В категории материалов: 192
Показано материалов: 136-140 |
Страницы: « 1 2 ... 26 27 28 29 30 ... 38 39 » |
|
Герцог слушал приговор, как громом пораженный. Он стоял
не шевелясь, подобно статуе, застывшей на пьедестале, и даже не
протянул руки, чтобы взять у уполномоченного Парламента копию приговора.
Бумагу взял маршал. Он выслушал приговор также стоя, однако
выглядел бодро и был оживлен. Прочтя документ, он поклонился господам
уполномоченным.
Они уже давно ушли, а герцог по-прежнему находился в оцепенении.
- Тяжелый удар! - проговорил Ришелье. - Ты больше не пэр Франции - это унизительно.
Герцог повернулся к дяде с таким видом, словно только сейчас к нему вернулась жизнь вместе со способностью мыслить.
- Ты этого не ожидал? - спросил Ришелье.
- А вы, дядюшка? - спросил д'Эгийон.
- Как я мог предвидеть, что Парламент нанесет такой страшный удар
любимцу короля и фаворитке?.. Эти господа рискуют головой.
Герцог сел, прижав руку к пылавшей щеке.
- Только вот если Парламент лишает тебя звания пэра в ответ на
назначение командующим рейтарами, - продолжал старый маршал, вонзая
кинжал в открытую рану, - то он приговорит тебя к заключению и сожжению
на костре в тот день, когда ты будешь назначен премьер-министром. Эти
господа тебя ненавидят, д'Эгийон, остерегайся их.
Герцог героически перенес эту отвратительную насмешку; несчастье его возвышало, оно очищало душу.
Ришелье принял его стойкость за бесчувственность, даже за тупость; он подумал, что его уколы слишком слабы.
- Не будучи пэром, - проговорил он, - ты перестанешь быть бельмом
на глазу у этих «судейских крючков»... Уйди на несколько лет в
неизвестность. Кстати, видишь ли, неизвестность, твое спасение, придет
к тебе так, что ты и не заметишь; будучи отстранен от должности пэра,
ты почувствуешь, что тебе труднее стать министром, это выбьет тебя из
седла. Впрочем, если ты хочешь бороться, Друг мой, что ж, у тебя в
распоряжении графиня Дю Барри; она питает к тебе нежные чувства, а это
надежная опора.
Д'Эгийон встал. Он даже не удостоил маршала злобного взгляда в
ответ на те страдания, которые старик только что заставил его вынести.
- Вы правы, дядюшка, - спокойно отвечал он, - и в последнем вашем
совете чувствуется мудрость. Графиня Дю Барри, к которой вы любезно
советуете мне обратиться и которой вы сказали обо мне столько хорошего
и так горячо, что любой в Люсьенн может это подтвердить, графиня Дю
Барри меня защитит. Слава Богу, она меня любит, она смелая, имеет
влияние на его величество. Благодарю вас, дядюшка, за совет, я укроюсь
там, как в спасительном порту во время бури. Лошадей! Бургиньон, в
Люсьенн!
На губах маршала застыла улыбка.
Д'Эгийон почтительно поклонился дядюшке и вышел из гостиной,
оставив маршала сильно заинтригованным, больше того - смущенным тем
озлоблением, с которым он вцепился в благородную и живую плоть.
Старый маршал почувствовал некоторое утешение, видя безумную
радость парижан, когда вечером они читали на улице десять тысяч
экземпляров приговора, вырывая его друг у Друга из рук. Однако он не
мог сдержать вздох, когда Рафте спросил у него отчета о вечере.
Он рассказал ему все, ничего не утаив.
- Значит, удар отражен? - спросил секретарь.
- И да, и нет, Рафте; рана оказалась несмертельной; но у нас есть
в Трианоне кое-что получше, и я упрекаю себя за то, что не посвятил
себя этому целиком. Мы гнались за двумя зайцами, Рафте... Это безумие...
- Почему же, если поймать лучшего? - возразил Рафте.
- Ах, дорогой мой, вспомни, что лучший - всегда тот, который
убежал, а ради того, чего у нас нет, мы готовы пожертвовать другим, то
есть тем, что держишь в руках.
Рафте пожал плечами, он был недалек от истины.
- Вы полагаете, - спросил он, - что д'Эгийон выйдет из этого положения?
- А ты полагаешь, что король из него выйдет, болван?
- О! Король всюду отыщет лазейку, но речь идет не о короле, насколько я понимаю.
- Где пройдет король, там пролезет и графиня Дю Барри: ведь она
держится поблизости от короля... А где пролезет Дю Барри, там и
д'Эгийон просочится... Да ты ничего не смыслишь в политике, Рафте!
- А вот мэтр Флажо другого мнения, ваша светлость.
- Ну, хорошо! И что же говорит мэтр Флажо? Да и что он сам за птица?
- Он - прокурор, ваша светлость.
- Что же дальше?
- А то, что господин Флажо утверждает, что король не выпутается.
- Ого! Что может помешать льву?
- Мышь, ваша светлость!..
- А мышь - это мэтр Флажо?
- Он так говорит.
- И ты ему веришь?
- Я всегда готов поверить прокурору, который обещает напакостить.
- Посмотрим, что сможет сделать мэтр Флажо.
- Посмотрим, ваша светлость.
- Иди ужинать, а я пойду лягу... Я совершенно потрясен оттого, что
мой племянник - больше не пэр Франции и не станет министром. Дядя я ему
или нет, Рафте?
Герцог де Ришелье повздыхал, а потом рассмеялся.
- У вас есть все, чтобы стать министром, - заметил Рафте.
Глава 26
ГЕРЦОГ Д'ЭГИЙОН ОТЫГРЫВАЕТСЯ
На следующий день после того, как Париж и Версаль были потрясены
новостью об ужасном приговоре Парламента, когда все только и ждали, что
же последует за приговором, де Ришелье отправился в Версаль и продолжал
там вести привычный образ жизни. Рафте вошел к нему с письмом в руке.
Секретарь обнюхивал и взвешивал на руке конверт с беспокойством,
которое немедленно передалось хозяину.
- Что там еще, Рафте? - спросил маршал.
- Что-то малоприятное, как мне представляется, ваша светлость, и заключено оно вот здесь, внутри.
- Почему ты так думаешь?
- Потому что это письмо от герцога д'Эгийона.
- Ага! От племянника? - спросил герцог. |
|
- Ваш покорный слуга, господин де Рафте! Ну что ж, дело сделано!
- Все отпечатано?
- Пять тысяч уже готово. Первые экземпляры ходят по рукам, другие сохнут.
- Какое несчастье! Дорогой господин Флажо! Какое отчаяние постигнет семейство господина маршала!
Избегая ответа, потому что ему не хотелось лгать, Флажо достал из кармана большую серебряную табакерку и не торопясь взял щепотку испанского табаку.
- Что же дальше? - продолжал Рафте.
- Остались формальности, дорогой господин де Рафте. Когда господа уполномоченные будут уверены, что достаточное количество экземпляров отпечатано и распространено, они сядут в ожидающую их у дверей типографии карету и отправятся для объявления приговора к герцогу д'Эгийону, который, к счастью, - ах, простите, к несчастью, господин Рафте! - находится сейчас в своем парижском особняке, где они смогут с ним переговорить Рафте сделал резкое движение, достал со шкафа огромный мешок с бумагами по судопроизводству и передал его Флажо:
- Вот бумаги, о которых я вам говорил. Господин маршал всецело вам доверяет и поручает вам это дело, обещающее вам выгоду Благодарю вас за услуги в прискорбном столкновении господина д'Эгийона с всемогущим парижским Парламентом. Благодарю за ваши мудрые советы.
И он легко, но с некоторой торопливостью подтолкнул к двери в приемную Флажо, довольного только что полученным пухлым досье. Затем Рафте тотчас освободил маршала из заточения.
- А теперь, ваша светлость, садитесь в карету! Вам не стоит терять времени, если вы желаете стать свидетелем представления. Постарайтесь, чтобы ваши лошади опередили лошадей господ уполномоченных.
Глава 25
ГЛАВА, ИЗ КОТОРОЙ ЯВСТВУЕТ, ЧТО ПУТЬ К КАБИНЕТУ МИНИСТРОВ ОТНЮДЬ НЕ УСЫПАН РОЗАМИ
Лошади де Ришелье опередили лошадей господ уполномоченных: маршал первым въехал во двор особняка д'Эгийона.
Герцог уже не ждал дядюшку и собирался уехать в Люсьенн, чтобы сообщить графине Дю Барри, что враг сбросил маску. Когда швейцар объявил о прибывшем маршале, в его оцепеневшей душе проснулась надежда.
Герцог бросился навстречу дядюшке и взял его за руки с выражением нежности, равной пережитому им волнению.
Маршал поддался состоянию духа герцога: картина была трогательной. Однако чувствовалось, что д'Эгийон спешил с объяснениями, в то время как маршал изо всех сил их оттягивал, то рассматривая картину, то любуясь бронзовой статуэткой или гобеленом, жалуясь при этом на смертельную усталость.
Герцог отрезал дядюшке пути к отступлению, приперев его к креслу, как де Вилар запер принца Евгения в Маршьенах, и пошел в атаку.
- Дядюшка! - сказал он. - Неужели вы, умнейший человек Франции, могли подумать обо мне так дурно и поверили, что я способен на эгоистический поступок?
Отступать было некуда. Ришелье был вынужден высказаться.
- О чем ты говоришь? - возразил он. - И с чего ты взял, что я думаю о тебе хорошо или дурно, дорогой мой?
- Дядюшка, вы на меня сердитесь.
- Я? Да за что?
- К чему эти уловки, господин маршал? Вы избегаете меня, когда вы так мне нужны! Вот и все.
- Клянусь вам, я ничего не понимаю.
- Сейчас я вам все объясню. Король не пожелал назначить вас министром, и, раз я согласился принять на себя командование рейтарами, вы предполагаете, что я вас покинул, предал. Дорогая графиня питает к вам нежные чувства...
Ришелье насторожился, но не только оттого, что услышал от племянника.
- Так ты говоришь, что дорогая графиня питает ко мне нежные чувства? - повторил он - Я могу это доказать.
- Я не спорю, дорогой мой... Я и взял тебя тогда с собой, чтобы помочь выдвинуться. Ты моложе и, стало быть, сильнее; ты преуспеваешь - я терплю неудачу; это в порядке вещей, и, могу поклясться, я не понимаю, почему тебя мучают угрызения совести; если ты действовал в моих интересах, ты сто раз это уже доказал; если ты действовал против, что ж.., я отвечу тебе тем же... Так нужны ли нам объяснения?
- Дядюшка! По правде говоря...
- Ты просто младенец, герцог. У тебя прекрасное положение: пэр Франции, герцог, командующий королевскими рейтарами, через полтора месяца будешь министром, ты должен быть выше всяких мелочей; победителей не судят, дорогой мой. Вообрази.., я очень люблю притчи.., вообрази, что мы с тобой - два мула из басни... Однако что там за шум?
- Вам показалось, дядюшка. Продолжайте!
- Да нет же, я слышу, что во двор въехала карета.
- Дядюшка, не прерывайтесь, прошу вас! Ваш рассказ меня чрезвычайно интересует, я тоже люблю притчи.
- Так вот, дорогой мой, я хотел тебе сказать, что пока ты процветаешь, никто не посмеет ни в чем тебя упрекнуть; тебе не нужно опасаться завистников. Однако стоит тебе оступиться, споткнуться, и... Ах, черт возьми, вот тут-то и берегись нападения волка! Стой! А ведь я был прав, в твоей приемной - шум, тебе, вероятно, привезли портфель... Графиня, должно быть, славно для тебя потрудилась в алькове Вошел лакей.
- Господа уполномоченные Парламентом! - в беспокойстве объявил он.
- Вот тебе раз! - воскликнул Ришелье.
- Что здесь нужно уполномоченным Парламента? - спросил герцог, ничуть не ободренный улыбкой дядюшки.
- Именем короля! - звонко выговорил незнакомый голос в тишине приемной.
- Ого! - вскричал Ришелье.
Бледный д'Эгийон пошел навстречу двум уполномоченным, за ними показались два невозмутимых швейцара, а за ними на некотором расстоянии - целая толпа перепуганных лакеев.
- Что вам угодно? - спросил взволнованный герцог. - Мы имеем честь говорить с герцогом д'Эгийоном? - спросил один из уполномоченных.
- Да, господа, я - герцог д'Эгийон.
В ту же секунду уполномоченный с низким поклоном достал из-за перевязи составленную по всей форме бумагу и прочел громко и отчетливо.
Это был обстоятельный приговор, подробный, полный, в нем выдвигались обвинения против герцога д'Эгийона и выражались подозрения в преступлениях, затрагивавших его честь; герцог временно лишался звания пэра королевства и отстранялся от должности. |
|
Герцог дошел до спальни маршала, нашел там Рафте, и тот под большим секретом сообщил племяннику, что дядюшка не ночевал дома.
Д'Эгийон прикусил губу и ретировался.
Вернувшись к себе, он написал маршалу письмо с просьбой его принять.
Маршал не мог оставить письмо без ответа. Не мог он также в случае ответа отказать в аудиенции. А если он согласится принять д'Эгийона, то как уйти от объяснения? Д'Эгийон напоминал вежливого, любезного бретера, скрывающего дурные намерения под изысканной вежливостью, с поклонами выводящего врага в чистое поле и там безжалостно перерезающего ему горло.
Маршал был не настолько самовлюблен, чтобы обольщаться на его счет, он знал силу своего племянника. Столкнувшись с ним лицом к лицу, этот противник способен был вырвать у него либо прощение, либо уступку. Однако Ришелье никогда ничего не прощал, а уступки врагу - чудовищная политическая ошибка.
Вот почему, получив письмо д'Эгийона, он сделал вид, что на несколько дней уехал из Парижа.
Рафте, у которого он спросил совета, сказал ему следующее:
- Мы поставили себе целью разорить господина д'Эгийона. Наши друзья в Парламенте этим занимаются. Если господину д'Эгийону, который об этом подозревает, удастся напасть на вас раньше, чем разразится скандал, он вырвет у вас обещание помочь ему в случае несчастья, потому что вы не настолько злопамятны, чтобы пройти с высоко поднятой головой мимо погибающего родственника. Если же вы ему откажете, господин д'Эгийон уйдет, назвав вас своим врагом, и припишет вам все злодеяния. Он почувствует облегчение, как бывает всякий раз, когда найдена причина болезни, даже если болезнь неизлечима.
- Совершенно верно! - согласился Ришелье. - Однако я не могу скрываться вечно. Сколько еще ждать скандала?
- Шесть дней, ваша светлость.
- Это точно?
Рафте вынул из кармана письмо от советника Парламента. Оно состояло всего из двух строк:
«Принято решение о вынесении приговора. Это произойдет в четверг, крайний срок, назначенный обществом».
- В таком случае нет ничего проще, - заметил маршал. - Отошли герцогу назад его письмо, сопроводив его запиской:
«Ваша светлость!
Сообщаю Вам о том, что господин маршал уехал в ххх. Доктор господина маршала настоятельно советовал ему сменить обстановку. Он находит, что господин маршал очень утомлен. Если, судя по тому, что я имел честь услышать от Вас третьего дня. Вы желаете переговорить с господином маршалом, я могу Вас заверить, что в четверг вечером Его светлость, вернувшись из ххх, будет ночевать в своем парижском особняке. Вы сможете его там застать».
- А теперь, - прибавил маршал, - спрячь меня где-нибудь до четверга.
Рафте в точности исполнил все указания. Записка была написана, укромное место найдено Но только изнывающий от скуки де Ришелье однажды вечером отправился в Трианон поговорить с Николь. Он ничем не рисковал или полагал, что ничем не рискует, так как знал, что д'Эгийон находится в замке Люсьенн.
Таким образом, если бы даже д'Эгийон и заподозрил неладное, он все равно не мог бы предотвратить угрожавший ему удар, потому что не мог скрестить с противником шпаги.
Встреча в четверг была ему вполне по душе. В этот день он покинул Версаль в надежде наконец встретиться и сразиться с неуловимым противником.
Как мы уже говорили, в этот день Парламент вынес свой приговор.
В городе постепенно начиналось брожение, так хорошо знакомое любому парижанину, безошибочно определяющему высоту волны.
На карету д'Эгийона, следовавшую по парижским улицам не обратили внимания, потому что он из осторожности путешествовал в экипаже без гербов, запряженном парой, словно ехал на свидание.
Он видел то здесь, то там обеспокоенных людей, показывавших друг Другу лист бумаги; они читали его, отчаянно размахивая руками, собирались группками, подобно муравьям, сползавшимся на оброненный кусок сахару. Впрочем, это было время безобидных волнений: народ точно так же собирался, обсуждал цены на хлеб, статью в «Газет де Оланд», четверостишие Вольтера или песенку против Дю Барри или г-на де Монеу.
Д'Эгийон направился прямо к Ришелье, где застал только Рафте.
- Господин маршал ожидается с минуты на минуту, - сообщил он, - вероятно, задерживается из-за перемены лошадей у городской заставы.
Д'Эгийон решил подождать маршала, выразив неудовольствие Рафте, потому что принял его извинение как новое свое поражение.
Еще большее неудовольствие вызвал у него ответ Рафте. Секретарь сообщил, что маршал будет в отчаянии, когда вернется и узнает, что д'Эгийона заставили ждать. Кроме того, должно быть, он не станет ночевать в Париже,. - как было условленно первоначально; несомненно, он вернется из деревни не один и лишь заедет в парижский особняк за новостями. Поэтому герцогу д'Эгийону лучше было бы вернуться к себе, куда маршал непременно заглянет по дороге.
- Послушайте, Рафте! - обратился к нему д'Эгийон, выслушавший путаные объяснения Рафте с мрачным видом. - Вы - совесть моего дядюшки. Ответьте мне, как честный человек. Меня обманули, ведь правда? Господин маршал не желает меня видеть? Не перебивайте меня Рафте! У вас часто находился для меня хороший совет, и я был для вас тем, чем могу еще быть в будущем: добрым другом. Следует ли мне возвратиться в Версаль?
- Ваша светлость! Клянусь честью, вы сможете меньше чем через час принять у себя господина маршала.
- Но тогда мне лучше подождать его здесь, раз он все-таки приедет.
- Я имел честь доложить вам, что он, возможно, прибудет не один.
- Понимаю.., и полагаюсь на ваше слово, Рафте. С этими словами герцог вышел с задумчивым видом, однако не теряя достоинства и любезного выражения, чего нельзя сказать о маршале, появившемся из-за двери кабинета после отъезда племянника.
Улыбавшийся маршал напоминал злого демона из тех, какими Кало искушал в своей книге св. Антония.
- Он ни о чем не догадывается, Рафте? - спросил он.
- Ни о чем, ваша светлость.
- Который теперь час?
- Время не имеет значения, ваша светлость. Надо ждать, пока прибудет прокуроришка из Шатле. Уполномоченные находятся пока в типографии.
Не успел Рафте договорить, как лакей ввел через потайную дверь грязного человечка, некрасивого, черного, одного из тех писак, к которым Дю Барри испытывал сильнейшую неприязнь.
Рафте подтолкнул маршала к кабинету, а сам с улыбкой пошел навстречу этому господину.
- А-а, это вы, мэтр Флажо! - проговорил он. - Очень рад вас видеть. |
|
Жильбер заметил, что она его ищет. Он не мог ошибиться, слыша под окном сухое покашливание в те минуты, когда Николь наверное знала, что он находится в своей мансарде, или угадывая в коридоре шаги девушки, предполагавшей, что он собирается выйти, или, напротив, подняться к себе.
Некоторое время он торжествовал, приписывая победу силе своей воли и рассчитанности ударов. Николь так старательно его выслеживала, что один раз даже видела, как он поднимается по лестнице к себе в мансарду; она окликнула его, но он не ответил.
Девушка пошла еще дальше в своем любопытстве или в своих опасениях; в один прекрасный вечер она сняла туфельки на каблучках, которые ей подарила Андре, и, дрожа от страха, устремилась к пристройке, в глубине которой виднелась дверь Жильбера.
Было еще довольно светло, и Жильбер, заслышав шаги Николь, мог отчетливо разглядеть ее в щель между досками.
Она толкнулась в дверь, хорошо зная, что он у себя.
Жильбер не отвечал.
Для него это было опасным искушением. Он мог вволю унижать ту, которая таким образом хотела испросить прощение. Он был одинок, горяч; каждую ночь, когда он приникал глазом к двери, с жадностью пожирая взглядом чарующую красоту этой сладострастницы, его охватывала дрожь при воспоминании о Таверне. Раздразнив свое сластолюбие, он уже поднял руку, чтобы отодвинуть засов, на который он со свойственными ему предусмотрительностью и подозрительностью запер дверь, не желая быть захваченным врасплох.
«Нет! - сказал он себе. - У нее есть какой-то расчет. Она пришла ко мне по необходимости или имея какой-нибудь интерес. Она рассчитывает извлечь из этого выгоду. Кто знает, что суждено потерять мне?»
Поразмыслив, он опустил руку. Постучав несколько раз в дверь, Николь удалилась.
Итак, Жильбер сохранил все свои преимущества. Тогда Николь умножила уловки, чтобы не лишиться окончательно своих завоеваний. И, наконец, ее ответная хитрость привела к тому, что воюющие стороны встретились однажды под вечер около часовни.
- Добрый вечер, господин Жильбер! Так вы здесь?
- А-а, здравствуйте, мадмуазель Николь! Вы - в Трианоне?
- Как видите: я служу камеристкой у мадмуазель.
- А я - помощник садовника Засим Николь присела в изящном реверансе; Жильбер галантно поклонился, и они расстались.
Жильбер сделал вид, что поднимается к себе.
Николь вышла из дому. Жильбер бесшумно спустился и пошел за Николь, полагая, что она направляется на свидание к Босиру.
В тенистой аллее ее действительно ожидал мужчина. Николь подошла к нему. Было уже слишком темно, и Жильбер не мог разглядеть его лицо, однако отсутствие плюмажа так его заинтриговало, что он не пошел вслед за Николь обратно к дому, а последовал за мужчиной до самой решетки Трианона.
Это был не Босир, а господин в годах, по виду - знатный сеньор; несмотря на солидный возраст, у него была довольно быстрая походка. Жильбер подошел совсем близко и, забыв осторожность, прошел почти перед его носом; он узнал де Ришелье.
«Вот чертовка! - подумал он. - После гвардейца - маршал Франции! Мадмуазель Николь продвинулась по службе!»
Глава 24
ПАРЛАМЕНТ
Пока мелкие интрижки зрели и развертывались под тополями и среди цветов Трианона, оживляя существование букашек в этом тесном мирке, в городе начиналась настоящая буря, нависшая над дворцом Фемиды, как образно выражался Жан Дю Барри в письме сестре.
Французский Парламент, представлявший вырождавшуюся оппозицию, вздохнул свободнее, когда к власти пришел капризный Людовик XV. Однако с тех пор, как пал покровитель Парламента де Шуазель, члены Парламента почувствовали надвигавшуюся опасность и приготовились предотвратить ее самым решительным образом.
Всякое большое потрясение начинается с малого, так же как великие сражения начинаются с отдельных выстрелов.
С той поры, как де ла Шалоте взялся за д'Эгийона, возглавив борьбу третьего сословия с феодалами, общественное мнение приняло его сторону.
Английский и французский Парламенты забрасывали короля протестами, однако то были протесты второстепенные, мелкие. Благодаря вмешательству графини Дю Барри король, назначив д'Эгийона командиром рейтаров, в борьбе с третьим сословием поддержал феодалов.
Жан Дю Барри дал этому шагу точное определение: это была увесистая пощечина любящим и преданным советникам, заседавшим в Парламенте.
Как будет принята эта пощечина? Вот какой вопрос обсуждался и при дворе, и в городе с раннего утра до позднего вечера.
Члены Парламента - ловкие господа: где другие испытывают затруднение, там они чувствуют себя свободно.
Они начали с того, что уговорились между собой, как им следует относиться к полученному оскорблению и какие оно может иметь последствия. Единодушно решив, что они принимают вызов, они ответили на него следующим решением:
«Палата Парламента обсудит поведение бывшего наместника в Англии и сообщит свое мнение».
Однако король отразил удар, предписав пэрам и принцам отправиться во дворец Правосудия для участия в обсуждениях, в том числе касавшихся д'Эгийона; те беспрекословно подчинились.
Тогда Парламент, решивший обойтись без постороннего вмешательства, объявил о своем решении, которое заключалось в том, что против герцога д'Эгийона выдвигаются серьезные обвинения, что он подозревается в совершении преступлений, могущих запятнать его честь, а потому этот пэр временно отстраняется от должности до тех пор, пока на заседании пэров не будет внесено решение по всей форме и в полном соответствии с законом и королевским указом, «не требующим никаких поправок», и с д'Эгийона не будут сняты все обвинения и подозрения, порочащие его имя.
Однако такой приговор ничего не значил, будучи провозглашен в тесном кругу и записан на бумаге: необходимо было его обнародовать, сделать достоянием гласности. Нужен был скандал, который во Франции способна была вызвать песенка, куплет приобретал власть над событиями и людьми. Необходимо было сделать обвинение достоянием всемогущего куплета.
Парижу только и надо было скандала. Враждебно настроенный по отношению к двору, равно как и к Парламенту, Париж находился в постоянном возбуждении и ожидал лишь повода для смеха, чтобы отдохнуть от слез, повод для которых ему неустанно подавался вот уже лет сто.
Итак, приговор был вынесен. Парламент назначил уполномоченных, лично отвечавших за его распространение. Этот приговор был отпечатан в десяти тысячах экземпляров, разошедшихся в мгновенье ока.
Так как надлежало уведомить главное заинтересованное лицо о том, что с ним сделала палата, те же уполномоченные отправились к д'Эгийону в его особняк, куда он только что прибыл для неотложного свидания Ему необходимо было откровенно объясниться со своим дядюшкой.
Благодаря Рафте весь Версаль одновременно узнал о благородном сопротивлении старого герцога королевскому приказу о портфеле де Шуазеля Вслед за Версалем эта новость облетела Париж, а потом и всю Францию. Таким образом, де Ришелье с некоторых пор приобрел известность и с высоты своего нового положения показывал язык графине Дю Барри и своему дорогому племяннику.
У д'Эгийона, и так не пользовавшегося популярностью положение было неблагоприятное. Хотя маршала и ненавидели в народе, он вызывал трепет, будучи живым воплощением знатного рода, что особенно почиталось при Людовике XV. Маршал отличался непостоянством; едва избрав партию, он сейчас же изменял ей без зазрения совести, как только этого требовали обстоятельства или просто ради забавы. Ришелье был ярым противником кон серватизма. А его враждебность оборачивалась для врагов тем, что он сам называл внезапным нападением.
Со времени встречи д'Эгийона с графиней Дю Барри у него появилось два больных места. Догадываясь, что Ришелье скрывает озлобление и жажду мести за внешним спокойствием, он совершил то, что следовало бы предпринять лишь в том случае, если бы буря уже разразилась: уверенный в том, что потери будут меньше, если смело взяться за дело, он решил нанести удар.
Итак, он стал всюду искать встречи со своим дядюшкой для важного разговора. Однако это оказалось невозможным с тех пор, как маршал пронюхал о его намерении.
Начались бесконечные хождения: стоило маршалу завидеть своего племянника, он издалека посылал ему улыбку и тотчас окружал себя такими людьми, в присутствии которых совершенно немыслимо было говорить. Так он избегал своего врага, словно прячась от него в неприступной крепости.
Д'Эгийон пошел ва-банк. Он отправился к дядюшке в его версальский особняк. Однако у небольшого окошка, выходившего во двор, дежурил Рафте. Он узнал лакеев герцога и предупредил хозяина. |
|
Однако, едва она представила себе, как насмешливо улыбнется барон, когда прочтет этот шедевр, вся ее решимость улетучилась. Она ограничилась тем, что ответила на письмо барона пересказом трианонских светских новостей, а в конце приписала:
«Дорогой отец! Только что приехала Николь, и я оставляю ее, подчиняясь Вашей воле. Но то, что Вы о ней написали, привело меня в отчаяние. Разве я не буду выглядеть среди пышных придворных еще нелепее, чем тогда, когда я была одна, если возьму себе в камеристки деревенскую простушку? И Николь будет неприятно видеть мое унижение. Она будет мною недовольна, потому что лакеи гордятся богатством или, напротив, стыдятся бедности своих господ. Что касается замечания Его Величества, дорогой отец, позвольте Вам заметить, что король слишком умен, чтобы сердиться на меня за невозможность быть богатой дамой. Кроме того, Его Величество слишком добр, чтобы не замечать или осуждать мою бедность, вместо того чтобы, не вызывая толков, положить этой бедности конец, чего вполне заслуживают Ваше имя и оказанные Вами в прошлом услуги».
Вот что написала в ответ юная особа, и надо признать, что ее простодушие, ее благородная гордость были выше лукавства и развращенности ее искусителей.
Андре не стала больше спорить с отцом из-за Николь. Возликовавшая Николь немедленно приготовила себе небольшую постель в правой туалетной комнате, выходившей в переднюю, и стала совсем незаметной, воздушной, нежной, чтобы никоим образом не стеснить хозяйку своим присутствием в столь тесном жилище. Казалось, она хотела быть похожей на лепесток розы, который персидские мудрецы уронили на поверхность наполненного водой бокала, чтобы доказать, что можно еще кое-что в него добавить так, чтобы содержимое не перелилось через край.
Андре ушла в Трианон около часа. Никогда еще она не была так скоро и так изящно одета. Николь превзошла себя: услужливость, внимание, готовность - она показала все, на что была способна.
Когда мадмуазель де Таверне ушла, Николь почувствовала себя хозяйкой и произвела тщательный осмотр. Ничто от нее не ускользнуло, она просмотрела все, начиная от писем до последней мелочи туалета; она обследовала все - от камина до потайного уголка туалетной комнаты.
Затем она выглянула в окно.
Внизу, на большом дворе, конюхи чистили и скребли великолепных лошадей ее высочества. Конюхи - фи! Николь отвернулась, Справа был ряд окон на одном уровне с окном Андре. В них показались камеристки и полотеры. Николь презрительно отвела от них взгляд.
Напротив нее в просторной зале учителя музыки репетировали с хористами и музыкантами, готовясь к мессе Людовика Святого.
Николь, вытирая пыль, напевала так громко, что отвлекала регента, и певчие фальшивили немилосердно.
Однако такое времяпрепровождение не могло долго занимать честолюбивую мадмуазель Николь; после того, как из-за нее учителя перессорились с учениками, перевравшими все ноты, девчонка перешла к осмотру верхнего этажа.
Все окна здесь были заперты; кстати сказать, все это были мансарды.
Николь снова принялась вытирать пыль. Спустя мгновение одно из окон верхнего этажа отворилось, хотя было совершенно непонятно, каким образом, потому что никто не появлялся.
Но ведь кто-то должен был его отворить! Этот кто-то увидал Николь и не стал На нее смотреть? Что за наглец?
Так, вероятно, думала Николь. Чтобы не упустить случая и изучить лицо этого наглеца - а Николь старалась изучать все, - она, занимаясь своими делами, при малейшей возможности возвращалась к окну и глядела на мансарду, иными словами, в этот раскрытый глаз, оказавший ей неуважение тем, что за неимением зрачка не желал на нее смотреть. Однажды ей почудилось, что кто-то спрятался, когда она подходила... Это было невероятно, и она в это не поверила.
В другой раз она в этом почти уверилась, потому что успела увидать спину беглеца, захваченного врасплох чересчур скорым ее возвращением, которого он не ожидал.
Николь решила пойти на хитрость: она спряталась за занавеской, оставив окно широко распахнутым, чтобы не вызывать подозрений.
Ей пришлось ждать довольно долго. Наконец показались темные волосы, потом с опаской высунулись руки, поддерживавшие осторожно свесившееся тело; наконец стало отчетливо видно лицо; Николь едва не упала навзничь, разорвав занавеску.
Это был Жильбер, смотревший в ее сторону с высоты мансарды.
Увидав, что занавеска затрепетала, Жильбер разгадал хитрость Николь и более не появлялся.
Вскоре и окно мансарды захлопнулось.
Не оставалось никаких сомнений, что Жильбер видел Николь; он был поражен. Он хотел убедиться, что в Трианоне появился его злейший враг, и, когда понял, что о»-самого узнали, бежал в смущении и гневе.
Так, по крайней мере, объяснила себе эту сцену Николь и была совершенно права: именно так и следовало ее объяснить.
Жильбер предпочел бы увидеть дьявола, нежели встретить здесь Николь. Он представлял себе разные ужасы, связанные с появлением этой надзирательницы. У него Давно был против нее зуб за то, что она знала его тайную вылазку в сад на улице Кок-Эрон.
Жильбер скрылся в смущении, но не только в смущении, но и в гневе, кусая от бешенства кулаки.
«Какое теперь значение имеет мое дурацкое открытие, которым я так гордился!.. - говорил он себе. - Ну и что из того, что у Николь был там любовник. Зло свершилось, и теперь ее не выгонят. Зато если она расскажет, что я делал на улице Кок-Эрон, меня могут лишить места в Трианоне... Теперь не Николь у меня в руках, а я у нее... Проклятье!»
Самолюбие Жильбера подогревало злобу, кровь клокотала в нем с неслыханной силой.
Ему показалось, что с появлением Николь, с появлением ее злобной улыбки улетучились все прекрасные мечты, которые Жильбер лелеял в своей мансарде, посылая каждый день вместе с горячей любовью, вместе с цветами молитву в комнату Андре. До сих пор голова Жильбера была занята совсем другими мыслями. А может, он нарочно старался не думать о Николь, чтобы не испытывать ужаса, который она ему внушала? Вот чего мы не сможем сказать. Зато мы можем утверждать, что видеть Николь ему было очень неприятно.
Он предощущал, что рано или поздно между ним и Николь вспыхнет война. Но он вел себя осторожно и дипломатично, он не хотел, чтобы война началась раньше, чем он будет в состоянии вести ее мужественно и успешно.
И он решил затаиться до тех пор, пока не представится случай снова выйти на свет или пока Николь, по слабости или из необходимости, не рискнет на новом месте на поступок, который приведет ее к потере всех ее преимуществ.
Вот почему, неусыпно и по-прежнему осторожно следя за Андре, Жильбер продолжал быть в курсе происходящего в первой по коридору комнате, но так, что Николь ни разу не встретила его в саду.
К несчастью для Николь, она не была святой. Веди она себя безупречно, в ее прошлом все же оставался камень преткновения, о который она должна была споткнуться.
Это и произошло неделю спустя Выслеживая ее по вечерам и по ночам, Жильбер в конце концов заметил через решетку плюмаж, показавшийся ему знакомым. Этот плюмаж неизменно развлекал Николь, потому что принадлежал Босиру, переехавшему вслед за двором из Парижа в Трианон.
Николь долгое время была беспощадной; она заставляла Босира дрожать от холода или жариться на солнце, и это ее целомудрие приводило Жильбера в отчаяние. Но настал вечер, когда Босир достиг такого совершенства в языке жестов, что сумел убедить Николь; она воспользовалась минутой, когда Андре обедала в павильоне вместе с герцогиней де Ноай, и последовала за Босиром, помогавшим своему другу, смотрителю конюшни, дрессировать ирландскую лошадку.
Со двора они прошли в сад, а из сада - на тенистую аллею, ведущую в Версаль.
Жильбер отправился вслед за влюбленной парой, испытывая жестокую радость идущего по следу тигра. Он сосчитал все их шаги, вздохи, наизусть запомнил долетевшие до него слова; можно себе представить его удовлетворение, если на следующий день он бесстрашно показался напевая, в окне своей мансарды, не опасаясь, что его увидит Николь, а, напротив, словно ища ее взгляда.
Николь штопала расшитую шелковую митенку своей хозяйки; при звуке песни она подняла голову и увидала Жильбера.
Она посмотрела на него с презрительным выражением, от которого портится расположение духа, от которого издалека веет чем-то враждебным... Жильбер выдержал ее взгляд и ее мину с такой странной улыбкой, столько вызова было в его поведении и его пении, что Николь опустила глаза и покраснела.
«Она поняла, - подумал Жильбер, - это все, что мне было нужно».
С тех пор он начал вести прежний образ жизни, зато теперь трепетала Николь. Она дошла до того, что стала искать встречи с Жильбером, чтобы успокоить сердце, встревоженное насмешливыми взглядами юного садовника. |
|