|
И он вошел к герцогу де Бофору.
Тот в это время причесывался. Желая досадить Мазарини, он не стриг
волос и отпустил бороду, выставляя напоказ, как ему худо живется и как
он несчастен. Но несколько дней тому назад, глядя с высокой башни, он
как будто разобрал в окне проезжавшей мимо кареты черты прекрасной г-жи
де Монбазон, память о которой была ему все еще дорога. И так как ему хо-
телось произвести на нее совсем другое впечатление, чем на Мазарини, то
он, в надежде еще раз увидеть ее, велел подать себе свинцовую гребенку,
что и было исполнено.
Господин де Бофор потребовал именно свинцовую гребенку, потому что у
него, как и у всех блондинов, борода была несколько рыжевата: расчесы-
вая, он ее одновременно красил.
Гримо, войдя к нему, увидел гребенку, которую герцог только что поло-
жил на стол; Гримо низко поклонился а взял ее.
Герцог с удивлением взглянул на эту странную фигуру.
Фигура положила гребенку в карман.
- Эй, там! Кто-нибудь! Что это значит? - крикнул Бофор. - Откуда
взялся этот дурень?
Гримо, не отвечая, еще раз поклонился.
- Немой ты, что ли? - закричал герцог.
Гримо отрицательно покачал головой.
- Кто же ты? Отвечай сейчас! Я приказываю!
- Сторож, - сказал Гримо.
- Сторож! - повторил герцог. - Только такого висельника и недоставало
в моей коллекции! Эй! Ла Раме... кто-нибудь!
Ла Раме торопливо вошел в комнату. К несчастью для герцога, Ла Раме,
вполне полагаясь на Гримо, собрался ехать в Париж; он был уже во дворе и
вернулся с большим неудовольствием.
- Что случилось, ваше высочество? - спросил он.
- Что это за бездельник? Зачем он взял мою гребенку и положил к себе
в карман? - спросил де Бофор.
- Он один из ваших сторожей, ваше высочество, и очень достойный чело-
век. Надеюсь, вы оцените его так же, как и господин де Шавиньи...
- Зачем он взял у меня гребенку?
- В самом деле, с какой стати взяли вы гребенку у его высочества? -
спросил Ла Раме.
Гримо вынул из кармана гребенку, провел по ней пальцами и, указывая
на крайний зубец, ответил только:
- Колет.
- Верно, - сказал Ла Раме.
- Что говорит эта скотина? - спросил герцог.
- Что король не разрешил давать вашему высочеству острые предметы.
- Что вы, с ума сошли, Ла Раме? Ведь вы же сами принесли мне эту гре-
бенку.
- И напрасно. Давая ее вам, я сам нарушил свой приказ.
Герцог в бешенстве поглядел на Гримо, который отдал гребенку Ла Раме.
- Я чувствую, что сильно возненавижу этого мошенника, - пробормотал
де Бофор.
Действительно, в тюрьме всякое чувство доходит до крайности. Ведь там
все - и люди и вещи - либо враги паши, либо друзья, поэтому там или лю-
бят, или ненавидят, иногда имея основания, а чаще инстинктивно. Итак, по
той простои причине, что Гримо с первого взгляда понравился Шавиньи и Ла
Раме, он должен был не поправиться Бофору, ибо достоинства, которыми он
обладал в глазах коменданта и надзирателя, были недостатками в глазах
узника.
Однако Гримо не хотел с первого дня ссориться с заключенным: ему нуж-
ны были не гневные вспышки со стороны герцога, а упорная, длительная не-
нависть.
И он удалился, уступив свое место четырем сторожам, которые, покончив
с завтраком, вернулись караулить узника.
Герцог, со своей стороны, готовил новую проделку, на которую очень
рассчитывал. На следующий день он заказал к завтраку раков и хотел соо-
рудить к этому времени в своей комнате маленькую виселицу, чтобы пове-
сить на ней самого лучшего рака. По красному цвету вареного рака всякий
поймет намек, и герцог будет иметь удовольствие произвести заочную казнь
над кардиналом, пока не явится возможность повесить его в действи-
тельности. При этом герцога можно будет упрекнуть разве лишь в том, что
он повесил рака.
Целый день де Бофор занимался приготовлениями к казни. В тюрьме каж-
дый становится ребенком, а герцог больше, чем кто-либо другой, был скло-
нен к этому. Во время своей обычной прогулки он сломал нужные ему
две-три тоненькие веточки и после долгих поисков нашел осколок стекла, -
находка, доставившая ему большое удовольствие, - а вернувшись к себе,
выдернул несколько ниток из носового платка.
Ни одна из этих подробностей не ускользнула от проницательного взгля-
да Гримо.
На другой день утром виселица была готова, и, чтобы установить ее на
полу, герцог стал обстругивать ее нижний конец своим осколком.
Ла Раме следил за ним с любопытством отца семейства, рассчитывающего
увидать забаву, которой впоследствии можно будет потешить детей, а четы-
ре сторожа - с тем праздным видом, какой во все времена служил и служит
отличительным признаком солдата.
Гримо вошел в ту минуту, когда герцог, еще не совсем обстругав конец
своей виселицы, отложил стекло и стал привязывать к перекладине нитку.
Он оросил на вошедшего Гримо быстрый взгляд, в котором еще было за-
метно вчерашнее неудовольствие, но тотчас же вернулся к своей работе,
заранее наслаждаясь впечатлением, какое произведет его новая выдумка.
Сделав на одном конце нитки мертвую петлю, а на другом скользящую,
герцог осмотрел раков, выбрал на глаз самого великолепного и обернулся,
чтобы взять стекло.
Стекло исчезло.
- Кто взял мое стекло? - спросил герцог, нахмурив брови.
Гримо показал на себя.
- Как, опять ты? - воскликнул герцог. - Зачем же ты взял его?
- Да, - спросил Ла Раме, - зачем вы взяли стекло у его высочества?
Гримо провел пальцем по стеклу и ограничился одним словом:
- Режет!
- А ведь он прав, монсеньер, - сказал Ла Раме. - Ах, черт возьми! Да
этому парню цены нет!
- Господин Гримо, прошу вас, в ваших собственные интересах, держаться
от меня на таком расстоянии, чтобы я не мог вас достать рукой, - сказал
герцог.
Гримо поклонился и отошел в дальний угол комнаты.
- Полноте, полноте, монсеньер! - сказал Ла Раме. - Дайте мне вашу ви-
селицу, и я обстругаю ее своим ножом.
- Вы? - со смехом спросил герцог.
- Да, я. Ведь это вы и хотели сделать?
- Конечно. Извольте, мой милый Ла Раме. Это выйдет еще забавнее.
Ла Раме, не понявший восклицания герцога, самым тщательным образом
обстругал ножку виселицы.
- Отлично, - сказал герцог. - Теперь просверли дырочку в полу, а я
приготовлю преступника.
Ла Раме опустился на одно колено и стал ковырять пол.
Герцог в это время повесил рака на нитку. Потом он с громким смехом
водрузил виселицу посреди комнаты.
Ла Раме тоже от души смеялся, сам не зная чему, и сторожа вторили
ему. Не смеялся один только Гримо. Он подошел к Ла Раме и, указывая на
рака, крутившегося на нитке, сказал:
- Кардинал?
- Повешенный его высочеством герцогом де Бофором, - подхватил герцог,
хохоча еще громче, - и королевским офицером Жаком-Кризостомом Ла Раме!
Ла Раме с криком ужаса бросился к виселице, вырвал се из пола и, раз-
ломав на мелкие кусочки, выбросил в окно. Второпях он чуть не бросил ту-
да же и рака, но Гримо взял его у него из рук. |
|
Но как ни трогательно было красноречие внука Генриха IV, оно не тро-
нуло эти каменные сердца. Никто из сторожей и не шелохнулся. Тогда Бофор
обозвал их болванами и сделал их всех своими смертельными врагами.
Всякий раз, когда Шавиньи приходил к герцогу, - а он являлся к нему
раза два-три в неделю, - тот не упускал случая постращать его.
- Что сделаете вы, - говорил он, - если в один прекрасный день сюда
явится армия закованных в железо и вооруженных мушкетами парижан, чтобы
освободить меня?
- Ваше высочество, - отвечал с низким поклоном Шавиньи, - у меня на
валу двадцать пушек, а в казематах тридцать тысяч зарядов. Я постараюсь
стрелять как можно лучше.
- А когда вы выпустите все свои заряды, они всетаки возьмут крепость,
и мне придется разрешить им повесить вас, что мне, конечно, будет крайне
прискорбно.
И герцог, в свою очередь, отвешивал самый изысканный поклон.
- А я, вате высочество, - возражал Шавиньи, - как только первый из
этих бездельников взберется на вал или ступит в подземный ход, буду при-
нужден, к моему величайшему сожалению, собственноручно убить вас, так
как вы поручены моему особому надзору и я обязан сохранить вас живого
или мертвого.
Тут он снова кланялся его светлости.
- Да, - продолжал герцог. - Но так как эти молодцы, собираясь идти
сюда, предварительно, конечно, вздернут на виселицу Джулио Мазарини, то
вы не посмеете ко мне прикоснуться и оставите меня в живых из страха,
как бы парижане не привязали вас за руки и за ноги к четверке лошадей и
не разорвали на части, что будет, пожалуй, еще похуже виселицы.
Такие кисло-сладкие шуточки продолжались минут десять, четверть часа,
самое большее двадцать минут. Но заканчивался разговор всегда одинаково.
- Эй, Ла Раме! - кричал Шавиньи, обернувшись к двери.
Ла Раме входил.
- Поручаю вашему особому вниманию герцога де Бофора, Ла Раме, - гово-
рил Шавиньи. - Обращайтесь с ним со всем уважением, приличествующим его
имени и высокому сапу, и потому ни на минуту не теряйте его из виду.
И он удалялся с ироническим поклоном, приводившим герцога в страшную
ярость.
Таким образом, Ла Раме сделался непременным собеседником герцога, его
бессменным стражем, его тенью. Но надо сказать, что общество Ла Раме,
разбитного малого, веселого собеседника и собутыльника, прекрасного иг-
рока в мяч и, в сущности, славного парня, имевшего, с точки зрения г-на
де Бофора, только один серьезный недостаток - неподкупность, вовсе не
стесняло герцога и даже служило ему развлечением.
К несчастью, сам Ла Раме относился к этому иначе. Хоть он и ценил
честь сидеть взаперти с таким важным узником, но удовольствие иметь сво-
им приятелем внука Генриха IV все-таки не могло заменить ему удо-
вольствие навещать от времени до времени свою семью.
Можно быть прекрасным слугой короля и в то же время хорошим мужем и
отцом. А Ла Раме горячо любил свою жену и детей, которых видал только с
крепостных стен, когда они, желая доставить ему утешение как отцу и суп-
ругу, прохаживались по ту сторону рва. Этого, конечно, было слишком ма-
ло, и Ла Раме чувствовал, что его жизнерадостности (которую он привык
считать причиной своего прекрасного здоровья, не задумываясь над тем,
что она скорее являлась его следствием) хватит ненадолго при таком обра-
зе жизни. Когда же отношения между герцогом и Шавиньи обострились до то-
го, что они совсем перестали видаться, Ла Раме пришел в отчаяние: теперь
вся ответственность за Бофора легла на него одного. А так как ему, как
мы говорили, хотелось иметь хоть изредка свободный денек, то он с вос-
торгом отнесся к предложению своего приятеля, управителя маршала Граммо-
на, порекомендовать ему помощника. Шавиньи, к которому Ла Раме обратился
за разрешением, сказал, что охотно даст его, если, разумеется, кандидат
окажется подходящим.
Мы считаем излишним описывать читателям наружность и характер Гримо.
Если, как мы надеемся, они не забыли первой части нашей истории, у них,
наверное, сохранилось довольно ясное представление об этом достойном че-
ловеке, который изменился только тем, что постарел на двадцать лет и
благодаря этому стал еще угрюмее и молчаливее. Хотя Атос, с тех пор как
в нем совершилась перемена, и позволил Гримо говорить, но тот, объясняв-
шийся знаками в течение десяти или пятнадцати лет, так привык к молча-
нию, что эта привычка стала его второй натурой.
XX
ГРИМО ПОСТУПАЕТ НА СЛУЖБУ
Итак, обладающий столь благоприятной внешностью Гримо явился в Вен-
сенскую крепость. Шавиньи мнил себя непогрешимым в уменье распознавать
людей, и это могло, пожалуй, служить доказательством, что он действи-
тельно был сыном Ришелье, который тоже считал себя знатоком в этих де-
лах. Он внимательно осмотрел просителя и пришел к заключению, что срос-
шиеся брови, тонкие губы, крючковатый нос и выдающиеся скулы Гримо сви-
детельствуют как нельзя больше в его пользу. Расспрашивая его, Шавиньи
произнес двенадцать слов; Гримо отвечал всего четырьмя.
- Вот разумный малый, я это сразу заметил, - сказал Шавиньи. - Сту-
пайте теперь к господину Ла Раме в постарайтесь заслужить его одобрение.
Можете сказать ему, что я нахожу вас подходящим во всех отношениях.
Гримо повернулся на каблуках и отправился к Ла Раме, чтобы подверг-
нуться более строгому осмотру. Понравиться Ла Раме было гораздо трудней.
Как Шавиньи всецело полагался на Ла Раме, так и последнему хотелось най-
ти человека, на которого мог бы положиться он сам.
Но Гримо обладал как раз всеми качествами, которыми можно прельстить
тюремного надзирателя, выбирающего себе помощника. И в конце концов,
после множества вопросов, на которые было дано вчетверо меньше ответов,
Ла Раме, восхищенный такой умеренностью в словах, весело потер себе руки
и принял Гримо на службу.
- Предписания? - спросил Гримо.
- Вот: никогда не оставлять заключенного одного, отбирать у него все
колющее или режущее, не позволять ему подавать знаки посторонним лицам
или слишком долго разговаривать со сторожами.
- Все? - спросил Гримо.
- Пока все, - ответил Ла Раме. - Изменятся обстоятельства, изменятся
и предписания.
- Хорошо, - сказал Гримо. |
|
- Тогда, быть может, министр финансов Эмерп, подаривший своему сыну,
господину Торе, к свадьбе ренту в триста тысяч ливров и дом, по сравне-
нию с которым Тюнльри - шалаш, а Лувр - лачуга?
Собака отрицательно мотнула головой.
- Значит, не он, - продолжал герцог. - Ну, поищем еще. Уж не светлей-
ший ли это негодяй Мазарини ди Пишина, скажи-ка!
Писташ с десяток раз поднял и опустил голову, что должно было озна-
чать "да".
- Вы видите, господа, - сказал герцог, обращаясь к присутствующим,
которые на этот раз не осмелились усмехнуться даже криво, - вы видите,
что величайшим вором на свете оказался светлейший негодяй Мазарини ди
Пишипа. Так, по крайней мере, уверяет Писташ.
Представление продолжалось.
- Вы, конечно, знаете, господа, - продолжал де Бофор, пользуясь гро-
бовым молчанием, чтобы объявить программу третьего отделения, - что гер-
цог де Гиз выучил всех парижских собак прыгать через палку в честь гос-
пожи де Понс, которую провозгласил первой красавицей в мире. Так вот,
господа, это пустяки, потому что собаки не умели делать разделения (г-н
де Бофор хотел сказать "различия") между той, ради кого надо прыгать, и
той, ради кого не надо. Писташ сейчас докажет господину коменданту, рав-
но как и всем вам, господа, что он стоит несравненно выше своих соб-
ратьев. Одолжите мне, пожалуйста, вашу тросточку, господин де Шавиньи.
Шавиньи подал трость г-ну де Бофору.
Бофор сказал, держа трость горизонтально на фут от земли:
- Писташ, друг мой, будьте добры прыгнуть в честь госпожи де Монба-
зон.
Все рассмеялись: было известно, что перед своим заключением герцог де
Бофор открыто состоял любовником госпожи де Монбазон.
Писташ без всяких затруднений весело перескочил через палку.
- Но Писташ, как мне кажется, делает то же самое, что и его собратья,
прыгавшие в честь госпожи де Понс, - заметил Шавиньи.
- Погодите, - сказал де Бофор. - Писташ, друг мой, прыгните в честь
королевы!
И он поднял трость дюймов на шесть выше.
Собака почтительно перескочила через нее.
- Писташ, друг мой, - сказал герцог, поднимая трость еще на шесть
дюймов, - прыгните в честь короля!
Собака разбежалась и, несмотря на то что трость была довольно высоко
от полу, легко перепрыгнула через нее.
- Теперь внимание, господа! - продолжал герцог, опуская трость чуть
не до самого пола. - Писташ, друг мой, прыгните в честь светлейшего не-
годяя Мазарини ди Пишина.
Собака повернулась задом к трости.
- Что это значит? - сказал герцог, обходя собаку и снова подставляя
ей тросточку. - Прыгайте же, господин Писташ!
Но собака снова сделала полуоборот и стала задом к трости.
Герцог проделал тот же маневр и повторил свое приказание. Но на этот
раз Писташ вышел из терпения. Он яростно бросился на трость, вырвал ее
из рук герцога и перегрыз пополам.
Бофор взял из его пасти обломки и с самым серьезным видом подал их
г-ну де Шавиньи, рассыпаясь в извинениях и говоря, что представление
окончено, но что месяца через три, если ему угодно будет посетить предс-
тавление, Писташ выучится новым штукам.
Через три дня собаку отравили.
Искали виновного, но, конечно, так и не нашли.
Бофор велел воздвигнуть на могиле собаки памятник с надписью:
"ЗДЕСЬ ЛЕЖИТ ПИСТАШ, САМАЯ УМНАЯ ИЗ ВСЕХ СОБАК НА СВЕТЕ".
Против такой хвалы возразить было нечего, и Шавиньи не протестовал.
Тогда герцог стал говорить во всеуслышанье, что на его собаке прове-
ряли яд, приготовленный для него самого; и однажды, после обеда, кинулся
в постель, крича, что у него колики и что Мазарини велел его отравить.
Узнав об этой новой проделке Бофора, кардинал страшно перепугался.
Венсенская крепость считалась очень нездоровым местом: г-жа де Рамбулье
сказала както, что камера, в которой умерли Пюилоранс, маршал Орнано и
великий приор Вандомский, ценится на вес мышьяка, и эти слова повторя-
лись на все лады. А потому Мазарини распорядился, чтобы кушанья и вино,
которые подавались заключенному, предварительно пробовались при нем. Вот
тогда-то и приставили к герцогу офицера Ла Раме в качестве дегустатора.
Комендант, однако, не простил герцогу его дерзостей, за которые уже
поплатился ни в чем не повинный Писташ. Шавиньи был любимцем покойного
кардинала; уверяли даже, что он его сын, а потому притеснять умел на
славу. Он начал мстить Бофору и прежде всею велел заменить его серебря-
ные вилки деревянными, а стальные ножи - серебряными. Бофор выказал ему
свое неудовольствие. Шавиньи велел ему передать, что так как кардинал на
днях сообщил г-же де Вандом, что ее сын заключен в замок пожизненно, то
он, Шавиньи, боится, как бы герцог, узнав эту горестную новость, не
вздумал посягнуть на свою жизнь. Недели через две после этого Бофор уви-
дел, что дорога к тому месту, где он играл в мяч, усажена двумя рядами
веток, толщиной в мизинец. Когда он спросил, для чего их насадили, ему
ответили, что здесь когда-нибудь разрастутся для него тенистые деревья.
Наконец, раз утром к Бофору пришел садовник и, как бы желая обрадовать
его, объявил, что посадил для пего спаржу. Спаржа, как известно, вырас-
тает даже теперь через четыре года, а в те времена, когда садоводство
было менее совершенным, на это требовалось пять лет. Такая любезность
привела герцога в ярость.
Он пришел к заключению, что для него наступила пора' прибегнуть к од-
ному из своих сорока способов бегства из тюрьмы, и выбрал для начала са-
мый простой из них - подкуп Ла Раме. Но Ла Раме, заплативший за свой
офицерский чин полторы тысячи экю, очень дорожил им. А потому, вместо
того чтобы помочь заключенному, он кинулся с докладом к Шавиньи, и тот
немедленно распорядился удвоить число часовых, утроить посты и поместить
восемь сторожей в комнате Бофора. С этих пор герцог ходил со свитой, как
театральный король на сцене: четыре человека впереди и четыре позади, не
считая замыкающих.
Вначале Бофор смеялся над этой строгостью: она забавляла его. "Это
преуморительно, - говорил он, - это меня разнообразит (г-н де Бофор хо-
тел сказать: "меня развлекает", но, как мы уже знаем, он говорил не
всегда то, что хотел сказать). К тому же, - добавлял он, - когда мне
наскучат все эти почести и я захочу избавиться от них, то пущу в ход
один из оставшихся тридцати девяти способов".
Но скоро это развлечение стало для него мукой. Из бахвальства он вы-
держивал характер с полгода; но в конце концов, постоянно видя возле се-
бя восемь человек, которые садились, когда он садился, вставали, когда
он вставал, останавливались, когда он останавливался, герцог начал хму-
риться и считать дни.
Это новое стеснение еще усилило ненависть герцога к Мазарини. Он
проклинал его с утра до ночи и твердил, что обрежет ему уши. Положи-
тельно, страшно было слушать его. И Мазарини, которому доносили обо
всем, происходившем в Венсене, невольно поглубже натягивал свою карди-
нальскую шапку.
Раз герцог собрал всех сторожей и, несмотря на свое неуменье выра-
жаться толково и связно (неуменье, вошедшее даже в поговорку), обратился
к ним с речью, которая, сказать правду, была приготовлена заранее.
- Господа! - сказал он. - Неужели вы потерпите, чтобы оскорбляли и
подвергали низостям (он хотел сказать: "унижениям") внука доброго короля
Генриха Четвертого? Черт р-раздери, как говаривал мой дед. Знаете ли вы,
что я почти царствовал в Париже? Под моей охраной находились в течение
целого дня король и герцог Орлеанский. Королева в те времена была очень
милостива ко мне и называла меня честнейшим человеком в государстве. Те-
перь, господа, выпустите меня на свободу. Я пойду в Лувр, сверну шею Ма-
зарини, а вас сделаю своими гвардейцами, произведу всех в офицеры и наз-
начу хорошее жалованье. Черт р-раздери! Вперед, марш! |
|
Эти долгие годы, в течение которых мог бы одуматься всякий другой че-
ловек, нисколько не повлияли на Бофора. В самом деле, всякий другой со-
образил бы, что если бы он не упорствовал в своем намерении тягаться с
кардиналом, пренебрегать принцами и действовать в одиночку, без помощни-
ков, за исключением - по выражению кардинала де Реца - нескольких мелан-
холиков, похожих на пустых мечтателей, то уж давно сумел бы либо выйти
на свободу, либо приобрести сторонников. Но ничего подобного не приходи-
ло в голову герцогу Бофору. Долгое заключение только еще больше озлобило
его против Мазарини, который получал о нем ежедневно не слишком приятные
для себя известия.
Потерпев неудачу в стихотворстве, Бофор обратился к живописи и нари-
совал углем на стене портрет кардинала. Но так как его художественный
талант был весьма невелик и не позволял ему достигнуть большого
сходства, то он, во избежание всяких сомнений относительно оригинала,
подписал внизу: "Ritratto dell'illustrissimo facchino Mazarini" [11].
Когда г-ну де Шавиньи доложили об этом, он явился с визитом к герцогу
и попросил его выбрать себе какоенибудь другое занятие или, по крайней
мере, рисовать портреты, не делая под ними подписей. На другой же день
все стены в комнате были испещрены и подписями и портретами. Герцог Бо-
фор, как, впрочем, и все заключенные, был похож на ребенка, которого
всегда тянет к тому, что ему запрещают.
Господину де Шавиньи доложили о приросте профилей. Недостаточно дове-
ряя своему умению и не пытаясь рисовать лицо анфас, Бофор не поскупился
на профили и превратил свою комнату в настоящую портретную галерею. На
этот раз комендант промолчал; но однажды, когда герцог играл во дворе в
мяч, он велел стереть все рисунки и заново побелить стены.
Бофор благодарил Шавиньи за внимательность, с какой тот позаботился
приготовить ему побольше места для рисования. На этот раз он разделил
комнату на несколько частей и каждую из них посвятил какому-нибудь эпи-
зоду из жизни Мазарини.
Первая картина должна была изображать светлейшего негодяя Мазарини
под градом палочных ударов кардинала Бентиволио, у которого он был лаке-
ем.
Вторая - светлейшего негодяя Мазарини, играющего роль Игнатия Лойолы
в трагедии того же имени.
Третья - светлейшего негодяя Мазарини, крадущего портфель первого ми-
нистра у Шавиньи, который воображал, что уже держит его в своих руках.
Наконец, четвертая - светлейшего негодяя Мазарини, отказывающегося
выдать чистые простыни камердинеру Людовика XIV Ла Порту, потому что
французскому королю достаточно менять простыни раз в три месяца.
Эти картины были задуманы слишком широко, совсем не по скромному та-
ланту художника. А потому он пока ограничился только тем, что наметил
рамки и сделал подписи.
По для того чтобы вызвать раздражение со стороны г-на де Шавиньи,
достаточно было и одних рамок с подписями. Он велел предупредить заклю-
ченного, что если тот не откажется от мысли рисовать задуманные им кар-
тины, то он отнимет у него всякую возможность работать над ними. Бофор
ответил, что, не имея средств стяжать себе военную славу, он хочет прос-
лавиться как художник. За невозможностью сделаться Баярдом или Три-
бульцием он желает стать вторым Рафаэлем или Микеланджело.
Но в один прекрасный день, когда г-н де Бофор гулял в тюремном дворе,
из его комнаты были вынесены дрова, и не только дрова, но и угли, и не
только угли, но даже зола, так что, вернувшись, он не нашел решительно
ничего, что могло бы заменить ему карандаш.
Герцог ругался, проклинал, бушевал, кричал, что его хотят уморить хо-
лодом и сыростью, как уморили Пюилоранса, маршала Орнано и великого при-
ора Вандомского. Па это Шавиньи ответил, что герцогу стоит только дать
слово бросить живопись или, по крайней мере, обещать не рисовать истори-
ческих картин, и ему сию же минуту принесут дрова и все необходимое для
топки. Но герцог не пожелал дать этого слова и провел остаток зимы в не-
топленой комнате.
Больше того, однажды, когда Бофор отправился на прогулку, все его
надписи соскоблили, и комната стала белой и чистой, а от фресок не оста-
лось и следа.
Тогда герцог купил у одного из сторожей собаку по имени Писташ. Так
как заключенным не запрещалось иметь собак, то Шавиньи разрешил, чтобы
собака перешла во владение другого хозяина. Герцог по целым часам сидел
с ней взаперти. Подозревали, что он занимается ее обучением, но никто не
знал, чему он ее учит. Наконец, когда собака была достаточно выдрессиро-
вана, г-н де Бофор пригласил г-на де Шавиньи и других должностных лиц
Венсена на представление, которое намеревался дать в своей комнате.
Приглашенные явились. Комната была ярко освещена; герцог зажег Все све-
чи, какие только ему удалось раздобыть. Спектакль начался.
Заключенный выломил из стены кусок штукатурки и провел им по полу
длинную черту, которая должна была изображать веревку. Писташ, по перво-
му слову хозяина, встал около черты, поднялся на задние лапы и, держа в
передних камышинку, пошел по черте, кривляясь, как настоящий канатный
плясун. Пройдя раза два-три взад и вперед, он отдал палку герцогу и про-
делал то же самое без балансира.
Умную собаку наградили рукоплесканиями.
Представление состояло из трех отделений. Первое кончилось, началось
второе.
Теперь Писташ должен был ответить на вопрос: который час?
Шавиньи показал ему свои часы. Было половина седьмого. Писташ шесть
раз поднял и опустил лапу, затем в седьмой раз поднял ее и удержал на
весу. Ответить яснее было невозможно: и солнечные часы не могли бы пока-
зать время точнее. У них к тому же, как всем известно, есть один большой
недостаток: по ним ничего но узнаешь, когда не светит солнце.
Затем Писташ должен был объявить всему обществу, кто лучший тюремщик
во Франции.
Собака обошла три раза всех присутствующих и почтительнейше улеглась
у ног Шавиньи.
Тот сделал вид, что находит шутку прелестной, и посмеялся сквозь зу-
бы, а кончив смеяться, закусил губы и нахмурил брови.
Наконец, герцог задал Пнсташу очень мудреный вопрос: кто величайший
вор на свете?
Писташ обошел комнату и, не останавливаясь ни перед кем из при-
сутствующих, подбежал к двери и с жалобным воем стал в нее царапаться.
- Видите, господа, - сказал герцог. - Это изумительное животное, не
найдя здесь того, о ком я его спрашиваю, хочет выйти из комнаты. Но
будьте покойны, вы все-таки получите ответ. Писташ, друг мой, - продол-
жал герцог, - подойдите ко мне.
Собака повиновалась.
- Так кто же величайший вор на свете? Уж не королевский ли секретарь
Ле Камю, который явился в Париж с двадцатью ливрами, а теперь имеет де-
сять миллионов?
Собака отрицательно мотнула головой. |
|
"Гм, ты не так глуп, как я думал", - пробормотал про себя Мазарини.
- К тому же не забывайте, монсеньер, что комендант Венсенского замка
- господин де Шавиньи, - продолжал Ла Раме, - а он не принадлежит к
друзьям герцога де Бофора.
- Да, но господин де Шавиньи иногда отлучается.
- Когда он отлучается, остаюсь я.
- Ну а когда вы сами отлучаетесь?
- О, на этот случай у меня есть один малый, который метит сделаться
королевским надсмотрщиком. Этот, ручаюсь вам, стережет на совесть. Вот
три недели, как он у меня служит, и я лишь в одном могу упрекнуть его, -
он слишком суров к узнику.
- Кто же этот цербер? - спросил кардинал.
- Некий господин Гримо, монсеньер.
- А что он делал до того, как поступил к вам на службу в замок?
- Он жил в провинции, набедокурил там по глупости и теперь, кажется,
рад укрыться от ответственности, надев королевский мундир.
- А кто рекомендовал вам этого человека?
- Управитель герцога де Граммона.
- Так, по-вашему, на него можно положиться?
- Как на меня самого, монсеньер.
- И он не болтун?
- Господи Иисусе! Я долго думал, монсеньер, что он немой: он и гово-
рит и отвечает только знаками. Кажется, его прежний господин приучил его
к этому.
- Так скажите ему, милый господин Ла Раме, - продолжал кардинал, -
что если он будет хорошим и верным сторожем, мы закроем глаза на его ша-
лости в провинции, наденем на него мундир, который заставит всех отно-
ситься к нему с уважением а в карманы мундира положим несколько писто-
лей, чтобы он выпил за здоровье короля.
Мазарини был щедр на обещания - полная противоположность славному
Гримо, которого так расхвалил Ла Раме: тот говорил мало, по делал много.
Кардинал забросал Ла Раме еще кучей вопросов об узнике, о его помеще-
нии, о том, как он спит, как его кормят. На эти вопросы Ла Раме дал та-
кие исчерпывающие ответы, что кардинал отпустил его почти совсем успоко-
енный.
Затем, так как было уже девять часов утра, он встал, надушился, одел-
ся и прошел к королеве, чтобы сообщить ей о причинах, задержавших его.
Королева, боявшаяся де Бофора не меньше самого кардинала и почти столь
же суеверная, заставила его повторить слово в слово все уверения Ла Раме
и все похвалы, которые тот расточал своему помощнику; затем, когда кар-
динал кончил, сказала вполголоса:
- Как жаль, что у нас нет такого Гримо для каждого принца.
- Терпение, - сказал Мазарини со своей итальянской улыбкой, - быть
может, когда-нибудь мы этого и добьемся, а пока...
- А пока?..
- Я все же приму кое-какие меры предосторожности.
И он написал д'Артаньяну, чтобы тот немедленно возвратился.
XIX
ЧЕМ РАЗВЛЕКАЛСЯ ГЕРЦОГ БОФОР В ВЕНСЕНСКОМ ЗАМКЕ
Узник, наводивший такой страх на кардинала и смущавший покой всего
двора своими сорока способами побега, нимало не подозревал о страхах,
которые внушала в Пале-Рояле его особа.
Его стерегли так основательно, что он понял всю невозможность выр-
ваться на свободу, и месть его заключалась только в том, что он всячески
поносил и проклинал Мазарини.
Он даже попробовал было сочинять на него стихи, по скоро принужден
был отказаться от этого. В самом деле, г и де Бофор не только не обладал
поэтическим даром, но даже и прозой изъяснялся с величайшим трудом. Не-
даром Бло, известный сочинитель сатирических песенок того времени, ска-
зал про него:
Гремит он и сверкает в сече,
Своим врагам внушая страх;
Когда ж его мы слышим речи,
У всех усмешка на устах.
Гастон к сраженьям непривычен,
Зато слова ему легки.
Зачем Бофор косноязычен?
Зачем Гастон лишен руки?
После этого понятно, почему Бофор ограничивался только бранью и прок-
лятиями.
Герцог Бофор был внук Генриха IV и Габриэли д'Эстре, такой же добрый,
храбрый и горячий, а главное, такой же гасконец, как его дед, но далеко
не такой образованный. После смерти Людовика XIV он был некоторое время
любимцем и доверенным лицом королевы и играл первую роль при дворе; по в
один прекрасный день ему пришлось уступить первое место Мазарини и пе-
рейти на второе. А на другой день, так как он был настолько неблагоразу-
мен, что рассердился, и настолько неосторожен, что высказал громко свое
неудовольствие, королева велела арестовать его и отправить в Венсен, что
и было поручено Гито, тому самому Гито, с которым читатель познакомился
в начале нашей повести и с которым он будет иметь случай еще встре-
титься. Само собой разумеется, что, говоря "королева", мы хотим сказать
"Мазарини". Таким образом не только избавились от Бофора и его притяза-
ний, но и совсем перестали считаться с ним, невзирая на его былую попу-
лярность, и вот он уже шестой год жил в Венсенском замке, в комнате,
весьма мало подходящей для принца. |
|