|
Бесшумно отворилась скрытая под стенной обивкой дверь; из нее тихо
вышел человек, одетый в черное, и встал за его креслом.
- Бернуин, - сказал кардинал, даже не оглянувшись, так как знал, что
на два свистка должен явиться камердинер, - что за мушкетеры дежурят во
дворце?
- Черные мушкетеры, монсеньер.
- Какой роты?
- Господина де Тревиля.
- Есть кто-нибудь из офицеров этой роты в передней?
- Лейтенант д'Артаньян.
- Надежный, надеюсь?
- Да, монсеньер.
- Подай мне мушкетерский мундир и помоги одеться.
Камердинер вышел так же беззвучно, как вошел, и через минуту вернулся
с платьем.
В молчаливой задумчивости Мазарини стал снимать свое парадное облаче-
ние, которое надел, чтобы присутствовать на заседании парламента; затем
натянул военный мундир, который он носил с известной непринужденностью
еще в итальянских походах. Одевшись, он сказал:
- Позови сюда д'Артаньяна.
Камердинер вышел, на этот раз в среднюю дверь, попрежнему безмолвный,
словно тень.
Оставшись один, кардинал с удовлетворением посмотрел на себя в зерка-
ло. Он был еще молод - ему только что минуло сорок шесть лет, - хорошо
сложен, роста чуть ниже среднего; у него был прекрасный, свежий цвет ли-
ца, глаза, полные огня, большой, но красивый нос, широкий гордый лоб,
русые, слегка курчавые волосы; борода, темнее волос на голове, была
всегда тщательно завита, что очень шло к нему.
Кардинал надел перевязь со шпагой, самодовольно оглядел свои красивые
и выхоленные руки и, отбросив грубые замшевые перчатки, полагающиеся по
форме, надел обыкновенные - шелковые.
В эту минуту дверь отворилась.
- Лейтенант д'Артаньян, - доложил камердинер.
Вошел офицер.
Это был мужчина лет тридцати девяти или сорока, небольшого роста, но
стройный, худой, с живыми умными глазами, с черной бородой, но с про-
седью на голове, что часто бывает у людей, которые прожили жизнь слишком
весело или слишком печально, - в особенности если волосы у них темные.
Д'Артаньян, войдя в комнату, сразу же узнал кабинет кардинала Ри-
шелье, где ему пришлось побывать однажды. Видя, что здесь никого нет,
кроме мушкетера его роты, он внимательно посмотрел на этого человека и
под одеждой мушкетера сразу же узнал кардинала.
Д'Артаньян остановился в позе почтительной, но полной достоинства,
как подобает человеку из общества, привыкшему часто встречаться с
вельможами.
Кардинал устремил на него взгляд, скорее острый, нежели глубокий,
рассмотрел его внимательно и после нескольких секунд молчания спросил:
- Вы господин д'Артаньян?
- Так точно, монсеньер, - ответил офицер.
Кардинал еще раз посмотрел на умную голову, на лицо, чрезвычайную
подвижность которого обуздали годы и опытность. Д'Артаньян выдержал ис-
пытание: на него смотрели некогда глаза поострее тех, что подвергали его
исследованию сейчас.
- Вы поедете со мной, сударь, - сказал кардинал, - или, вернее, я по-
еду с вами.
- Я к вашим услугам, монсеньер, - ответил д'Артаньян.
- Я хотел бы лично осмотреть посты у Пале-Рояля. Как вы думаете, это
опасно?
- Опасно, монсеньер? - удивился д'Артаньян. - Почему же?
- Говорят, народ совсем взбунтовался.
- Мундир королевских мушкетеров пользуется большим уважением, мон-
сеньер, и, в случае надобности, я с тремя товарищами берусь разогнать
сотню этих бездельников.
- Но вы знаете, что случилось с Коменжем?
- Господин Коменж - гвардеец, а не мушкетер, - ответил д'Артаньян.
- Вы хотите сказать, - заметил кардинал, улыбаясь, - что мушкетеры
лучшие солдаты, чем гвардейцы?
- Каждый гордится своим мундиром, монсеньер.
- Только не я, - рассмеялся Мазарини. - Вы видите, я променял его на
ваш.
- Черт побери! - воскликнул д'Артаньян. - Вы это говорите из скром-
ности, монсеньер! Что до меня, то, будь у меня мундир вашего преосвя-
щенства, я удовольствовался бы им и позаботился бы о том, чтобы никогда
не надевать другого.
- Да, только для сегодняшней прогулки он, пожалуй, не очень надежен.
Бернуин, шляпу! |
|
На следующий день первый президент парламента Матье Моле, смелость
которого в подобных обстоятельствах, по словам кардинала де Реца, равня-
лась храбрости герцога Бофора и принца Конде, иначе говоря, двух лиц,
считавшихся самыми отважными во всей Франции, - этот первый президент на
другой день тоже подвергся нападению: народ угрожал разделаться с ним за
все учиненное зло. Однако первый президент ответил со своим обычным спо-
койствием, не волнуясь и не выказывая удивления, что если смутьяны не
подчинятся воле короля, то он велит поставить на площадях виселицы и
тотчас же вздернет на них самых буйных. На это ему сказали, что виселицы
давно пора поставить: они пригодятся, чтобы вздернуть на них судей-лихо-
имцев, покупающих себе милость двора ценой народной нищеты.
Но и это было еще не все. Одиннадцатого числа, когда королева направ-
лялась к обедне в собор Парижской богоматери, что она делала неизменно
каждую субботу, за пей двинулось больше двухсот женщин, крича и требуя
справедливости. Впрочем, у них не было дурных намерений: они хотели
только стать на колени перед королевой и пробудить в ней сострадание. Но
конвой не допустил их, а королева прошла надменно и гордо, не слушая жа-
лоб.
После полудня был снова собран совет, и на нем решено было поддержать
авторитет короля; для этой цели на следующий день, двенадцатого числа,
было назначено заседание парламента.
В тот день, с вечера которого мы и начинаем наш рассказ, десятилетний
король, только что выздоровевший от ветряной оспы, ходил благодарить за
свое исцеление Парижскую богоматерь. Под этим предлогом по королевскому
приказу были собраны все гвардейцы, швейцарцы, мушкетеры и выстроены
вокруг Пале-Рояля, вдоль набережных и Нового моста. Прослушав обедню,
король отправился в парламент, где таким образом неожиданно состоялось
"королевское заседание", и не только подтвердил все прежние эдикты, но
огласил еще пять или шесть новых, один разорительное другого, по словам
кардинала де Реца: И теперь даже первый президент, который, как мы виде-
ли, держал раньше сторону двора, решительно выступил против того, чтобы
короля приводили в парламент для стеснения свободы депутатов.
Но особенно дерзко восстали против новых налогов президент Бланмепиль
и советник Брусель.
Огласив эдикты, король вернулся в Пале-Рояль. Народ толпился на его
пути. Все знали, что он возвращается из парламента, но неизвестно было,
ходил ли он туда, чтобы защитить народ, или для того, чтобы сильнее при-
теснить его. Вот почему на всем пути его не раздалось ни одного радост-
ного крика, ни одного приветствия по случаю его выздоровления. Лица го-
рожан, напротив, были мрачны и беспокойны; на некоторых выражалась даже
угроза.
Хотя король вернулся во дворец, войска остались на своих местах, -
боялись, как бы не вспыхнул мятеж, когда станут известны результаты за-
седания парламента. И правда, едва лишь разнесся слух, что король, вмес-
то того чтобы облегчить налоги, еще более их увеличил, люди сейчас же
стали собираться кучками, послышались громкие жалобы и крики: "Долой Ма-
зарини! Да здравствует Брусель! Да здравствует Бланмениль!"
Народ знал, что Брусель и Бланмениль говорили в его пользу, и хотя их
красноречие пропало даром, он тем не менее был им благодарен.
Толпу хотели разогнать, хотели заставить ее замолчать, но, как всегда
бывает в таких случаях, она только разрасталась и крики усиливались.
Королевским гвардейцам и швейцарцам был отдан приказ не только сдер-
живать толпу, но и выслать патрули на улицы Сен-Дени и Сен-Мартен, где
сборища казались особенно многочисленными и возбужденными; тут в Па-
ле-Рояле доложили о приезде купеческого старшины.
Он немедленно был принят и объявил, что если правительство не прекра-
тит своих враждебных действий, то через два часа весь Париж возьмется за
оружие.
Еще спорили о том, какие следует принять меры, когда вошел гвардейс-
кий лейтенант Коменж. Лицо его было в крови, платье изодрано. Увидев
его, королева вскрикнула от изумления и спросила, что с ним случилось.
А случилось то, что предвидел купеческий старшина: народ раздражило
появление солдат. Со всех колоколен ударили в набат. Коменж не растерял-
ся, арестовал какого-то человека, который показался ему одним из главных
бунтарей, и велел, для примера, повесить его на кресте посреди площади
Трагуар; солдаты схватили его и потащили, чтобы выполнить приказ. Но
около рынка на них напала толпа: посыпались камни и удары алебард. Мя-
тежник воспользовался минутой, добежал до улицы Менял и скрылся в доме,
двери которого солдаты тотчас же выломали.
Однако это грубое насилие оказалось напрасным: виновного нигде не
могли найти. Коменж поставил караул около дома, а сам с остальными сол-
датами вернулся во дворец, чтобы доложить обо всем королеве. По всему
пути их преследовали крики и угрозы; несколько человек из его отряда бы-
ли поранены пиками и алебардами, и самому ему камнем рассекли бровь.
Рассказ Коменжа подтвердил заявление старшины; дело пахло серьезным
восстанием, а к нему не были подготовлены. Поэтому кардинал велел рас-
пустить в народе слух, что войска выстроены на набережных и на Новом
мосту только по случаю церемонии и сейчас удалятся. Действительно, к че-
тырем часам дня они все были стянуты ко дворцу Пале-Рояль; поставили
пост у заставы Сержантов, другой - у Трехсот Слепых, третий - на холме
Святого Рока. Во дворах и нижних этажах дворца собрали швейцарцев и муш-
кетеров и стали ждать.
Вот в каком положении были дела, когда мы ввели читателя в кабинет
кардинала Мазарини, бывший прежде кабинетом Ришелье. Мы видели, в каком
расположении Духа был кардинал, прислушиваясь к доносившемуся до него
народному ропоту и к далеким ружейным выстрелам.
Вдруг он поднял голову" нахмурив брови, как человек на что-то решив-
шийся, взглянул на огромные стенные часы, которые сейчас должны были
пробить Десять, взял со' стола бывший у него всегда под руками золоченый
свисток и свистнул два раза. |
|
И он снова впал в задумчивость.
Действительно, положение было трудное, а истекший день усложнил его
еще более. Мазарини, вечно подстрекаемый своей гнусной жадностью, давил
народ налогами, И народ, у которого, как говорил прокурор Талон, остава-
лась одна душа в теле, и то потому, что ее не продашь с публичных тор-
гов, - этот народ, которому громом военных побед хотели заткнуть глотку
и который убедился, что лаврами он сыт не будет, - давно уже роптал.
Но это было еще не все. Пока ропщет один только народ, двор, отделен-
ный от него буржуазией и дворянством, не слышит его ропота; но Мазарини
имел неосторожность затронуть судебное ведомство: он продал двенадцать
патентов на должность парламентских докладчиков! Между тем чиновники
платили за свои места очень дорого; а так как появление двенадцати новых
собратьев должно было снизить цену, то прежние чины соединились и покля-
лись на Евангелии ни под каким видом не допускать новых докладчиков и
сопротивляться всем притеснениям двора; они обязались, в случае если бы
один из них за неповиновение потерял свою должность, сложиться и возвра-
тить ему стоимость патента.
Вот какие действия были предприняты с обеих сторон.
Седьмого января около восьмисот парижских купцов собрались, возмущен-
ные новыми налогами на домовладельцев, и, избрав десять депутатов, отп-
равили их к герцогу Орлеанскому, который, по своему старому обычаю, за-
игрывал с народом. Герцог Орлеанский принял их, и они заявили ему, что
решили не платить нового налога, хотя бы им пришлось защищаться против
королевских сборщиков с оружием в руках. Герцог Орлеанский выслушал их
очень благосклонно, обнадежил, посулил поговорить об уменьшении налога с
королевой и напутствовал их, как и полагается принцу, обещанием: "Посмо-
трим".
С своей стороны, парламентские докладчики девятого числа явились к
кардиналу, и один из них от лица всех остальных говорил так решительно и
смело, что кардинал был изумлен; он отпустил их, сказав, как и герцог
Орлеанский: "Посмотрим"
И вот, чтобы посмотреть, был созван совет; послали за управляющим фи-
нансами д'Эмери.
Народ ненавидел этого д'Эмери: во-первых, потому, что он управлял фи-
нансами, а управляющего финансами всегда ненавидят, во-вторых, надо
признаться, он этого в самом деле заслуживал.
Это был сын лионского банкира Партичелли, который после банкротства
переменил фамилию и стал называться д'Эмери. Кардинал Ришелье, заметив в
нем большие финансовые способности, представил его Людовику XIII под
именем д'Эмери и, желая назначить его управляющим финансами, расхвалил
его.
- Чудесно! - ответил король. - Я очень рад, что вы предлагаете д'Эме-
ри на это место, где нужен человек честный. Мне говорили, что вы покро-
вительствуете мошеннику Партичелли, и я боялся, что вы заставите меня
взять его.
- Государь, - ответил кардинал, - будьте покойны: Партичелли, о кото-
ром угодно было вспомнить вашему величеству, уже повешен.
- А, тем лучше! - воскликнул король. - Значит, не напрасно называют
меня Людовиком Справедливым.
И он подписал назначение д'Эмери.
Этот самый д'Эмери и был теперь управляющим финансами.
За пим послали от имени министра; он прибежал бледный, перепуганный и
рассказал, что его сына чуть не убили сегодня на дворцовой площади: его
узнали, окружили и стали поносить за роскошь, в которой жила его жена, -
ее покои были обиты красным бархатом с золотой бахромой. Она была до-
черью Николя Ле-Камю, секретаря с 1617 года, который пришел в Париж с
двадцатью ливрами в кармане, а недавно, оставив для себя сорок тысяч
ливров ренты, разделил между своими детьми девять миллионов.
Сына д'Эмери едва не задушили. Один из бунтовщиков предлагал мять его
до тех пор, пока из него не выжмут награбленного золота.
Управляющий финансами был слишком взволнован происшествием с сыном,
чтобы рассуждать спокойно, и совет ничего не решил в этот день. |
* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *
I
ТЕНЬ РИШЕЛЬЕ
В одном из покоев уже знакомого нам кардинальского дворца, за столом
с позолоченными углами, заваленным бумагами и книгами, сидел мужчина,
подперев обеими руками голову.
Позади него в огромном камине горел яркий огонь, в пылающие головни с
треском обваливались на вызолоченную решетку. Свет очага падал сзади на
великолепное одеяние задумавшегося человека, а лицо его освещало пламя
свечей, зажженных в канделябрах.
И красная сутана, отделанная богатыми, кружевами, и бледный лоб, ом-
раченный тяжелой думой, и уединенный кабинет, и тишина пустых соседних
зал, и мерные шаги часовых на площадке лестницы - все наводило на мысль,
что это тень кардинала Ришелье оставалась еще в своем прежнем жилище.
Увы, это была действительно только тень великого человека! Ослабевшая
Франция, пошатнувшаяся власть короля, вновь собравшееся с силами буйное
дворянство и неприятель, переступивший границу, свидетельствовали о том,
что Ришелье здесь больше нет.
Но еще больше утверждало в мысли, что красная сутана принадлежала
вовсе не старому кардиналу, одиночество, в котором пребывала эта фигура,
тоже более подобавшее призраку, чем живому человеку: в пустых коридорах
не толпились придворные, зато дворы были полны стражи; с улицы к окнам
кардинала летели насмешки всего города, объединившегося в бурной нена-
висти к нему; наконец, издали то и дело доносилась ружейная пальба, ко-
торая, правда, пока велась впустую, с единственной целью показать карау-
лу, швейцарским наемникам, мушкетерам и солдатам, окружавшим Пале-Рояль
(теперь и самый кардинальский дворец сменил имя), что у народа тоже есть
оружие.
Этой тенью Ришелье был Мазарини.
Он чувствовал себя одиноким и бессильным.
- Иностранец! - шептал он. - Итальянец! Вот их излюбленные слова. С
этими словами они убили, повесили, истребили Кончини. Если бы я дал им
волю, они бы и меня убили, повесили, истребили. А какое я им сделал зло?
Только прижал их немного налогами. Дурачье! Они не понимают, что враг их
совсем не итальянец, плохо говорящий по-французски, а разные краснобаи,
с чистейшим парижским выговором разглагольствующие перед ними.
- Да, да, - бормотал министр с тонкой улыбкой, казавшейся сейчас неу-
местной на его бледных губах, - да, ваш ропот напоминает мне, как неп-
рочна судьба временщика; но если вы это знаете, то знайте же, что я-то
не простой временщик! У графа Эссекса был великолепный перстень с алма-
зами, который подарила ему царственная любовница; а у меня простое
кольцо с вензелем и числом, но это кольцо освящено в церкви Пале-Рояля.
Им не сломить меня, сколько они ни грозятся. Они не замечают - что, хоть
они и кричат вечно "Долой Мазарини!", я заставляю их кричать также: "Да
здравствует герцог Бофор!", "Да здравствует принц Конде!" или "Да
здравствует парламент!". И вот герцог Бофор в Венсене, принц не сегод-
ня-завтра угодит туда же, а парламент... (Тут улыбка кардинала преврати-
лась в гримасу такой ненависти, какой никогда не видали на его ласковом
лице.) Парламент... Посмотрим еще, что сделать с парламентом; за нас Ор-
леан и Монтаржи. О, я спешить не стану; но те, кто начал криком: "Долой
Мазарини!", в конце концов будут кричать "долой" всем этим людям, каждо-
му по очереди.
Кардиналу Ришелье, которого они ненавидели, пока он был жив, и о ко-
тором только и говорят с тех пор, как он умер, приходилось хуже меня -
ведь его несколько раз прогоняли, и очень часто он боялся быть выгнан-
ным. Меня же королева никогда не прогонит, и если я буду вынужден усту-
пить народу, то она уступит вместе со мной; если мне придется бежать,
она убежит вместе со мной, и тогда посмотрим, как бунтовщики обойдутся
без своей королевы и короля. Ах, не будь я иностранец, будь я француз,
будь я дворянин!.. Haier мобильные телефоны |
|
-- Как вы находите, к лицу мне это платье? -- Как нельзя лучше, -- ответил д'Артаньян. -- Но я пришел предложить вам другое платье, которое будет вам еще больше к лицу. -- Какое же это? -- Мундир лейтенанта мушкетеров. Д'Артаньян рассказал Портосу о своем свидании с кардиналом и, вынув из кармана грамоту, сказал: -- Возьмите, любезный друг, впишите ваше имя и будьте мне хорошим начальником. Портос взглянул на грамоту и, к великому удивлению д'Артаньяна, отдал ее обратно. -- Да, это было бы для меня очень лестно, -- сказал он, -- но мне недолго пришлось бы пользоваться этой милостью. Во время нашей поездки в Бетюн скончался супруг моей герцогини, а потому сундук покойного просится ко мне в руки, и я, любезный друг, женюсь на вдове. Вот видите, я примерял мой свадебный наряд. Оставьте чин лейтенанта себе, друг мой, оставьте! И он возвратил грамоту д'Артаньяну. Юноша пошел к Арамису. Он застал его перед аналоем; Арамис стоял на коленях, низко склонив голову над раскрытым молитвенником. Д'Артаньян рассказал ему о своем свидании с кардиналом и, в третий раз вынув из кармана грамоту, проговорил: -- Вы наш друг, наш светоч, наш незримый покровитель! Примите эту грамоту. Вы, как никто другой, заслужили ее вашей мудростью и вашими советами, неизменно приводившими нас к удаче. -- Увы, любезный друг! -- вздохнул Арамис. -- Наши последние похождения окончательно отвратили меня от мирской жизни и от военного звания. На этот раз я принял бесповоротное решение: по окончании осады я вступаю в братство лазаристов. Оставьте себе эту грамоту, д'Артаньян: военная служба как нельзя более подходит вам. Вы будете храбрым и предприимчивым военачальником. Д'Артаньян, со слезами признательности на глазах и с радостью во взоре, вернулся к Атосу и по-прежнему застал его за столом; Атос рассматривал на свет лампы последний стакан малаги. -- Ну вот, и они тоже отказались! -- сказал д'Артаньян. -- Да потому, милый друг, что никто не заслуживает этого больше вас. Он взял перо, вписал имя д'Артаньяна и подал ему грамоту. -- Итак, у меня не будет больше друзей, -- сказал юноша, -- и, увы, не останется ничего, кроме горестных воспоминаний! Он поник головой, и две крупные слезы скатились по его щекам. -- Вы молоды, -- ответил Атос, -- и ваши горестные воспоминания еще успеют смениться отрадными.
ЭПИЛОГ
Ла-Рошель, не получая помощи английского флота и войск, обещанных Бекингэмом, сдалась после годичной осады. 28 октября 1628 года была подписана капитуляция. Король совершил свой въезд в Париж 23 декабря того же года. Ему устроили торжественную встречу, точно он возвращался после победы над врагом, а не над французами. Он въехал через увитую цветами и зеленью аркаду, сооруженную в предместье Сен-Жак. Д'Артаньян принял пожалованный ему чин лейтенанта. Портос оставил службу и женился в следующем году на г-же Кокнар: в вожделенном сундуке оказалось восемьсот тысяч ливров. Мушкетон стал щеголять в великолепной ливрее и достиг величайшего удовлетворения, о каком он мечтал всю жизнь: начал ездить на запятках раззолоченной кареты. Арамис, совершив поездку в Лотарингию, внезапно исчез и перестал писать своим друзьям. Впоследствии стало известно через г-жу де Шеврез, рассказавшую об этом двум-трем своим любовникам, что он принял монашество в одном из монастырей Нанси. Базен стал послушником. Атос служил мушкетером под начальством д'Артаньяна до 1631 года, когда, после поездки в Турень, он тоже оставил службу под тем предлогом, что получил небольшое наследство в Русильоне. Гримо последовал за Атосом. Д'Артаньян три раза дрался на дуэли с Рошфором и все три раза его ранил. -- В четвертый раз я, вероятно, убью вас, -- сказал он, протягивая Рошфору руку, чтобы помочь ему встать. -- В таком случае будет лучше для вас и для меня, если мы на этом покончим, -- ответил раненый. -- Черт побери, я к вам больше расположен, чем вы думаете! Ведь еще после нашей первой встречи я бы мог добиться того, чтобы вам отрубили голову: мне стоило только сказать слово кардиналу. Они поцеловались, но на этот раз уже от чистого сердца и без всяких задних мыслей. Планше получил при содействии Рошфора чин сержанта гвардии. Господин Бонасье жил очень спокойно, ничего не ведая о том, что сталось с его женой, и нимало о ней не тревожась. Однажды он имел неосторожность напомнить о себе кардиналу; кардинал велел ему ответить, что он позаботится о том, чтобы отныне г-н Бонасье никогда ни в чем не нуждался. Действительно, г-н Бонасье, выйдя на следующий день в семь часов вечера из дому с намерением отправиться в Лувр, больше уже не вернулся на улицу Могильщиков; по мнению людей, по-видимому хорошо осведомленных, он получил стол и квартиру в одном из королевских замков от щедрот его высокопреосвященства. |
|