|
- Браво! Стало быть, ты знаешь, - ты не мог научиться математике и философии, не научившись хоть немного истории, - что после великого Кромвеля явился другой, маленький?
- Да, его звали Ричардом, и он сделал то же, что и вы, господин д'Артаньян: подал в отставку.
- Хорошо! Очень хорошо! После великого, который умер, после маленького, который вышел в отставку, явился третий. Его зовут Монком. Он генерал очень искусный, потому что никогда не вступает в сражение; он отличнейший дипломат, потому что никогда не говорит ни слова, а желая сказать человеку: "Здравствуй", размышляет об этом двенадцать часов и наконец говорит: "Прощай". И все ахают, потому что слова его оказываются кстати.
- В самом деле, это не худо, - сказал Планше. - Но я знаю другого политика, очень похожего на него.
- Не Мазарини ли?
- Он самый.
- Ты прав, Планше. Только Мазарини не имеет видов на французский престол; а это, видишь ли, меняет все дело. Так вот, Монк, у которого на тарелке лежит, точно жаркое, вся Англия, который готовится проглотить ее, этот Монк, заявляющий приверженцам Карла Второго и самому Карлу Второму: "Nescio vos"... <Не знаю вас (лат.).> - Я не понимаю по-английски, - сказал Планше.
- Да, но я понимаю, - отвечал д'Артаньян. - Nescio vos значит: не знаю вас... Вот этого-то Монка, самого важного человека в Англии, после того как он проглотил ее...
- Что же?
- Друг мой, я еду в Англию и с моими сорока спутниками похищаю его, связываю и привожу во Францию, где перед моим восхищенным взором открываются два выхода.
- И перед моим! - вскричал Планше в восторге. - Мы посадим его в клетку и будем показывать за деньги!
- Об этой третьей возможности я и не подумал. Ты нашел ее, Планше!
- А хорошо придумано?
- Прекрасно. Но мое изобретение еще лучше.
- Посмотрим, говорите.
- Во-первых, я возьму с него выкуп.
- Сколько?
- Да такой молодец стоит сто тысяч экю.
- О, разумеется!
- Или, что еще лучше, отдам его королю Карлу Второму. Когда королю не придется бояться ни славного генерала, ни знаменитого дипломата, он сам найдет средство вступить на престол, а потом отсчитать мне эти сто тысяч экю. Вот какая у меня идея! Что ты скажешь о ней, Планше?
- Идея бесценная, сударь! - вскричал Планше, трепеща от восторга. Но как пришла она вам в голову?
- Она пришла мне в голову как-то раз утром, на берегу Луары, когда наш добрый король Людовик Четырнадцатый вздыхал, ведя под руку Марию Манчини.
- Ах, сударь, смею уверить вас, что идея бесподобна, но...
- А, ты говоришь "но"?
- Позвольте... Ее можно сравнить со шкурой того огромного медведя, которую, помните, надо было продать, но раньше содрать с еще живого медведя. А ведь взять Монка - это не шутка.
- Разумеется, но я наберу войско.
- Да, да, понимаю, вы захватите его врасплох. О, в таком случае успех обеспечен, потому что в таких подвигах никто с вами не сравнится.
- Мне везло в них, правда, - отвечал д'Артаньян с гордой простотой. Ты понимаешь, что если бы в этом деле со мной были мой милый Атос, бесстрашный Портос и хитрый Арамис, то мы бы быстро закончили его. Но они куда-то исчезли, и никто не знает, где их найти. Поэтому я возьмусь за дело один. Скажи мне только: выгодно ли оно? Можно ли рискнуть капиталом?
- Слишком выгодно.
- Как так?
- Блестящие дела редко удаются.
- Но это удастся наверное, и вот доказательство: я за него берусь. Ты извлечешь немалую выгоду, да и я тоже. Скажут: "Вот что совершил господин д'Артаньян в старости". Обо мне будут рассказывать легенды. Я попаду в историю, Планше. Я жажду славы!
- Ах, сударь! - вскричал Планше. - Как подумаю, что здесь, среди моей патоки, чернослива и корицы обсуждается такой великий проект, лавка моя кажется мне дворцом!
- Но берегись, Планше, берегись! Если узнают хоть что-нибудь, то Бастилия ждет нас обоих. Берегись, друг мой, ведь мы составляем заговор против министров: Монк - союзник Мазарини. Берегись!
- Когда имеешь честь служить вам, так ничего не боишься; а когда имеешь удовольствие вести с вами денежные дела, так умеешь молчать.
- Хорошо. Это касается тебя больше, чем меня: я через неделю буду уже в Англии.
- Поезжайте, сударь, и чем скорее, тем лучше.
- Так деньги готовы?
- Завтра будут готовы: вы их получите из моих рук. Желаете получить золотом или серебром?
- Золотом удобнее. Но как мы оформим все это? Подумай-ка!
- Очень просто: вы дадите мне расписку, вот и все.
- Нет, нет, - живо сказал д'Артаньян. - Я во всем люблю порядок.
- И я тоже; но с вами...
- А если я там умру, если меня убьет мушкетная Пуля, если я обопьюсь пивом?
- Ах! Поверьте, в этом случае я буду так огорчен вашей смертью, что забуду о деньгах.
- Благодарю, Планше, но порядок прежде всего. Мы сейчас напишем условие, которое можно назвать актом нашей компании.
Планше принес бумагу, перо и чернила.
Д'Артаньян взял перо, обмакнул его и написал:
"Отставной лейтенант королевских мушкетеров, г-н Д'Артаньян, ныне живущий на Тиктонской улице в гостинице "Козочка", и торговец г-н Планше, живущий на Ломбардской улице, при лавке под вывескою "Золотой пестик", условились о нижеследующем.
Составляется компания с капиталом в сорок тысяч ливров для эксплуатации идеи г-на д'Артаньяна. Г-н Планше, познакомившись с этой идеей и вполне ее одобряя, вручает г-ну д'Артаньяну двадцать тысяч ливров. Он не должен требовать ни возвращения капитала, ни уплаты процентов до тех пор, пока г-н д'Артаньян на вернется из Англии, куда теперь едет.
Господин д'Артаньян, со своей стороны, обязуется приложить свои двадцать тысяч ливров к деньгам, полученным от г-на Планше. Г-н д'Артаньян употребит эту сумму в сорок тысяч ливров по своему благоусмотрению, обязуясь, однако, выполнить нижеизложенное условие.
Когда г-н д'Артаньян каким бы то ни было способом возвратит его величеству королю Карлу II английский трон, он должен выплатить г-ну Планше всего..."
|
|
- Короли не так густо растут на земле, чтобы народы могли бы найти их всюду, где они понадобятся. Этот король без королевства, на мой взгляд, - хорошо сохранившееся зерно, которое даст недурные всходы, если его вовремя посадит в землю осторожная и сильная рука.
Планше по-прежнему кивал головою, по-прежнему не понимая, в чем дело.
- Бедное зернышко короля, подумал я и окончательно растрогался, но именно поэтому мне пришло в голову, не глупость ли я затеваю; вот я и решил посоветоваться с тобой, друг мой.
Планше покраснел от радости и гордости.
- Бедное зернышко короля! - повторил Д'Артаньян. - Не взять ли тебя да не перенести ли в добрую почву?
- Боже мой! - проговорил Планше и пристально взглянул на своего бывшего господина, как бы сомневаясь, в здравом ли он уме.
- Что с тобой?
- Ничего, сударь.
- Начинаешь ты понимать?
- Боюсь, что начинаю.
- А! Ты понимаешь, что я хочу возвратить престол Карлу Второму?
Планше привскочил на стуле.
- Ах, - сказал он с испугом, - так вот что называете вы реставрацией!
- А разве это не так называется?
- Правда, правда! Но подумали ли вы хорошенько?
- О чем?
- О том, что там делается.
- Где?
- В Англии.
- А что? Расскажи, Планше!
- Извините, сударь, - что я пускаюсь в рассуждения, вовсе не касающиеся моей торговли. Но так как вы предлагаете мне торговое предприятие...
Ведь вы мне предлагаете торговое предприятие, не так ли?
- Богатейшее!
- Ну, раз вы предлагаете мне торговое предприятие, то я могу обсуждать его.
- Обсуждай, Планше; это поможет выяснить истину.
- С вашего позволения, сударь, я скажу, что, во-первых, там есть парламент.
- А потом?
- Армия.
- Хорошо. Нет ли еще чего?
- Народ.
- Все ли?
- Народ сверг и казнил короля, отца теперешнего. Так уж, наверное, он и этого не примет.
- Планше, друг мой, - отвечал д'Артаньян, - ты рассуждаешь так, словно у тебя на плечах головка сыра... Народу уже надоели эти господа, которые называются какими-то варварскими именами и поют псалмы. Я заметил, любезный Планше, что народ предпочитает шутки церковному пению. Вспомни Фронду: как пели в то время! Славное было времечко!
- Ну, не очень-то! Меня чуть было не повесили!
- Да" но все-таки не повесили! И наживаться ты начал под эти песни.
- Ваша правда, но вернемся к армии и парламенту.
- Я сказал, что беру двадцать тысяч ливров господина Планше и сам вношу такую же сумму; на эти сорок тысяч я наберу войско.
Планше всплеснул руками. Видя, что д'Артаньян говорит серьезно, он подумал, что лейтенант положительно сошел с ума.
- Войско?.. Ах, сударь! - произнес он с ласковой улыбкой, опасаясь разъярить этого сумасшедшего и довести его до припадка бешенства. Войско! А какое?
- В сорок человек.
- Сорок человек против сорока тысяч? Маловато! Вы один стоите тысячи человек, в этом я совершенно уверен; но где найдете вы еще тридцать девять человек, которые могли бы сравниться с вами? А если и найдете, кто даст вам денег заплатить им?
- Недурно сказано, Планше!.. Черт возьми, ты становишься льстецом!
- Нет, сударь, я говорю то, что думаю; как только вы с вашими сорока людьми начнете первое настоящее сражение, я очень боюсь...
- Так я не буду начинать настоящего сражения, любезный Планше, - отвечал гасконец с улыбкою. - Еще в древности были превосходные примеры искусных маневров, состоящих в том, чтобы избегать противника, а не нападать на него. Ты должен знать это, Планше; ведь ты командовал парижанами в тот день, когда они должны были драться с мушкетерами. Тогда ты так хорошо рассчитал маневры, что не двинулся с Королевской площади.
Планше засмеялся.
- Правда, - согласился он, - если ваши сорок человек будут всегда прятаться и действовать хитро, так можно надеяться, что никто их не разобьет. Но ведь вы хотите достичь какой-нибудь цели!
- Разумеется. Вот какой я придумал способ быстро восстановить короля Карла Второго на престоле.
- Какой? - вскричал Планше с удвоенным вниманием. - Расскажите ваш план. Но мне кажется, мы кое-что забыли.
- Что?
- Не стоит говорить о народе, который предпочитает веселые песни псалмам, и об армии, с которой мы не будем сражаться, но остается парламент, он-то ведь не поет.
- Но и не дерется. Как тебя, Планше, человека умного, может тревожить эта кучка крикунов, которую называют охвостьем и скелетом без мяса! Парламент меня не беспокоит.
- Ну, если так, не будем о нем говорить.
- Хорошо. Перейдем к самому главному. Помнишь ты Кромвеля, Планше?
- Много слыхал про него.
- Он был славный воин!
- И страшный обжора.
- Как так?
- Он разом проглотил всю Англию.
- Хорошо, Планше; а если б накануне того дня, как он проглотил Англию, кто-нибудь проглотил его самого?
- Ах, сударь, то он был бы больше его самого. Так говорит математика.
- Хорошо. Вот мы и пришли к нашему делу.
- Но Кромвель умер. Его поглотила могила.
- Любезный Планше, я с радостью вижу, что ты стал не только математиком, но и философом.
- Я употребляю в лавке много печатной бумаги; это просвещает меня. |
|
- Что такое? Торговое предприятие? - спросил Планше.
- Да.
- Выгодное?
- Да, четыреста процентов.
Планше так ударил кулаком по столу, что бутылки задрожали, точно от испуга.
- Неужели?
- Думаю, что можно получить и больше, - хладнокровно молвил д'Артаньян. - Но лучше обещать меньше...
- Черт возьми! - сказал Планше, придвигая стул. - Но ведь это бесподобное дело!.. А много в него можно вложить денег?
- Каждый даст по двадцати тысяч ливров.
- Это весь ваш капитал. А на сколько времени?
- На один месяц.
- И мы получим...
- По пятидесяти тысяч наличными каждый.
- Это изумительно!.. И много придется сражаться за такие проценты?
- Да, конечно, придется немного подраться, - продолжал д'Артаньян с прежним спокойствием. - Но на этот раз, Планше, нас двое, и я беру все удары на себя.
- Нет, я не могу согласиться...
- Тебе, Планше, нельзя участвовать в этом деле.
Тебе пришлось бы бросить лавку...
- Так дело, значит, не в Париже?
- Нет, в Англии.
- В стране спекуляций? - сказал Планше. - Я ее знаю очень хорошо...
Но позвольте полюбопытствовать: какого рода дело, сударь?
- Реставрация...
- Памятников?
- Да, мы реставрируем Уайт-Холл.
- Ого!.. И за месяц, вы надеетесь?
- Беру все на себя.
- Ну, если вы, сударь, все берете на себя, так уж конечно...
- Ты прав... мне это дело знакомо... Однако я всегда не прочь посоветоваться с тобою...
- Слишком много чести... К тому же я ровно ничего не смыслю в архитектуре.
- О, ты ошибаешься, Планше: ты превосходный архитектор, не хуже меня, для постройки такого рода.
- Благодарю вас...
- Признаться, я попытался предложить это дело своим друзьям, но их не оказалось дома. Досадно, что нет больше смелых и ловких людей.
- Ах, вот как! Значит, будет конкуренция, предприятие придется отстаивать?
- Да...
- Но мне не терпится узнать подробности.
- Изволь. Только запри двери и садись поближе.
Планше трижды повернул ключ в замке.
- И открой окно. Шум шагов и стук повозок пометают подслушивать тем, кто может услышать нас.
Планше распахнул окно, и волна уличного гама ворвалась в комнату.
Стук колес, крики, звук шагов, собачий лай оглушили даже самого д'Артаньяна. Он выпил стакан белого вина и начал:
- Планше, у меня есть одна мысль.
- Ах, сударь, теперь я вас узнаю, - отвечал лавочник, дрожа от волнения.
Глава 20
В ЛАВКЕ "ЗОЛОТОЙ ПЕСТИК" НА ЛОМБАРДСКОЙ УЛИЦЕ СОСТАВЛЯЕТСЯ КОМПАНИЯ ДЛЯ ЭКСПЛУАТАЦИИ ИДЕИ Д'АРТАНЬЯНА
После минутного молчания, обдумав не одну мысль, а собрав все свои мысли, Д'Артаньян спросил:
- Любезный Планше, ты, без сомнения, слыхал об английском короле Карле Первом?
- Разумеется, сударь. Ведь вы покидали Францию, чтобы оказать ему помощь. Однако он все же погиб, да и вас едва не погубил.
- Именно так. Я вижу, что память у тебя хорошая, любезный Планше.
- Такие вещи не забываются даже при плохой памяти. Мне рассказал господин Гримо, - а ведь он не из болтливых, - как скатилась голова Карла Первого, как вы провели почти целую ночь на корабле, начиненном порохом, и как всплыл труп милейшего господина Мордаунта с золоченым кинжалом в груди. Разве такое забудешь!
- Однако есть люди, которые все это забыли.
- Разве те, которые ничего не видали или не слыхали рассказа Гримо.
- Тем лучше, если ты помнишь все это. Мне придется напомнить тебе только об одном: у короля Карла Первого остался сын.
- У него было, разрешите вам заметить, даже два сына, - возразил Планше. - Я видел меньшого, герцога Йоркского, в Париже, в тот день, когда он ехал в Пале-Рояль, и мне сказали, что он второй сын Карла Первого. Что касается старшего, то я имею честь знать его только по имени, но никогда в глаза его не видел.
- Вот о нем-то идет речь, Планше, об этом старшем сыне, который прежде назывался принцем Уэльским, а теперь называется королем английским, Карлом Вторым.
- Король без королевства, - нравоучительно заметил лавочник.
- Да, Планше, и можешь прибавить: несчастный принц, несчастнее, чем любой бедняк из самых нищих кварталов Парижа.
Планше безнадежно махнул рукой, как бы выражая привычное сострадание к иностранцам, с которыми не думаешь когда-либо соприкоснуться лично. К тому же в данной сентиментально-политической операции он не видел, как может развернуться коммерческий план д'Артаньяна, а именно этот план занимал его в первую очередь. Д'Артаньян понял Планше.
- Слушай же, - сказал Д'Артаньян. - Этот принц Уэльский, король без королевства, как ты верно выразился, заинтересовал меня. Я видел, как он просил помощи у Мазарини, этого скряги, и у Людовика Четырнадцатого, этого ребенка, и мне, человеку опытному в таких делах, показалось по умным глазам низложенного короля, по благородству, которое он сохранил, несмотря на все свои бедствия, что он человек смелый и способен быть королем.
Планше молча кивнул в знак согласия. Но все это еще не объясняло ему идеи д'Артаньяна.
Д'Артаньян продолжал:
- Так вот какой вывод сделал я из всего этого. Слушай хорошенько, Планше, потому что мы уже приближаемся к сути дела.
- Слушаю.
|
|
Д'Артаньян выехал из замка Пьерфон так же, как выехал из Мелюна и из замка графа де Ла Фер. Он казался несколько задумчивым, а это означало, что он в очень дурном расположении духа. Опустив голову, с неподвижным взглядом, в том неопределенном раздумье, из которого иной раз рождается высокое красноречие, он говорил себе:
- Ни друзей, ни будущности, ничего!.. Силы мои иссякли, как и связи прежней дружбы!.. Приближается старость, холодная, неумолимая. Черным крепом обволакивает она все, чем сверкала и благоухала моя юность; взваливает эту сладостную ношу себе на плечи и уносит в бездонную пропасть смерти...
Сердце гасконца дрогнуло, как тверд и мужествен он ни был в борьбе с житейскими невзгодами; в продолжение нескольких минут облака казались ему черными, а земля липкой и скользкой, как на кладбище.
- Куда я еду?.. - спрашивал он сам себя. - Что буду делать? Один... совсем один... без семьи... без друзей... Эх! - вскричал он вдруг и пришпорил свою лошадь, которая, не найдя ничего печального в крупном отборном овсе Пьерфонского замка, воспользовалась знаком всадника, чтобы выказать свою веселость, промчавшись галопом добрых две мили. - В Париж!
На другой день он был в Париже.
Все путешествие заняло у него десять дней.
Глава 19
ЧТО Д'АРТАНЬЯН СОБИРАЛСЯ ДЕЛАТЬ В ПАРИЖЕ
Лейтенант остановился на Ломбардской улице, перед лавкой под вывеской "Золотой пестик".
Человек добродушной наружности, в белом переднике, пухлою рукою гладивший свои седоватые усы, вскрикнул от радости при виде пегой лошади.
- Это вы, господин лейтенант, вы? - воскликнул он.
- Здравствуй, Планше, - отвечал д'Артаньян, нагибаясь, чтобы войти в лавку.
- Скорей, - вскричал Планше, - возьмите коня господина д'Артаньяна.
Приготовьте ему комнату и ужин!
- Благодарю тебя, Планше. Здравствуйте, друзья мои, - сказал д'Артаньян суетившимся приказчикам.
- Позвольте мне отправить кофе, патоку и изюм? - спросил Планше. Это заказ для кухни господина суперинтенданта.
- Отправляй, отправляй!
- В одну минуту все будет кончено, а там - ужинать.
- Устрой-ка, чтоб мы ужинали одни, - попросил д'Артаньян. - Мне надо поговорить с тобою.
Планше многозначительно поглядел на своего прежнего господина.
- О, не бойся, - прибавил мушкетер. - Никаких неприятностей.
- Тем лучше! Тем лучше!
И Планше вздохнул свободнее, а д'Артаньян без церемоний сел в лавке на мешок с пробками и стал рассматривать все вокруг.
Лавка была богатая; в ней стоял запах имбиря, корицы и толченого перца, заставивший д'Артаньяна расчихаться.
Приказчики, обрадованные обществом такого знаменитого вояки, мушкетера и приближенного самого короля, принялись за работу с лихорадочным воодушевлением и обращались с покупателями с презрительной поспешностью, которая кое-кем была даже замечена.
Планше принимал деньги, подводил счета и в то же время осыпал любезностями своего бывшего господина.
С покупателями Планше обращался несколько фамильярно, говорил отрывисто, как богатый купец, который всем продает, но никого не зазывает.
Д'Артаньян отметил это с удовольствием, которое мы объясним потом подробнее. Мало-помалу наступила ночь. Наконец Планше ввел его в комнату в нижнем этаже, где посреди тюков и ящиков стоял накрытый стол, ждавший двух Собеседников.
Д'Артаньян воспользовался минутою покоя, чтобы рассмотреть Планше, которого он не видал больше года. Умница Планше отрастил небольшое брюшко, но лицо у него пока не расплылось. Его быстрые, глубоко сидящие глаза блестели по-прежнему, и жирок, который уравнивает характерные выпуклости лица, еще не коснулся ни его выдающихся скул, выражавших хитрость и корыстолюбие, ни острого подбородка, говорившего о лукавстве и терпении. Планше сидел в столовой так же величественно, как в лавке; он предложил своему господину ужин не роскошный, но чисто парижский: жаркое, приготовленное в печке у соседнего булочника, с овощами и салатом, и десерт, заимствованный из собственной лавки. Д'Артаньяну очень понравилось, что лавочник достал из-за дров бутылку анжуйского, которое д'Артаньян предпочитал всем другим винам.
- Прежде, - сказал Планше с добродушной улыбкою, - я пил ваше вино; теперь я счастлив, что вы пьете мое.
- С божьей помощью, друг Планше, я буду пить его долго, потому что теперь я совершенно свободен.
- Получили отпуск?
- Бессрочный!
- Как! Вышли в отставку? - спросил Планше с изумлением.
- Да, ушел на отдых.
- А король? - вскричал Планше, воображавший, что король не может обойтись без такого человека, как Д'Артаньян.
- Король поищет другого... Но мы хорошо поужинали, ты в ударе и побуждаешь меня довериться тебе..." Ну, раскрой уши!
- Раскрыл.
Планше рассмеялся скорее добродушно, чем лукаво, и откупорил бутылку белого вина.
- Пощади мою голову.
- О, когда вы, сударь, потеряете голову...
- Теперь она у меня ясная, и я намерен беречь ее более чем когда-либо. Сначала поговорим о финансах... Как поживают наши деньги?
- Великолепно. Двадцать тысяч ливров, которые я получил от вас, у меня в обороте; они приносят мне девять процентов. Я вам отдаю семь процентов, стало быть, еще зарабатываю на них.
- И ты доволен?
- Вполне. Вы привезли еще денег?
- Нет, но кое-что получше... А разве тебе нужны еще деньги?
- О нет! Теперь всякий готов мне ссудить, я умею вести дела.
- Ты когда-то мечтал об этом.
- Я подкапливаю немного... Покупаю товары у моих нуждающихся собратьев, ссужаю деньгами тех, кто стеснен в средствах и не может расплатиться.
- Неужели без лихвы?
- О, господин! На прошлой неделе у меня было целых два свидания на бульваре из-за слова, которое вы только что произнесли.
- Черт подери! Неплохо! - промолвил д'Артаньян.
- Меньше тринадцати процентов не соглашаюсь, - отозвался Планше, таков мой обычай.
- Бери двенадцать, - возразил д'Артаньян, - а остальные называй премией и комиссионными.
- Вы правы, господин. А какое же у вас дело?
- Ах, Планше, рассказывать о нем долго и трудно.
- Все-таки расскажите.
Д'Артаньян подергал ус, как человек, не решающийся довериться собеседнику.
|
|
- Все равно говори, у нас есть время; и к тому же ты говоришь так красиво, любезный Мушкетон, что слушать тебя - просто наслаждение.
- Это верно, - отозвался Мушкетон с выражением удовлетворения на лице, происходящим, вероятно, оттого, что его оценили по справедливости. Это верно, что я добился больших успехов в обществе монсеньера.
- Я жду распределения удовольствий, Мушкетон, и жду его с нетерпением. Я хочу убедиться, что приехал в удачный день.
- Ах, господин д'Артаньян, - отвечал Мушкетон печально. - С тех пор как уехал монсеньер, улетели все наслаждения!
- Ну так призовите к себе ваши воспоминания, милый мой Мушкетон.
- Каким днем угодно вам начать?
- Разумеется, с воскресенья. Это - божий день.
- С воскресенья, господин?
- Да.
- В воскресенье у нас наслаждения благочестивые: монсеньер идет в капеллу, раздает освященный хлеб, слушает проповедь и наставления своего аббата. Это не слишком весело, но мы ждем монаха из Парижа: уверяют, что он говорит удивительно хорошо, это развлечет нас, потому что наш аббат всегда нагоняет на нас сон, - так что по воскресеньям - религиозные наслаждения, а по понедельникам - мирские.
- Ах, так! - сказал д'Артаньян. - А как ты сам это понимаешь, Мушкетон? Давай рассмотрим сначала мирские наслаждения, ладно?
- По понедельникам мы выезжаем в свет, принимаем гостей и отдаем визиты; играем на лютне, танцуем, пишем стихи на заданные рифмы, - словом, курим фимиам в честь наших дам.
- Черт возьми! Это предел галантности! - вскричал мушкетер, едва удерживаясь от непреодолимого желания расхохотаться.
- Во вторник наслаждения ученые.
- Браво! - одобрил д'Артаньян. - Перечисли-ка мне их подробнее, любезный Мушкетон.
- Монсеньер изволил купить большой шар, который я покажу вам; он занимает весь верх большой башни, кроме галереи, которая выстроена по приказанию монсеньера над шаром. Солнце и луна висят на ниточках и на проволоке Все это вертится; бесподобное зрелище! Монсеньер показывает мне далекие земли и моря; мы обещаемся никогда не ездить туда Это чрезвычайно занимательно!
- В самом деле, очень занимательно, - отвечал д'Артаньян - А в среду?
- В среду наслаждения сельские, как я уже имел честь вам докладывать.
Мы осматриваем овец и коз монсеньера; заставляем пастушек плясать под звуки свирели, как описано в одной книжке, которая есть в библиотеке у монсеньера. Но это еще ее все. Мы удим "рыбу в маленьком канале и потом обедаем с венками из цветов на головах. Вот наши наслаждения в среду.
- Да, среду вы не обижаете. Но что же осталось на долю бедного четверга?
- И он не обойден, сударь, - отвечал Мушкетон с улыбкой. - В четверг наслаждения олимпийские. Ах, сударь, как они великолепны! Мы собираем всех молодых вассалов монсеньера и заставляем их бегать, бороться, метать диски. Монсеньер сам уже не бегает, да и я тоже. Но диск монсеньер мечет лучше всех. А если ударит кулаком, так беда!
- Беда? Почему?
- Да, монсеньеру пришлось отказаться от борьбы. Он прошибал головы, разбивал челюсти, проламывал груди. Веселая игра, но никто не хочет больше играть с ним.
- Так его кулак...
- Стал еще крепче прежнего. У монсеньера несколько ослабели ноги, как он сам сознается; зато вся сила перешла в руки, и он...
- Убивает быка по-прежнему?
- Нет, сударь, лучше того: пробивает стены. Недавно, поужинав у одного из своих фермеров, - вы знаете, какой он пользуется любовью народа, монсеньер вздумал пошутить и ударил кулаком в стену. Стена упала, кровля тоже; убило трех крестьян и одну старуху.
- Боже мой! А сам он остался цел?
- Ему слегка поцарапало голову! Мы промыли ранку водой, которую присылают нам монахини... Но кулаку ничего не сделалось.
- К черту олимпийские наслаждения. Они обходятся слишком дорого, раз потом остаются вдовы и сироты...
- Ничего, сударь, мы им назначаем пенсии: на это определена десятая доля доходов монсеньера.
- Перейдем к пятнице!
- В пятницу наслаждения благородные и воинские.
Мы охотимся, фехтуем, учим соколов, объезжаем лошадей. Наконец, суббота посвящается умственным наслаждениям: мы обогащаем свой ум познаниями, смотрим картины и статуи монсеньера, иногда даже пишем и чертим планы, а иногда палим из пушек монсеньера.
- Чертите планы! Палите из пушек!
- Да, сударь.
- Друг мой, - сказал д'Артаньян, - барон дю Валлон обладает самым тонким и благородным умом; но есть род наслаждений, который вы забыли, мне кажется...
- Какие, сударь? - спросил Мушкетон с тревогой.
- Материальные.
Мушкетон покраснел.
- Что вы под этим подразумеваете? - спросил он, опуская глаза в землю.
- Стол, вино, веселую беседу за бутылкой.
- Ах, сударь, эти вещи не идут в счет: ими мы наслаждаемся ежедневно.
- Любезный Мушкетон, - продолжал д'Артаньян, - извини меня, но я так увлекся твоим очаровательным рассказом, что забыл о самом главном, о том, что господин д'Эрбле написал барону.
- Правда, сударь, наслаждения отвлекли нас от главного предмета разговора. Извольте выслушать. В среду пришло письмо; я узнал почерк и сразу подал письмо господину барону.
- И что же?
- Монсеньер прочел и закричал: "Лошадей! Оружие! Скорей!"
- Ах, боже мой! - воскликнул д'Артаньян. - Наверное, опять дуэль!
- Нет, сударь, в письме было только сказано: "Любезный Портос, сейчас же в дорогу, если хотите приехать раньше экинокса. Жду вас".
- Черт возьми, - прошептал д'Артаньян в раздумье. - Должно быть, дело очень спешное!
- Да, должно быть. Монсеньер, - продолжал Мушкетон, - уехал со своим секретарем в тот же день, чтобы поспеть вовремя.
- И поспел?
- Надеюсь. Монсеньер вовсе не трус, как вы сами изволите знать, а меж тем он беспрестанно повторял: "Черт возьми, кто такой этот экинокс? <Equinoxe - равноденствие (лат.).> Все равно, будет чудо, если этот молодчик поспеет раньше меня".
- И ты думаешь, что Портос приехал раньше? - спросил д'Артаньян.
- Я в этом уверен. У этого экинокса, как бы он ни был богат, верно, нет таких лошадей, как у монсеньера.
Д'Артаньян сдержал желание расхохотаться только Потому, что краткость письма Арамиса заставила его призадуматься. Он прошел за Мушкетоном или, лучше сказать, за ящиком Мушкетона до самого замка; затем сел за стол, за которым его угощали по-королевски. Но он ничего больше не мог узнать от Мушкетона: верный слуга только рыдал - и все.
Проведя ночь в мягкой постели, д'Артаньян начал размышлять над смыслом письма Арамиса. Какое отношение могло иметь равноденствие к делам Портоса? Ничего не понимая, он решил, что тут, вероятно, дело идет о какой-нибудь новой любовной интрижке епископа, для которой нужно, чтобы дни были равны ночам.
|
|