильри батальоны швейцарцев.
Лишь немногочисленные роты были отправлены в Гайон, где мог бы в случае бегства укрыться король.
Три надежных человека, три испытанных командира находились при королеве: Майярдо, командующий швейцарцами; д'Эрвили, под началом которого находились кавалеры ордена Св. Людовика и конституционная гвардия; Мандэ, главнокомандующий Национальной гвардией, обещал поддержку двадцати тысяч решительных и преданных солдат.
8-го вечером какой-то человек проник во дворец. Все хорошо знали этого человека, и потому он беспрепятственно прошел в апартаменты королевы. Лакей доложил о докторе Жильбере. |
|
В устах марсельцев смысл гимна совершенно изменился.
Песня, призывавшая к братству, превратилась в песню, зовущую к уничтожению и смерти; это была "Марсельеза", то есть оглушительный рев, заставивший нас содрогнуться от ужаса в утробе у наших матерей.
И вот эта марсельская банда шагала через города и села, горланя эту еще не известную новую песню и пугая ею Францию.
Когда Барбару стало известно, что его головорезы дошли до Монтеро, он побежал сообщить об этом Сантеру.
Сантер обещал встретить марсельцев в Шарантоне с сорокатысячной армией.
Вот что Барбару рассчитывал предпринять, опираясь на сорок тысяч Сантера и пятьсот марсельцев:
Поставить марсельцев во главе войска, сразу же захватить ратушу ч Собрание, пойти войной на Тюильри, как 14 июля 1789 года пошли на Бастилию, и на обломках флорентийского дворца провозгласить республику.
Барбару и Ребекки отправились в Шарантон, надеясь встретить там Сантера с армией.
Сантер привел всего двести человек!
Возможно, он не захотел отдавать марсельцам, то есть чужакам, славу готовившегося переворота.
Банда головорезов с горящими глазами, смуглолицых, резких в выражениях, протопала через весь Париж, от Королевского сада до Елисейских полей, распевая "Марсельезу". Почему бы и нам не называть ее тем именем, которым ее окрестили в тот день?
Марсельцы должны были разбить лагерь на Елисейских полях, где на следующий день в их честь собирались задать пир. Пир действительно состоялся; однако между Елисейскими полями и Поворотным мостом, то есть в двух шагах от пирующих, были выстроены батальоны гренадеров части Фий-Сен-Тома.
Это была роялистская гвардия, которую дворец поставил как заграждение между собой и новоприбывшими.
Марсельцы и гренадеры Фий-Сен-Тома приняли друг друга враждебно. Они начали с взаимных оскорблений, потом с обеих сторон посыпались удары; как только дело дошло до кровопролития, марсельцы крикнули: "К оружию!", расхватали составленные в козлы ружья и примкнули штыки.
Парижские гренадеры были опрокинуты после первого же сокрушительного удара; к счастью, за спиной у них были решетки Тюильри: Поворотный мост облегчил им отступление и был поднят перед самым носом у неприятеля.
Беглецы укрылись в королевских апартаментах. Молва гласит, что за одним из раненых ухаживала сама королева.
Федераты, марсельцы, бретонцы и жители Дофине вместе составляли пять тысяч человек; эта пятитысячная армия была внушительной силой, и не столько благодаря численности, сколько благодаря вере в свою правоту. В них был силен дух Революции. 17 июля они направили Собранию обращение.
"Вы объявили отечество в опасности, - говорилось в этом обращении, - однако не сами ли вы подвергаете его этой опасности, оставляя безнаказанными предателей? Пора расквитаться с Лафайетом, приостановить действия исполнительной власти, отстранить от власти департаментские директории, обновить состав судебной власти"
3 августа сам Петион повторил это требование, Петион своим ледяным тоном от имени коммуны потребовал призвать народ к оружию.
Правда, по пятам за ним неотступно следуют два дога, вгрызающиеся в него при первой же заминке, - Дантон и Сержан.
- Коммуна, - сказал Петион, - обвиняет исполнительную власть. Чтобы избавить Францию от ее болезней, необходимо искоренить их в самом зародыше и сделать это, не теряя времени даром. Мы хотели было требовать лишь временного отстранения от власти Людовика Шестнадцатого: Конституция не позволяет это сделать; он постоянно ссылается на Конституцию: мы в свою очередь требуем его низложения.
Слышите, как Парижский король только что выдвинул обвинение против короля Французского; как король ратуши объявляет войну королю Тюильрийского дворца?
Собрание не решилось на крайнюю меру, которую ему предложил Петион.
Вопрос о низложении был отложен до 9 августа.
8-го Собрание объявило, что против Лафайета не может быть выдвинуто обвинение.
Собрание шло на попятный.
Какое же оно примет решение на следующий день по поводу низложения? Неужели оно опять пойдет против воли народа?
Пусть же поостережется! Неужто оно не знает, что происходит?
3 августа, в тот самый день, когда Петион явился с требованием о низложении, жителям предместья Сен-Марсо надоело умирать с голоду в этой борьбе, которую не назовешь ни миром, ни войной: они отправили депутатов в секцию Кенз-Вент с наказом спросить у своих братьев из Сент-Антуанского предместья:
- Если мы пойдем войной на Тюильри, вы нас поддержите?
- Поддержим! - отвечали те.
4 августа Собрание выступает с осуждением призыва к восстанию от секции Моконсей.
5-го коммуна отказывается публиковать этот декрет.
Оказалось недостаточно Парижскому королю объявить войну королю Французскому; теперь и коммуна встает против Собрания.
Слухи о сопротивлении властей народному движению достигли марсельцев; у марсельцев было оружие, но кончились патроны.
Они постоянно требовали патронов, но им никто их не выдавал.
4-го вечером, час спустя после того, как распространился слух об осуждении Собранием призыва секции Моконсей к восстанию, два молодых марсельца отправляются в мэрию.
Там они застают лишь двух офицеров муниципалитета: Сержана, ставленника Дантона, и Пани, приспешника Робеспьера.
- Что вам угодно? - спрашивают те.
- Нам нужны патроны! - отвечают молодые люди.
- Патроны выдавать категорически запрещено, - говорит Пани.
- Запрещено выдавать патроны? - переспрашивает один из марсельцев. - Да ведь час сражения близок, а мы ничем не сможем помочь!
- Так нас вызвали в Париж, чтобы перерезать?! - восклицает другой.
Первый выхватывает пистолет. Сержан улыбается - Вы вздумали мне угрожать, молодой человек? - говорит он. - Угрозами вам не запугать двух членов коммуны!
- Кто вам говорит об угрозах и о запугивании? - отзывается молодой человек. - Это! пистолет предназначен не для вас, а для меня!
Он приставляет оружие к виску.
- Пороху! Патронов! Иначе, слово марсельца, я пущу себе пулю в лоб!
У Сержана было богатое воображение и душа истинного француза: он почувствовал, что вопль, вырвавшийся из груди молодого человека, был воплем Франции.
- Пани! - шепнул он. - Осторожнее: если этот юноша застрелится, его кровь падет на нас!
- Но ежели мы нарушим приказ и выдадим патроны, мы будем отвечать головой!
- Неважно! Мне кажется, настало время рискнуть, - заметил Сержан. - Во всяком случае, я готов взять ответственность на себя, а ты вправе не следовать моему примеру.
Взяв лист бумаги, он написал приказ выдать марсельцам патроны и расписался.
- Давай сюда! - приказал Пани, когда он кончил.
И Пани поставил свою подпись.
Теперь они могли быть спокойны: с той минуты, как марсельцы были при патронах, они не дадут себя в обиду!
После того, как марсельцы оказались вооружены, 6-го Собрание принимает от них сокрушительную петицию; оно не только принимает петицию, но и с почестями допускает подателей петиции на заседание. |
|