В категории материалов: 254
Показано материалов: 196-200 |
Страницы: « 1 2 ... 38 39 40 41 42 ... 50 51 » |
|
– Я человек свободный, – продолжал Максимилиан, – я достаточно богат для нас двоих. Я клянусь, что, пока вы не станете моей женой, мои губы не прикоснутся к вашему челу.
– Мне страшно, – сказала Валентина.
– Бежим со мной, – продолжал Моррель, – я отвезу вас к моей сестре, она достойна быть вашей сестрой. Мы уедем в Алжир, в Англию или в Америку, или, если хотите, скроемся где-нибудь в провинции и будем жить там, пока наши друзья не сломят сопротивление вашей семьи.
Валентина покачала головой.
– Я так и думала, Максимилиан, – сказала она. – Это совет безумца, и я буду ещё безумнее вас, если не остановлю вас сейчас же одним словом: невозможно.
– И вы примете свою долю, покоритесь судьбе и даже не попытаетесь бороться с ней? – сказал Моррель, снова помрачнев.
– Да, хотя бы это убило меня!
– Ну, что же, Валентина, – сказал Максимилиан, – повторяю, вы совершенно правы. В самом деле, я безумец, и вы доказали мне, что страсть ослепляет самые уравновешенные умы. Спасибо вам за то, что вы рассуждаете бесстрастно. Что ж, пусть, решено, завтра вы безвозвратно станете невестой Франца д'Эпине. И это не в силу формальности, которая придумана для комедийных развязок на сцене и называется подписанием брачного договора, нет – но по вашей собственной воле.
– Вы опять меня мучите, Максимилиан, – сказала Валентина, – вы поворачиваете нож в моей ране! Что бы вы сделали, скажите, если бы ваша сестра послушалась такого совета, какой вы даёте мне?
– Мадемуазель, – возразил с горькой улыбкой Моррель, – я эгоист, вы это сами сказали. В качестве эгоиста, я думаю не о том, что сделали бы на моём месте другие, а о том, что собираюсь сделать сам. Я думаю о том, что знаю вас уже год; с того дня, как я узнал вас, все мои надежды на счастье были построены на вашей любви; настал день, когда вы сказали мне, что любите меня; с этого дня, мечтая о будущем, я верил, что вы будете моей; в этом была для меня вся жизнь. Теперь я уже ни о чём не думаю; я только говорю себе, что счастье отвернулось от меня. Я надеялся достигнуть блаженства и потерял его. Ведь каждый день случается, что игрок проигрывает не только то, что имеет, но даже то, чего не имел.
Моррель сказал всё это совершенно спокойно; Валентина испытующе посмотрела на него своими большими глазами, стараясь, чтобы глаза Морреля не проникли в глубину её уже смятенного сердца.
– Но всё же, что вы намерены делать? – спросила Валентина.
– Я буду иметь честь проститься с вами, мадемуазель. Бог слышит мои слова и читает в глубине моего сердца, он свидетель, что я желаю вам такой спокойной, счастливой и полной жизни, чтобы в ней не могло быть места воспоминанию обо мне.
– О боже! – прошептала Валентина.
– Прощайте, Валентина, прощайте! – сказал с глубоким поклоном Моррель.
– Куда вы? – воскликнула она, протягивая руки сквозь решётку и хватая Максимилиана за рукав; она понимала по собственному волнению, что наружное спокойствие её возлюбленного не может быть истинным. – Куда вы идёте?
– Я позабочусь о том, чтобы не вносить новых неприятностей в вашу семью, и подам пример того, как должен вести себя честный и преданный человек, оказавшись в таком положении.
– Скажите мне, что вы хотите сделать?
Моррель грустно улыбнулся.
– Да говорите же, говорите, умоляю! – настаивала молодая девушка.
– Вы передумали, Валентина?
– Я не могу передумать, несчастный, вы же знаете! – воскликнула она.
– Тогда прощайте!
Валентина стала трясти решётку с такой силой, какой от неё нельзя было ожидать; а так как Моррель продолжал удаляться, она протянула к нему руки и, ломая их, воскликнула:
– Что вы хотите сделать? Я хочу знать! Куда вы идёте?
– О, будьте спокойны, – сказал Максимилиан, приостанавливаясь, – я не намерен возлагать на другого человека ответственность за свою злую судьбу. Другой стал бы грозить вам, что пойдёт к д'Эпине, вызовет его на дуэль, будет с ним драться… Это безумие. При чём тут д'Эпине? Сегодня утром он видел меня впервые, он уже забыл, что видел меня. Он даже не знал о моём существовании, когда между вашими семьями было решено, что вы будете принадлежать друг другу. Поэтому мне нет до него никакого дела, и, клянусь вам, я не с ним намерен рассчитаться.
– Но с кем же? Со мной?
– С вами, Валентина? Боже упаси! Женщина священна; женщина, которую любишь, – священна вдвойне.
– Значит, с самим собой, безумный?
– Я ведь сам во всём виноват, – сказал Моррель.
– Максимилиан, – позвала Валентина, – идите сюда, я требую!
Максимилиан, улыбаясь своей мягкой улыбкой, подошёл ближе; не будь он так бледен, можно было бы подумать, что с ним ничего не произошло.
– Слушайте, что я вам скажу, милая, дорогая Валентина, – сказал он своим мелодичным и задушевным голосом, – такие люди, как мы с вами, у которых никогда не было ни одной мысли, заставляющей краснеть перед людьми, перед родными и перед богом, такие люди могут читать друг у друга в сердце, как в открытой книге. Я не персонаж романа, не меланхолический герой, я не изображаю из себя ни Манфреда, ни Антони. Но, без лишних слов, без уверений, без клятв, я отдал свою жизнь вам. Вы уходите от меня, и вы правы, я вам уже это сказал и теперь повторяю; но, как бы то ни было, вы уходите от меня и жизнь моя кончилась. Раз вы от меня уходите, Валентина, я остаюсь один на свете. Моя сестра счастлива в своём замужестве; её муж мне только зять – то есть человек, который связан со мной только общественными условностями; стало быть, никому на свете больше не нужна моя, теперь бесполезная жизнь. Вот что я сделаю. До той секунды, пока вы не повенчаетесь, я буду ждать: я не хочу упустить даже тени тех непредвиденных обстоятельств, которыми иногда играет случай. Ведь в самом деле, за это время Франц д'Эпине может умереть, или в минуту, когда вы будете подходить к алтарю, в алтарь может ударить молния. Осуждённому на смерть всё кажется возможным, даже чудо, когда речь идёт о его спасении. Так вот, я буду ждать до последней минуты. А когда моё несчастье совершится, непоправимое, безнадёжное, я напишу конфиденциальное письмо зятю… и другое – префекту полиции, поставлю их в известность о своём намерении, и где-нибудь в лесу, на краю рва, на берегу какой-нибудь реки я застрелюсь. Это так же верно, как то, что я сын самого честного человека, когда-либо жившего во Франции.
Конвульсивная дрожь потрясла всё тело Валентины; она отпустила решётку, за которую держалась, её руки безжизненно повисли, и две крупные слёзы скатились по её щекам.
Моррель стоял перед ней, мрачный и решительный.
– Сжальтесь, сжальтесь, – сказала она, – вы не покончите с собой, ведь нет?
– Клянусь честью, покончу, – сказал Максимилиан, – но не всё ли вам равно? Вы исполните свой долг, и ваша совесть будет чиста.
Валентина упала на колени, прижав руки к груди; сердце её разрывалось.
– Максимилиан, – сказала она, – мой друг, мой брат на земле, мой истинный супруг в небесах, умоляю тебя, сделай, как я: живи страдая. Может быть, настанет день, когда мы соединимся.
– Прощайте, Валентина! – повторил Моррель. |
|
Глава 16.
Обещание
Это был действительно Моррель, который со вчерашнего дня был сам не свой. Инстинктом, который присущ влюблённым и матерям, он угадал, что из-за приезда г-жи де Сен-Меран и смерти маркиза в доме Вильфоров должно произойти нечто важное, что коснётся его любви к Валентине.
Как мы сейчас увидим, предчувствия не обманули его, и теперь уже не простое беспокойство привело его, такого растерянного и дрожащего, к воротам у каштанов. Но Валентина не знала, что Моррель её ждёт, это не был обычный час его прихода; только чистая случайность или, если угодно, счастливое наитие привело её в сад.
Увидев её на дорожке, Моррель окликнул её; она подбежала к воротам.
– Вы здесь, в этот час! – сказала она.
– Да, мой бедный друг, – отвечал Моррель. – Я пришёл узнать и сообщить печальные вести.
– Видно, все несчастья обрушились на наш дом! – сказала Валентина. – Говорите, Максимилиан. Но, право, несчастий и так достаточно.
– Выслушайте меня, дорогая, – сказал Моррель, стараясь побороть волнение, чтобы говорить яснее. – Всё, что я скажу, чрезвычайно важно. Когда предполагается ваша свадьба?
– Слушайте, Максимилиан, – сказала в свою очередь Валентина, – я ничего не хочу скрывать от вас. Сегодня утром говорили о моём замужестве. Бабушка, у которой я думала найти поддержку, не только согласна на этот брак, – она так жаждет его, что ждут только приезда д'Эпине, и на следующий день брачный договор будет подписан.
Тяжкий вздох вырвался из груди Морреля, и он остановил на Валентине долгий и грустный взгляд.
– Да, – сказал он тихо, – ужасно слышать, как любимая девушка спокойно говорит: «Время вашей казни назначено: она состоится через несколько часов; но что ж делать, так надо, и противиться этому я не буду». Так вот, если, для того чтобы подписать договор, ждут только д'Эпине, если на следующий день после его приезда вы будете ему принадлежать, то, значит, вы будете обручены с ним завтра, потому что он приехал сегодня утром.
Валентина вскрикнула.
– Час назад я был у графа Монте-Кристо, – сказал Моррель. – Мы с ним беседовали: он – о горе, постигшем вашу семью, а я – о вашем горе, как вдруг во двор въезжает экипаж. Слушайте. До этой минуты я никогда не верил в предчувствия, но теперь приходится поверить. Когда я услышал стук этого экипажа, я задрожал. Вскоре я услышал на лестнице шаги. Гулкие шаги командора привели Дон Жуана не в больший ужас, чем эти – меня. Наконец, отворяется дверь: первым входит Альбер де Морсер. Я уже чуть не усомнился в своём предчувствии, чуть не подумал, что ошибся, как вдруг за Альбером входит ещё один человек, и граф восклицает: «А, вот и барон Франц д'Эпине!..» Я собрал все свои силы и всё мужество, чтобы сдержаться. Может быть, я побледнел, может быть, задрожал; но во всяком случае я продолжал улыбаться. Через пять минут я ушёл. Я не слышал ни слова из всего, что говорилось за эти пять минут. Я был уничтожен.
– Бедный Максимилиан! – прошептала Валентина.
– И вот я здесь, Валентина. Теперь ответьте мне, – моя жизнь и смерть зависят от вашего ответа. Что вы думаете делать?
Валентина опустила голову; она была совершенно подавлена.
– Послушайте, – сказал Моррель, – ведь вы не в первый раз задумываетесь над тем, в какое положение мы попали; положение серьёзное, тягостное, отчаянное. Думаю, что теперь не время предаваться бесплодной скорби; это годится для тех, кто согласен спокойно страдать и упиваться своими слезами. Есть такие люди, и, вероятно, господь зачтёт им на небесах их смирение на земле. Но кто чувствует в себе волю к борьбе, тот не теряет драгоценного времени и сразу отвечает судьбе ударом на удар. Хотите вы бороться против злой судьбы, Валентина? Отвечайте, я об этом и пришёл спросить.
Валентина вздрогнула и с испугом посмотрела на Морреля. Мысль поступить наперекор отцу, бабушке – словом, всей семье – ей и в голову не приходила.
– Что вы хотите сказать, Максимилиан? – спросила она. – Что вы называете борьбой? Назовите это лучше кощунством! Чтобы я нарушила приказание отца, волю умирающей бабушки? Но это невозможно!
Моррель вздрогнул.
– У вас слишком благородное сердце, чтобы не понять меня, и вы так хорошо понимаете, милый Максимилиан, что вы молчите. Мне бороться! Боже меня упаси! Нет, нет. Мне нужны все мои силы, чтобы бороться с собой и упиваться слезами, как вы говорите. Но огорчить отца, омрачить последние минуты бабушки – никогда!
– Вы совершенно правы, – бесстрастно сказал Моррель.
– Как вы это говорите, боже мой! – воскликнула оскорблённая Валентина.
– Говорю, как человек, который восхищается вами, мадемуазель, – возразил Максимилиан.
– Мадемуазель! – воскликнула Валентина. – Мадемуазель! Какой же вы эгоист! Вы видите, что я в отчаянии, и делаете вид, что не понимаете меня.
– Вы ошибаетесь, напротив, я вас прекрасно понимаю. Вы не хотите противоречить господину де Вильфор, не хотите ослушаться маркизы, и завтра вы подпишете брачный договор, который свяжет вас с вашим мужем.
– Но разве я могу поступить иначе?
– Не стоит спрашивать об этом у меня, мадемуазель. Я плохой судья в этом деле, и мой эгоизм может меня ослепить, – отвечал Моррель; его глухой голос и сжатые кулаки говорили о всё растущем раздражении.
– А что вы предложили бы мне, Моррель, если бы я могла принять ваше предложение? Отвечайте же. Суть не же в том, чтобы сказать: «Вы делаете плохо». Надо дать совет – что же именно делать.
– Вы говорите серьёзно, Валентина? Вы хотите, чтобы я дал вам совет?
– Конечно хочу, Максимилиан, и, если он будет хорош, я приму его. Вы же знаете, как вы мне дороги.
– Валентина, – сказал Моррель, отодвигая отставшую доску, – дайте мне руку в доказательство, что вы не сердитесь на мою вспышку. У меня голова кругом идёт и уже целый час меня одолевают самые сумасбродные мысли. И если вы отвергнете мой совет…
– Но что же это за совет?
– Вот, слушайте, Валентина.
Валентина подняла глаза к небу и вздохнула. |
|
– Ступай, Валентина, – сказала г-жа де Сен-Меран, – оставь меня одну с этим господином.
– Но, бабушка…
– Ступай, ступай.
Валентина поцеловала бабушку в лоб и вышла, прижимая к глазам платок.
За дверью она встретила камердинера, который сообщил ей, что в гостиной ждёт доктор.
Валентина быстро сошла вниз. Доктор, один из известнейших врачей того времени, был другом их семьи и очень любил Валентину, которую знал с пелёнок. У него была дочь почти одних лет с мадемуазель де Вильфор, но рождённая от чахоточной матери, и его жизнь проходила в непрерывной тревоге за эту девочку.
– Ах, дорогой господин д'Авриньи, – сказала Валентина, – мы так ждём вас! Но скажите сначала, как поживают Мадлен и Антуанетт?
Мадлен была дочь доктора, а Антуанетт – его племянница.
Господин д'Авриньи грустно улыбнулся.
– Антуанетт прекрасно, – сказал он, – Мадлен сносно. Но вы посылали за мной, дорогая? Кто у вас болен? Не ваш отец и не госпожа де Вильфор, надеюсь? А мы сами? Я уж вижу, наши нервы не оставляют нас в покое. Но всё же не думаю, чтобы я тут был нужен, – разве только чтобы посоветовать не слишком давать волю нашему воображению.
Валентина вспыхнула. Д'Авриньи обладал почти чудодейственным даром всё угадывать; он был из тех врачей, которые лечат физические болезни моральным воздействием.
– Нет, – сказала она, – это бедная бабушка заболела. Вы ведь знаете, какое у нас несчастье?
– Ничего не знаю, – сказал д'Авриньи.
– Это ужасно, – сказала Валентина, сдерживая рыдания. – Скончался мой дедушка.
– Маркиз де Сен-Меран?
– Да.
– Внезапно?
– От апоплексического удара.
– От апоплексического удара? – повторил доктор.
– Да. И бедной бабушкой овладела мысль, что муж, с которым она никогда в жизни не расставалась, теперь зовёт её и что она должна за ним последовать. Умоляю вас, сударь, помогите бабушке!
– Где она?
– У себя в комнате, и там нотариус.
– А как господин Нуартье?
– Всё по-прежнему: совершенно ясный ум, но всё такая же неподвижность и немота.
– И такая же нежность к вам – правда?
– Да, – сказала со вздохом Валентина, – он очень любит меня.
– Да как же можно вас не любить?
Валентина грустно улыбнулась.
– А что с вашей бабушкой?
– У неё необычайное нервное возбуждение, странный, беспокойный сон; сегодня она уверяла, что ночью, пока она спала, её душа витала над телом и видела его спящим. Конечно, это бред. Она уверяет, что видела, как в комнату к ней вошёл призрак, и слышала, как он дотронулся до её стакана.
– Это очень странно, – сказал доктор, – я никогда не слыхал, чтобы госпожа де Сен-Меран страдала галлюцинациями.
– Я в первый раз вижу её в таком состоянии, – сказала Валентина. Она очень напугала меня сегодня утром; я думала, что она сошла с ума. И вы ведь знаете, господин д'Авриньи, какой уравновешенный человек мой отец, но даже он был, мне кажется, очень взволнован.
– Сейчас посмотрим, – сказал д'Авриньи, – всё это очень странно.
Нотариус уже спускался вниз; Валентине пришли сказать, что маркиза одна.
– Поднимитесь к ней, – сказала она доктору.
– А вы?
– Нет, я боюсь. Она запретила мне посылать за вами. И потом, вы сами сказали, я взволнована, возбуждена, я плохо себя чувствую. Я пройдусь по саду, чтобы немного прийти в себя.
Доктор пожал Валентине руку и пошёл к маркизе; а молодая девушка спустилась в сад.
Нам незачем говорить, какая часть сада была излюбленным местом её прогулок. Пройдясь несколько раз по цветнику, окружавшему дом, сорвав розу, чтобы сунуть её за пояс или воткнуть в волосы, она углублялась в тенистую аллею, ведущую к скамье, а от скамьи шла к воротам.
И на этот раз Валентина, как всегда, прошлась несколько раз среди своих цветов, но не сорвала ни одного: траур, лежавший у неё на сердце, хотя ещё и не отразившийся на её внешности, отвергал даже это скромное украшение; затем она направилась к своей аллее. Чем дальше она шла, тем яснее ей чудилось, что кто-то зовёт её по имени. Удивлённая, она остановилась.
Тогда она ясно расслышала зов и узнала голос Максимилиана.
|
|
– В таком случае, сударь, – после краткого размышления сказала г-жа де Сен-Меран, – вам надо поторопиться, потому что мне недолго осталось жить.
– Вам, сударыня! Вам, бабушка! – воскликнули в один голос Вильфор и Валентина.
– Я знаю, что говорю, – продолжала маркиза, – вы должны поспешить, чтобы хоть бабушка могла благословить её брак, раз у неё нет матери. Я одна у неё осталась со стороны моей бедной Рене, которую вы так скоро забыли, сударь.
– Вы забываете, сударыня, – сказал Вильфор, – что этой бедной девочке была нужна мать.
– Мачеха никогда не заменит матери, сударь! Но это к делу не относится, мы говорим о Валентине; оставим мёртвых в покое.
Маркиза говорила всё это с такой быстротой и таким голосом, что её речь становилась похожа на бред.
– Ваше желание будет исполнено, сударыня, – сказал Вильфор, – тем более что оно вполне совпадает с моим, и как только приедет господин д'Эпине…
– Но, бабушка, – сказала Валентина, – так не принято, ведь у нас траур… И неужели вы хотите, чтобы я вышла замуж при таких печальных предзнаменованиях?
– Дитя моё, – быстро прервала старуха, – не говори об этом, эти банальности только мешают слабым душам прочно строить своё будущее. Меня тоже выдали замуж, когда моя мать лежала при смерти, и я не стала от этого несчастной.
– Опять вы говорите о смерти, сударыня! – заметил Вильфор.
– Опять? Всё время!.. Говорю вам, что я скоро умру, слышите! Но раньше я хочу видеть моего зятя; я хочу потребовать от него, чтобы он сделал мою внучку счастливой; я хочу прочитать в его глазах, исполнит ли он моё требование; словом, я хочу его знать, да, – продолжала старуха, и лицо её стало страшным, – я приду к нему из глубины могилы, если он будет не тем, чем должен быть, не тем, чем ему надо быть.
– Сударыня, – возразил Вильфор, – вы должны гнать от себя эти мысли, это почти безумие. Мёртвые спят в своих могилах и не встают никогда.
– Да, да, бабушка, успокойтесь! – сказала Валентина.
– А я говорю вам, сударь, что всё это не так, как вы думаете. Эту ночь я провела ужасно. Я сама себя видела спящей, как будто душа моя уже отлетела от меня; я старалась открыть глаза, но они сами закрывались; и вот – я знаю, вам это покажется невозможным, особенно вам, сударь, – но, лёжа с закрытыми глазами, я увидела, как в эту комнату из угла, где находится дверь в уборную госпожи де Вильфор, тихо вошла белая фигура.
Валентина вскрикнула.
– У вас был жар, сударыня, – сказал Вильфор.
– Можете не верить, но я знаю, что говорю; я видела белую фигуру; и словно господь опасался, что я не поверю одному зрению, я услышала, как стукнул мой стакан, да, да, вот этот самый, на столике.
– Это вам приснилось, бабушка.
– Нет, не приснилось, потому что я протянула руку к звонку, и тень сразу исчезла. Тут вошла горничная со свечой.
– И никого не оказалось?
– Привидения являются только тем, кто должен их видеть; это был дух моего мужа. Так вот, если дух моего мужа приходил за мной, почему мой дух не явится, чтобы защитить моё дитя? Наша связь, мне кажется, ещё сильнее.
– Прошу вас, сударыня, – сказал Вильфор, невольно взволнованный до глубины души, – не давайте воли этим мрачным мыслям; вы будете жить с нами, жить долго, счастливая, любимая, почитаемая, и мы заставим вас забыть…
– Нет, нет, никогда! – прорвала маркиза. – Когда возвращается господин д'Эпине?
– Мы ждём его с минуты на минуту.
– Хорошо. Как только он приедет, скажите мне. Надо скорее, скорее. И я хочу видеть нотариуса. Я хочу быть уверенной, что всё наше состояние перейдёт к Валентине.
– Ах, бабушка, – прошептала Валентина, прикасаясь губами к пылающему лбу старухи, – я этого не вынесу! Боже мой, вы вся горите. Надо звать не нотариуса, а доктора.
– Доктора? – сказала та, пожимая плечами. – Я не больна; я хочу пить, больше ничего.
– Что вы пьёте, бабушка?
– Как всегда, оранжад, ты же знаешь. Стакан тут на столике; дай его мне.
Валентина налила оранжад из графина в стакан и передала бабушке с некоторым страхом, потому что до этого самого стакана, по словам маркизы, дотронулся призрак.
Маркиза сразу выпила всё.
Потом она откинулась на подушки, повторяя:
– Нотариуса, нотариуса!
Вильфор вышел из комнаты. Валентина села около бабушки. Она, казалось, сама нуждалась в докторе, которого она советовала позвать маркизе.
Щёки её пылали, она дышала быстро и прерывисто, пульс бился лихорадочно.
Бедная девушка думала о том, в каком отчаянии будет Максимилиан, когда узнает, что г-жа де Сен-Меран, вместо того чтобы стать его союзницей, действует, не зная его, как его злейший враг.
Валентина не раз думала о том, чтобы всё сказать бабушке. Она не колебалась бы ни минуты, если бы Максимилиана Морреля звали Альбером де Морсер или Раулем де Шато-Рено. Но Моррель был плебей по происхождению, а Валентина знала, как презирает гордая маркиза де Сен-Меран людей не родовитых. И всякий раз её тайна, уже готовая сорваться с губ, оставалась у неё на сердце из-за грустной уверенности, что она выдала бы её напрасно и что, едва эту тайну узнают отец и мачеха, всему настанет конец.
Так прошло около двух часов. Г-жа де Сен-Меран была погружена в беспокойный, лихорадочный сон. Доложили о приходе нотариуса.
Хотя об этом сообщили едва слышно, г-жа де Сен-Меран подняла голову с подушки.
– Нотариус? – сказала она. – Пусть войдёт, пусть войдёт!
Нотариус был у дверей; он вошёл.
|
|
Госпожа де Вильфор удалилась, и Валентина осталась одна у постели своей бабушки, так как королевский прокурор, удручённый этой нежданной смертью, вышел вместе с женой.
Между тем Барруа вернулся наверх к господину Нуартье; тот слышал поднявшийся в доме шум и, как мы уже сказали, послал старого слугу узнать, в чём дело.
По его возвращении взгляд старика, такой живой, а главное такой разумный, вопросительно остановился на посланном.
– Случилось большое несчастье, сударь, – сказал Барруа, – госпожа де Сен-Меран приехала одна, и муж её скончался.
Сен-Меран и Нуартье никогда не были особенно дружны; но известно, какое впечатление производит на всякого старика весть о смерти сверстника.
Нуартье замер, как человек, удручённый горем или погружённый в свои мысли; затем он закрыл один глаз.
– Мадемуазель Валентину? – спросил Барруа.
Нуартье сделал знак, что да.
– Она на балу, вы ведь знаете, она ещё приходила к вам проститься в бальном платье.
Нуартье снова закрыл левый глаз.
– Вы хотите её видеть?
Нуартье подтвердил это.
– За ней, наверно, сейчас поедут к госпоже де Морсер; я подожду её возвращения и попрошу её пройти к вам. Так?
– Да, – ответил паралитик.
Барруа подстерёг Валентину и, как мы уже видели, лишь только она вернулась, сообщил ей о желании деда.
Поэтому Валентина поднялась к Нуартье, как только вышла от г-жи де Сен-Меран, которая, как ни была взволнована, в конце концов, сражённая усталостью, уснула беспокойным сном.
К её изголовью придвинули столик, на который поставили графин с оранжадом – её обычное питьё – и стакан.
Затем, как мы уже сказали, Валентина оставила спящую маркизу и поднялась к Нуартье.
Валентина поцеловала деда, и он посмотрел на неё так нежно, что из глаз у неё снова брызнули слёзы, которые она считала уже иссякшими.
Старик настойчиво смотрел на неё.
– Да, да, – сказала Валентина, – ты хочешь сказать, что у меня ещё остался добрый дедушка, правда?
Старик показал, что он именно это и хотел выразить своим взглядом.
– Да, это большое счастье, – продолжала Валентина. – Что бы со мной было иначе, господи!
Был уже час ночи; Барруа, которому хотелось спать, заметил, что после такого горестного вечера всем необходим покой. Старик не захотел сказать, что его покой состоит в том, чтобы видеть своё дитя. Он простился с Валентиной, которая действительно от утомления и горя еле стояла на ногах.
На следующий день, придя к бабушке, Валентина застала её в постели; лихорадка не утихала; напротив, глаза старой маркизы горели мрачным огнём, и она была, видимо, охвачена сильным нервным возбуждением.
– Что с вами, бабушка, вам хуже? – воскликнула Валентина, заметив её состояние.
– Нет, дитя моё, нет, – сказала г-жа де Сен-Меран, – но я очень ждала тебя. Я хочу послать за твоим отцом.
– За отцом? – спросила обеспокоенная Валентина.
– Да, мне надо с ним поговорить.
Валентина не посмела противоречить желанию бабушки, да и не знала, чем оно вызвано; через минуту в комнату вошёл Вильфор.
– Сударь, – начала, без всяких околичностей, г-жа де Сен-Меран, словно опасаясь, что у неё не хватит времени, – вы мне писали, что намерены выдать нашу девочку замуж?
– Да, сударыня, – отвечал Вильфор, – это даже уже не намерение, это дело решённое.
– Вашего будущего зятя зовут Франц д'Эпине?
– Да, сударыня.
– Его отец был генерал д'Эпине, наш единомышленник? Его, кажется, убили за несколько дней до того, как узурпатор вернулся с Эльбы?
– Совершенно верно.
– Его не смущает женитьба на внучке якобинца?
– Наши политические разногласия, к счастью, прекратились, – сказал Вильфор, – Франц д'Эпине был почти младенец, когда умер его отец; он очень мало знает господина Нуартье и встретится с ним если и без удовольствия, то, во всяком случае, равнодушно.
– Это приличная партия?
– Во всех отношениях.
– И этот молодой человек…
– Пользуется всеобщим уважением.
– Он хорошо воспитан?
– Это один из самых достойных людей, которых я знаю.
В продолжение всего этого разговора Валентина не проронила ни слова. |
|